3

Исторические условия 50-60-х годов выдвинули перед революционно-демократической эстетикой особенно важную задачу: бороться за дальнейшее углубление реалистических гоголевских традиций в русской литературе, направляя ее развитие по пути более последовательного и сознательного служения освободительным стремлениям народа. Но чтобы успешно решить поставленную задачу, необходимо было прежде всего уяснить, сколь сознательна была сатира самого Гоголя.

Именно к этому времени довольно широкую известность получил вымысел, упорно распространявшийся славянофилами и некоторыми их друзьями, будто бы Гоголь всегда был абсолютно благонамерен в своих политических взглядах, решительно якобы противоречивших обличительному пафосу его произведений. Само собой разумеется, что подобные измышления мешали борьбе революционных демократов за углубление идейности литературы, за вооружение писателей передовым мировоззрением.

Чернышевский называл Гоголя-художника "вождем своего народа", который двинул "вперед свою нацию". Что же это значит? Чернышевский отвечает так: Гоголь был тем писателем, "кто первый представил нас нам в настоящем нашем виде, кто первый научил нас знать наши недостатки и гнушаться ими". Иными словами, в своих произведениях Гоголь не только нарисовал ужасающую картину крепостнической действительности и возбудил ненависть к ней, но и породил стремления к ее изменению.

Было ли это сознательной целью писателя? В каком соотношении находится талант Гоголя с его мировоззрением?

Заметим, что во второй половине 50-х годов стали отчетливее проявляться особенности революционно-демократической литературы. Жизнь ставила перед искусством все новые проблемы, успешно разрешавшиеся иными современными писателями. В их лучших произведениях Чернышевский видит "залог более полного и удовлетворительного развития идей, которые Гоголь обнимал только с одной стороны, не сознавая вполне их сцепления, их причин и следствий".

Этот вопрос Чернышевский подробно освещает в статье о "Сочинениях и письмах Н. В. Гоголя".

Чернышевский отмечает в Гоголе "тесноту горизонта", т. е. недостаточность идейного развития. Гоголь правильно изображал безобразия крепостнической действительности, возбуждал негодование против них. Но "какая связь находится между тою отраслью жизни, в которой встречаются эти факты, и другими отраслями умственной, нравственной, гражданской, государственной жизни, он не размышлял много" (IV, 632).

Критик отмечает поверхностное и ничего не объясняющее противопоставление Гоголя-художника мыслителю, создателя "Ревизора" и "Мертвых душ" Гоголю - автору "Выбранных мест из переписки с друзьями". С изумительной глубиной вскрывает Чернышевский противоречия Гоголя, "многосложный его характер".

Будучи гениальным писателем, создавая образы широчайшего типического обобщения, Гоголь не умел достаточно последовательно возвести "их к общему устройству жизни"^*. Чернышевский указывал на отсутствие у Гоголя "стройных и сознательных убеждений". Именно поэтому писатель не видел связи между "частными явлениями" и "общею системою жизни". Он субъективно не сознавал до конца всех выводов, которые по логике вещей вытекали из критики. Чернышевский отвергает предположение, будто бы Гоголь стихийно и бессознательно создавал свои обличительные произведения. Напротив, Гоголь не только сознательно стремился "быть грозным сатириком", но и понимал, сколь недостаточна та сатира, которую он мог позволить себе в "Ревизоре", сколь она "слаба еще и мелка". Именно в этой неудовлетворенной "потребности расширить границы своей сатиры" критик видит одну из причин недовольства Гоголя своими произведениями.

