Глава вторая. Пасичник Рудый Панько

1

Первые же недели пребывания в столице принесли Гоголю горечь разочарования. Его юношеские мечты сразу пришли в столкновение с суровой прозой жизни. "Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал", - сообщает он родным в Васильевку (X, 136-137).

Через полгода после приезда в Петербург Гоголь сообщает матери: "...я стою в раздумьи на жизненном пути, ожидая решений еще некоторым моим ожиданиям" (X, 143).

Эти "некоторые ожидания" были связаны с новой, только недавно возникшей мечтой, которую Гоголь глубоко затаил в своем сердце, - мечтой о литературной деятельности. Первые неудачные творческие опыты в Нежинской гимназии не погасили в нем интереса к литературе. Робко и неуверенно он пытается снова испробовать свои силы на писательском поприще.

К этому времени у Гоголя была закончена поэма, которую он решил опубликовать. Она вышла в свет в июне 1829 года под названием "Ганц Кюхельгартен". Опасаясь резких отзывов критики, Гоголь скрыл свое имя под псевдонимом В. Алова.

П. В. Анненков, познакомившись с Гоголем вскоре после его приезда в Петербург, обратил внимание на одну характерную особенность его духовного облика: "Он был весь обращен лицом к будущему"^*. Эта черта, замеченная наблюдательным современником, проявилась в Гоголе давно, еще в последние годы его пребывания в Нежине. Перечитывая гоголевские письма той поры, мы отчетливо ощущаем кипение пытливой юношеской мысли, страстное стремление подняться над пошлым миром нежинских "существователей". Он - весь во власти высоких романтических порывов и надежд. Размышления о своем месте в жизни, желание посвятить себя служению благу людей - вот лейтмотив юношеских писем Гоголя. В мае 1826 года, в связи с предстоящим окончанием В. И. Любич-Романовичем Нежинской гимназии, Гоголь занес в альбом своего школьного товарища примечательную запись: "Свет скоро хладеет в глазах мечтателя. Он видит надежды, его подстрекавшие, несбыточными, ожидания неисполненными - и жар наслаждения отлетает от сердца... Он находится в каком-то состоянии безжизненности. Но счастлив, когда найдет цену воспоминанию о днях минувших, о днях счастливого детства, где он покинул рождавшиеся мечты будущности, где он покинул друзей, преданных ему сердцем" (IX, 25).

^* (Анненков П. В. Литературные воспоминания. М., 1960, с. 68.)

Рано пробудившееся в Гоголе общественное самосознание естественно обращало его мысль к будущему. Этой же мыслью о будущем - своем собственном и своей страны - была оплодотворена и его юношеская романтическая поэма "Ганц Кюхельгартен".

Гоголь датировал поэму 1827 годом. Впоследствии эта датировка оспаривалась некоторыми историками литературы.

Большинство исследователей ныне справедливо склоняется к мысли, что это произведение "восемнадцатилетней юности", как сам Гоголь назвал его в своем анонимном предисловии, было если не целиком, то, по крайней мере, в значительной своей части написано еще до приезда в Петербург. Соображение Н. Я. Прокоповича и А. С. Данилевского о том, что если бы поэма была написана Гоголем еще в гимназии, то она хотя бы в отрывках стала бы известна кому-нибудь из его друзей^*, - это соображение, исходящее от двух самых близких и осведомленных школьных товарищей Гоголя, не может иметь решающего значения. Вполне допустимо, что Гоголь, отразив в этой поэме самые заветные и сокровенные свои стремления, решил скрыть ее от всех друзей. Ведь речь шла не об обычном произведении, вроде тех, которые он читал своим однокашникам, и затем, после их резких критических замечаний, равнодушно бросал в печь. Не доверяя своим силам и опасаясь насмешливой критики, Гоголь, вероятно, решил не подвергать испытанию произведение, которое было ему слишком дорого.

^* (См.: Шенрок В. И. Материалы..., т. 1, с. 159.)

Человеком скрытным, никому не доверяющим, никогда сполна не распахивающим своей души для посторонних, - таким знаем мы Гоголя в зрелые годы его жизни. С. Т. Аксаков, рассказывая в своих известных воспоминаниях о "странностях" и "капризах" "скрытной" гоголевской натуры, постоянно сокрушался по поводу того, что его любимый писатель никогда не имел "безграничной, безусловной доверенности в свою искренность"^*.

^* (Гоголь в воспоминаниях современников. М., 1952, с. 96.)

Внутренний, душевный мир Гоголя был очень сложен и противоречив. Он никогда никому не открывался в своих стремлениях, планах - житейских и тем более творческих. Ему нравилось мистифицировать друзей и вводить их в заблуждение относительно своих, даже самых невинных намерений. Любая удачная мистификация доставляла ему величайшую радость. Тот же и Аксаков вспоминает одну шалость Гоголя, в которой очень наглядно проявляется эта удивительная черта его характера. Гоголь как-то отправлялся из Москвы в Петербург. В почтовой карете, в одном купе с ним ехал один из знакомцев Аксакова, некий чиновник П. И. Пейкер. Обрадовавшись соседству со знаменитым писателем, сей чиновник поспешил завязать разговор с Гоголем. Последний немедленно заверил своего спутника, "что он не Гоголь, а Гогель, прикинулся смиренным простачком, круглым сиротой и рассказал о себе преплачевную историю". Когда же в Петербурге этот самый Пейкер был представлен Гоголю, он понял, что его мистифицировали, и осердился. И мемуарист добавляет от себя: "Он был прав: за что Гоголь дурачил его трое суток?.. Мы успокоили Пейкера, объяснив ему, что подобные мистификации Гоголь делал со всеми"^*.