^* (На эту особенность творчества Гоголя в свое время обратил внимание ссыльный декабрист Г. С. Батеньков. В его не так давно найденном письме к Гоголю мы читаем следующие строки: "Оставаясь просто поэтом, ты нам уже ничего не скажешь, надобно перестановить мысль и возвысить пошлость уже во вторую степень. Предстанут тебе не взятки, а дурное расположение дел, ложное об них понятие... Пожалуй, и эта, второй степени пошлость уместится в губернском городе, но корни-то ее уже не тут. Она в общем бассейне народного быта. Нет губернского города, который бы был самим собою. Эти нити, которые связывают его со столицею, ужели никогда не темнеют и не ржавеют. По ним и идет тон... Ты резко напал на взятки и усвоение казны (т. е. казнокрадство. - С. М.) и хорошо сделал, но хорошо для первой только части. На тебе лежит еще долг подняться во вторую, да ведь так подняться, что надобно и первую-то поднять с собою и в меру возвышения углубиться" (Литературное наследство, 1956, т. 60, кн. I, с. 313). Эти строки были написаны Батеньковым в конце 40-х годов в связи с дошедшими до него слухами об окончании Гоголем работы над вторым томом "Мертвых душ".)

Добролюбов в статье "О степени участия народности в развитии русской литературы" писал, что Гоголь в своих лучших произведениях "очень близко подошел к народной точке зрения, но подошел бессознательно, просто художнической ощупью" (I, 244). Говоря о "бессознательном" приближении Гоголя к "народной точке зрения", критик имел в виду положительный народный идеал, т. е. свержение самодержавно-крепостнического строя. Тем самым Добролюбов утверждал, что творчество Гоголя имеет большое революционизирующее значение. С первого взгляда может показаться, что между высказываниями Добролюбова и Чернышевского есть противоречие. На самом же деле его нет. Добролюбов говорит о стихийном, бессознательном приближении Гоголя к положительному народному идеалу, Чернышевский же защищает мысль о том, что Гоголь сознательно отбирал и типизировал отрицательные явления российской действительности, сознательно придавал своим произведениям обличительный характер^*. Но это не значит, что писатель отдавал себе отчет в необходимости революционного свержения самодержавно-помещичьего строя, т. е. сознательно стоял на народной точке зрения. Таким образом, положения Добролюбова и Чернышевского не только не исключают, а, наоборот, взаимно дополняют друг друга.

^* (Следует указать на чрезвычайно любопытный факт. В 1839 году Гоголь высказал Погодину опасение, что "Мертвые души", вероятно, никогда при жизни автора не увидят свет, ибо цензура их ни за что не пропустит (Литературное наследство, 1952, т. 58, с. 797 и 830). Иными словами, самому Гоголю был ясен обличительный характер его поэмы.)

Выводы Чернышевского имели большое теоретическое значение. Критик окончательно выбивал из рук врагов гоголевского направления довод о том, что Гоголь якобы никогда сознательно не разделял критической устремленности своих произведений, что основные идеи "Выбранных мест из переписки с друзьями" были присущи писателю с самого начала его творческой деятельности. В 1847 году Аполлон Григорьев писал в статье, специально посвященной "Выбранным местам", что Гоголь "даже и не думал изменять своей прежней деятельности... последняя книга его только поясняет эту же самую деятельность"^*. Такую позицию занимали и московские друзья Гоголя. Ее пытался защищать даже С. Т. Аксаков. Через год после смерти писателя в статье "Несколько слов о биографии Гоголя" он заявил: "Да не подумают, что Гоголь менялся в своих убеждениях; напротив, с юношеских лет он оставался им верен"^**. Эту мысль Аксаков развивал и в своих воспоминаниях - "История моего знакомства с Гоголем".

^* (Григорьев А. Собр. соч./Под ред. В. Саводннка. Вып. 8. М., 1916, с. 6.)

^** (Московские ведомости, 1853, № 35.)

Надо сказать, что Чернышевский не сразу смог дать верную оценку подобной точке зрения. Об этом, например, свидетельствуют отдельные ошибочные замечания критика в его рецензии на "Записки о жизни И. В. Гоголя" Кулиша, опубликованной в майской книжке "Современника" за 1856 год. Под свежим впечатлением воспоминаний друзей Гоголя, широко представленных в книге Кулиша, Чернышевский был склонен поначалу признать их версию правдоподобной (III, 530). Прошло немного времени. Чернышевский критически оценил свидетельства московских друзей Гоголя и год спустя после упомянутой выше рецензии, в статье о "Сочинениях в письмах Н. В. Гоголя", снова вернулся к этому вопросу, всесторонне осветив его: в 30-е и в начале 40-х годов в идейной позиции Гоголя преобладало прогрессивное начало, но во взглядах писателя имелись и консервативные элементы, которые впоследствии в "Выбранных местах" в силу ряда причин получили полное развитие. Так, произошел резкий перелом в сознании Гоголя и началось в его деятельности "новое направление". Вместе с тем критик отнюдь не считал, что "Выбранные места из переписки с друзьями" явились неожиданным эпизодом в биографии Гоголя.

Итак, утверждает вслед за Белинским Чернышевский, в ограниченности идейного развития и узости политического кругозора Гоголя таилась величайшая для него как художника опасность. Одного инстинкта натуры недостаточно, чтобы быть способным решать сложнейшие вопросы, которые выдвигала жизнь. В пору своей зрелости Гоголь и сам почувствовал необходимость выработать в себе "систематический взгляд на жизнь", "самостоятельное мировоззрение". Таким образом мог бы начаться самый плодотворный период в его деятельности. Но сделать этого Гоголь уже не смог. Писатель не был подготовлен к правильному решению вопросов, теперь перед ним возникавших. Люди, с которыми Гоголь чаще всего встречался за границей и на родине, не только не могли помочь его творческому развитию, но всячески старались внушать ему реакционные идеи. А с Гоголем, указывает Чернышевский, "нельзя было шутить идеями". Таковы были предпосылки, приведшие к созданию "Выбранных мест из переписки с друзьями".

Чернышевский снова отмечает свойственное Гоголю горячее стремление бороться с общественным злом. Но писатель прибегнул к "ложным средствам". Это объясняется прежде всего недостаточностью развития русского общества: "На удел человека достается только наслаждаться или мучиться тем, что дает ему общество. С этой точки зрения мы должны смотреть и на Гоголя. Напрасно было бы отрицать его недостатки: они слишком очевидны; но они были только отражением русского общества. Лично ему принадлежит только мучительное недовольство собой и своим характером, недовольство, в искренности которого невозможно сомневаться, перечитав его "Авторскую исповедь" и письма; это мучение, ускорившее его кончину, свидетельствует, что по натуре своей он был расположен к чему-то гораздо лучшему, нежели то, чем сделало его наше общество. Лично ему принадлежит также чрезвычайно энергическое желание пособить общественным недостаткам и своим собственным слабостям. Исполнению этого дела он посвятил всю свою жизнь. Не его вина в том, что он схватился за ложные средства: общество не дало ему возможности узнать вовремя о существовании других средств" (IV, 640-641).

Чернышевский не упрощает Гоголя, не вгоняет его в ту или иную догматическую схему. Критик показывает Гоголя таким, каким он был, со всеми свойственными ему противоречиями.

Дальнейшее развитие и углубление получила у преемников Белинского теоретическая разработка проблем сатиры, и в частности гоголевской сатиры.

В известной статье "Русская сатира в век Екатерины" Добролюбов писал: "Литература наша началась сатирою, продолжалась сатирою и до сих пор стоит на сатире". Характерная черта сатиры XVIII века состояла, по мнению критика, в том, что она была направлена против "частных явлений", а эти явления в свою очередь не изображались в качестве неизбежного результата "ненормальности всего общественного устройства".

Ограниченность сатиры прошлого определялась и особенностями ее художественного метода. Она была отвлеченно-дидактична, страдала схематизмом и не могла изображать человека во всей его исторической конкретности.

Гоголь принципиально отличался от предшествовавших ему сатириков. Его персонажи предстают перед нами в многообразных связях с породившими их условиями общественной жизни. Вот почему объектом сатиры в "Ревизоре" и "Мертвых душах" являются прежде всего социальные пороки действительности.

Гоголевская сатира часто выступала в форме иронии. Дидактическая сатира прошлого вскрывала жизненные противоречия недостаточно глубоко. Позиция "благородного негодования", с которой писатель противостоял обличаемым порокам, предполагала определенную дистанцию между ним и объектом изображения. Позиция Гоголя иная. Она изображает действительность изнутри. Он как бы входит внутрь того мира, в котором живут его герои, словно хочет проникнуться их интересами. Сатира Гоголя приобретает необычайную реалистическую конкретность и убедительность. Об этом превосходно писал еще Белинский в статье "О русской повести...".

Некоторые сходные соображения развивал Добролюбов в статье о комедии А. Потехина "Мишура". Вскрывая художественную слабость потехинской комедии, критик пишет, что автор оказался в плену довольно распространенной иллюзии: "Он воспитал в душе своей чувство желчной ненависти к тем гадостям, которые вывел в своей комедии, и подумал, что этого достаточно" (I, 422). Его комедия вышла горячей, благородной, резкой. И все же Потехин не достиг цели. Пьеса оказалась слишком дидактичной, слишком серьезной. Чего же не хватает пьесе Потехина, чтобы стать полноценной, реалистической комедией? Добролюбов отвечает: "комического тона". Герой потехинской комедии Владимир Васильевич Пустозеров - советник губернского правления. Это ханжа, лицемер, пошляк. Он возбуждает омерзение. Между тем писатель должен был бы сделать своего героя смешным, казнить его смехом. Зло должно быть осмеяно и тем самым унижено. Тогда оно само разоблачает себя. Но, для того чтобы быть способным это сделать, говорит Добролюбов, Потехину надо было "найти в себе столько героизма, чтобы презирать и осмеивать все общество, которое его (т. е. Пустозерова. - С. М.) принимает и одобряет". Критик вспоминает Гоголя, обладавшего "тайной такого смеха". Чичиков, Ноздрев, Сквозник-Дмухановский смешны, даже "забавны", но это ни в малейшей мере не ослабляет чувства ненависти, которое возбуждают они в душе читателя. Для того чтобы таким образом изображать негодяев и мерзавцев, "нужно стать не только выше их, но и выше тех, между кем они имеют успех".

Добролюбов коснулся здесь важного положения революционно-демократической эстетики. Высота нравственной позиции дает писателю возможность объективно воспроизводить те или иные явления жизни.

Сопоставляя описание "старосветских литераторов" в "Литературных и театральных воспоминаниях" С. Т. Аксакова со "Старосветскими помещиками" Гоголя, Добролюбов заметил, что в рассказах Аксакова "мало объективности", что им не хватает "эпического спокойствия". И это свидетельствует о том, говорит критик, что "автор недостаточно возвысился над тем миром, который изображает" (II, 456).

Высота же нравственной позиции Гоголя позволяла ему реалистически объективно, всесторонне, правдиво изображать действительность.

Оценивая гоголевское направление как "единственно сильное и плодотворное", революционно-демократическая критика не рассматривала произведения Гоголя как конечный этап в развитии русской литературы, как "безусловно удовлетворяющие всем современным потребностям русской публики" (III, 9).

Еще при жизни Гоголя в русскую литературу пришли и вскоре стали широко известны такие писатели, как Островский, Гончаров, Тургенев, Некрасов, Щедрин. Каждый из них по-своему воспринял и творчески развивал гоголевские традиции. Какие же стороны творчества Гоголя усвоили эти писатели и что нового привнесли они в русскую литературу?

В своих программных статьях: "О степени участия народности в развитии русской литературы", о творчестве Островского, Гончарова, Тургенева - Добролюбов обстоятельно анализирует эти вопросы.

В первой из названных статей автор отмечает, что русская литература 30-40-х годов развивалась под знаменем Гоголя и Белинского и "ратовала... против неправды и застоя". Эту линию продолжали в последующие годы писатели гоголевского направления.

Добролюбов избрал в качестве эпиграфа к статье "Что такое обломовщина?" знаменитые строки из второго тома "Мертвых душ", выражавшие мечту Гоголя о том русском человеке, который произнесет всемогущее слово "вперед". И эти строки проходят как бы лейтмотивом через всю статью. В изображении обломовщины Гончаровым, отмечает критик, "сказалось новое слово" общественного развития России. Но истоки обломовщины были впервые в русской литературе вскрыты именно Гоголем. Добролюбов предлагает читателю вспомнить хотя бы образ Тентетникова из второго тома "Мертвых душ".

Так же обстоит дело и с Островским. "Темное царство" - его величайшее художественное открытие. Но, для того чтобы писатель оказался способным совершить это открытие, русская литература должна была уже иметь "Ревизора" и "Мертвые души".

И в "Обломозе" Гончарова, и в пьесах Островского, и в "Записках охотника" Тургенева продолжается гоголевская традиция сурового обличения действительности. Характерен и способ этого обличения: умение за внешней устойчивостью быта, видимостью порядка и благопристойности обнажить ужасающий мир, в котором все человеческое попрано, оскорблено. Ненормальные, уродливые отношения между людьми являются выражением уродливости всего строя жизни. Добролюбов писал: "...основной мотив пьес Островского - неестественность общественных отношений" (II, 85). Этот мотив был основным для всех произведений писателей гоголевского направления.

Но Гончаров, Островский, Тургенев, разумеется, не просто повторяли Гоголя. Реализм этих писателей отражал следующий этап в развитии русского общества. Обличение тех или иных сторон действительности сочетается у Гончарова, Островского, Тургенева с энергичными поисками путей к искоренению зла. Эти поиски привели к образам Штольца, Ольги, Катерины, Инсарова, Елены Стаховой.

Русская литература непрерывно развивалась. Одна из существеннейших ее проблем, особенно остро выдвинутых жизнью, состояла теперь в изображении народа как силы, способной преобразовать действительность. Необходимость создания глубокого, реалистического образа угнетенного^народа и определения его места в современной общественной жизни сознавали еще Радищев и Пушкин, Лермонтов и Гоголь.

В "Тарасе Бульбе", как мы видели, писатель не только рассказал о борьбе народа за свою национальную независимость, но и отразил некоторые злободневные вопросы современности. Все же рамки исторического повествования естественно сужали возможности конкретного освещения наиболее жгучих социальных проблем николаевской действительности.

Проблема народа ставилась Гоголем и на современном материале, например в "Мертвых душах". Но то, что он сделал, было лишь началом. Горячо сочувствуя народу, писатель все-таки не смог преодолеть известной отчужденности от него. Он оказался неспособным возвыситься до последовательной защиты интересов угнетенных народных масс.

Пойти дальше Гоголя, сочетать глубину и беспощадность гоголевского реализма с верой в революционную силу народных масс - такова, по мнению Добролюбова, обязанность "нынешних деятелей" литературы.

Вопрос о путях развития современной русской литературы был развернуто поставлен Добролюбовым в начале 1860 года в рецензии на повести и рассказы С. Т. Славутинского.

Эта рецензия писалась в момент, когда Россия переживала мощный подъем освободительного движения. Народные массы, преодолевая вековую косность и забитость, все более активно включались в освободительную борьбу. В 1859-1861 годы в России, как указывал В. И. Ленин, создалась революционная ситуация. Перед революционной демократией теперь стояла задача максимального усиления активности народа, скорейшего преодоления его косности и отсталости, воспитания в нем веры в свои силы и способности.

В новых исторических условиях очевидными становились слабые стороны гуманизма даже лучших писателей прошлого, а также известная ограниченность их метода изображения народной жизни.

Добролюбов говорит о тех писателях, которые, горячо сочувствуя народным массам, опасались писать о присущих им недостатках и стремились "выставить только хорошие стороны". Все это происходило, по мнению критика, "не от пренебрежения к народу, а просто от незнания или непонимания его".

В 1858 году в статье "О степени участия народности в развитии русской литературы" Добролюбов писал о Гоголе: "Изображение пошлости жизни ужаснуло его, он не сознал, что эта пошлость не есть удел народной жизни, не сознал, что ее нужно до конца преследовать, нисколько не опасаясь, что оно может бросить дурную тень на самый народ" (I, 237). Отсюда исторически ограниченный характер народности Гоголя. Добролюбов так и говорит: "Гоголь не постиг вполне, в чем тайна русской народности".

Анализируя рассказы Славутинского, Добролюбов отмечает свойственный этому писателю новый подход к изображению народа. Славутинский нисколько не смягчает "грубый колорит крестьянской жизни", не пытается "создавать идеальные лица из простого быта". Напротив, писатель "обходится с крестьянским миром довольно строго: он не щадит красок для изображения дурных сторон его, не прячет подробностей, свидетельствующих о том, какие грубые и сильные препятствия часто встречают в нем доброе намерение или полезное предприятие". И тем не менее рассказы Славутинского "гораздо более возбуждают в нас уважение и сочувствие к народу, нежели все приторные идиллии прежних рассказчиков", ибо отличаются "мужественным, прямым и строгим воззрением на простой народ". И хотя многое в его произведениях следует признать "грубым и неправильным", однако же по ним "начинаешь более ценить этих людей, нежели по прежним, сахарным рассказам: там было высокомерное снисхождение, а здесь вера в народ" (II, 543-544).

Вопрос о задачах нового после Гоголя периода русской литературы ставил и Чернышевский в 1861 году, в уже упоминавшейся статье "Не начало ли перемены?".

Чернышевский также говорит об исторически ограниченном характере гуманизма писателей предшествующей эпохи. В многочисленных повестях и очерках из народного быта характер и обычаи народа изображались идеализированно. Писатели сочувствовали народу и показывали его горести и печали с оттенком сентиментальной жалости, пытаясь возбудить к нему сострадание и симпатию.

Этот оттенок, считает критик, имеет место даже в гоголевской "Шинели". Акакий Акакиевич - бедный труженик, робкий, пришибленный. Он кроток и несчастен. Бессмысленная, иссушающая мозг и душу работа превратила его едва ли не в идиота. Но Гоголь, отмечает Чернышевский, "прямо не налегает" на эту невыгодную для героя часть правды, он не молвит о нем "ни одного слова жестокого или порицающего", ибо говорить "всю правду об Акакии Акакиевиче бесполезно и бессовестно". Не зная, каким образом можно было бы помочь своему герою, писатель снисходителен к его недостаткам. И это, по мнению Чернышевского, в какой-то степени исторически оправдано, поскольку в самой действительности в то время еще не созрели условия для освобождения народа.

Но подобное снисхождение стало совершенно неуместно позднее, у таких писателей гоголевской школы, как Даль, Григорович. Идеализируя многотерпение и кротость мужика, они в своих произведениях не могли вскрыть коренных причин "тяжелого хода" народной жизни.

Революционно-демократическая концепция гуманизма, защищаемая Чернышевским, отражала не только горячее сочувствие народу, но и стремление избавить его от рутины и косности. Такую позицию критик обнаруживает в рассказах Николая Успенского который старался описывать жизнь народа "без всяких утаек и прикрас". В этом состоит, по словам Чернышевского, "очень хороший признак", предвещающий важные перемены в русской литературе. Подлинная вера в народ пробуждает потребность откровенно сказать ему суровую правду и тем самым возбудить в нем активное ? стремление к своему социальному освобождению. Под несомненным влиянием идей Чернышевского и Добролюбова писал в 1863 году Салтыков-Щедрин: "...источник сочувствия к народной жизни, с ее даже темными сторонами, заключается отнюдь не в признании ее абсолютной непогрешности и нормальности... а в том, что она составляет конечную цепь истории, что в ней одной заключается все будущее благо, что она и в настоящем заключает в себе единственный базис, помимо которого никакая человеческая деятельность немыслима"^*.

^* (Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч. М., 1937, т. V, с. 323. Далее все ссылки на это издание - в тексте.)

Слабость Гоголя, как и многих лучших писателей первой половины XIX века, состояла в том, что, будучи проникнут желанием улучшить положение народа, он не видел реальных путей, ведущих к этой цели, не подозревал в самом народе силы, способной принести ему освобождение.

Разраставшееся революционно-освободительное движение вызвало появление новых писателей, воспринявших художественный опыт Гоголя, но отличавшихся уровнем своего идейного развития, стоящих ближе к народу и способных более зрело решать коренные проблемы действительности.

Чернышевский и Добролюбов, таким образом, подчеркивают историческую преемственность между "гоголевским периодом" и следующим этапом русской литературы, в котором столь выдающуюся роль сыграли писатели революционеры-демократы. Гоголевский реализм был той школой, из которой выросли поэты и прозаики революционно-демократического направления.