^* (Гоголь в воспоминаниях современников, с. 137-138.)

Эти склонности Гоголя вполне определились уже в Нежине. "Таинственный Карла" - так называли его сверстники. Никого из них он не подпускал к себе слишком близко.

В последние свои нежинские годы Гоголь под влиянием разыгравшихся в гимназии драматических событий еще глубже ушел в себя, стал еще более скрытным и недоверчивым. За несколько месяцев до окончания гимназии он писал матери: "Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно" (X, 123). Наконец, вспомним еще раз уже цитированное письмо Гоголя к Петру Петровичу Косяровскому, написанное за десять месяцев до окончания гимназии:

"Исполнятся ли высокие мои начертания? или Неизвестность зароет их в мрачной туче своей? - В эти годы, эти долговременные думы свои я затаил в себе. Недоверчивый ни к кому, скрытный, я никому не поверял своих тайных помышлений, не делал ничего, что бы могло выявить глубь души моей. - Да и кому бы я поверил и для чего бы высказал себя, не для того ли, чтобы смеялись над моим сумасбродством, чтобы считали пылким мечтателем, пустым человеком? - Никому, и даже из своих товарищей, я не открывался, хотя между ними было много истинно достойных". Гоголь говорит далее, что около трех лет назад наметил себе цель в жизни и неуклонно будет держаться своих "упрямых предначертаний", о которых не имеют понятия даже самые ему близкие люди, даже родная мать (X, 112).

Эти строки Гоголя, по существу, снимают сомнения, высказанные Прокоповичем и Данилевским. Гоголь не пожелал открываться в авторстве "Ганца Кюхельгартена" не только в Нежине, но и позднее, в Петербурге, поставив на титуле первой своей книги вымышленное имя.

Содержание и смысл "Ганца Кюхельгартена" могут быть % F-оняты лишь в соотнесении с той атмосферой умственной жизни, которая окружала Гоголя в последние годы его пребывания в

Нежине. В этой поэме нетрудно увидеть отражение раздумий молодого Гоголя о жизни, о назначении человека.

Мечтательным юношей Ганцем, влюбленным в прелестную Луизу, овладевает "тайная печаль" при мысли, что ему суждено жить в "незнаемой глуши" и что он обречен "бесславию в жертву". Ганц чувствует в себе способность к подвигу, проникается решимостью оставить родные края и отправиться в дальние странствия, на поиски "блага и добра".

 ...Взор туманен, 
 И часто смотрит он на даль, 
 И беспокоен весь и странен. 
 Чего-то смело ищет ум, 
 Чего-то тайно негодует; 
 Душа, в волненьи темных дум, 
 О чем-то, скорбная, тоскует...

(1,67)

Но жизнь приносит Ганцу горестное разочарование. Не свершив подвига, не обретя славы, он с "полупотухшим взором" возвращается домой. Ему ничего другого не остается, как распроститься со своими "коварными мечтами" и жениться на любимой Луизе. Так рушатся прекраснодушные иллюзии нашего героя.

"Ганц Кюхельгартен", над которым Гоголь работал, видимо, в самый разгар "дела о вольнодумстве", отразил его собственные романтические мечтания, его критические размышления о жизни, отразил ощущаемый молодым писателем конфликт между возвышенными идеалами и "существенностью жалкой" - т. е. скучной прозой мелочного существования.

В. И. Шенрок первый обратил внимание на то, что некоторые строки поэмы "Ганц Кюхельгартен" почти текстуально перекликаются с соответствующими местами из нежинских писем Гоголя^*. И это обстоятельство, кстати, также подтверждает достоверность авторской датировки "Ганца Кюхельгартена".

^* (См.: Шенрок В. И. Материалы..., т. 1, с. 159-161.)

Вся поэма несет на себе отпечаток различных фактов нежинской биографии Гоголя и отзвуков современных ему политических событий.

Важное место занимает в поэме греческая тема. В 20-е годы внимание Европы было приковано к политическим событиям в Греции. Национально-освободительное движение греков против турецкого владычества вызвало горячие симпатии и сочувствие в прогрессивных слоях общества России. Во многих европейских городах создавались комитеты для сбора пожертвований и вербовки волонтеров в защиту "греческого дела". Пушкин, декабристы - вся передовая Россия с восхищением следила за героической борьбой греков, вызывавшей у современников восторженные ассоциации с эпосом античной Эллады.

Подобные ассоциации мы встречаем и в "Ганце Кюхельгартене". Греция для Гоголя - очаг великой культуры, "земля классических прекрасных созиданий" и вместе с тем олицетворение бессмертного подвига, "и славных дел, и вольности земля". Таков лейтмотив лирического раздумья, являющегося содержанием третьей картины.

В тринадцатой картине описывается один из эпизодов скитаний Ганца. И снова перед нами Греция! Но не античная - современная, в трауре и печали:

 Везде читает смутный взор
 И разрушенье и позор. 
 Промеж колон чалма мелькает, 
 И мусульманин по стенам, 
 По сим обломкам, камням, рвам, 
 Коня свирепо напирает, 
 Останки с воплем разоряет.

(1,89)

Гоголь, вероятно, отразил здесь события лета 1827 года, когда под натиском превосходящих сил турок пали Афины и Греция снова, хотя теперь уже и ненадолго, оказалась под игом янычар^*.

^* (См.: Фридлендер Г. М. Из истории раннего творчества Гоголя. - Гоголь. Статьи и материалы. Сборник. 1954, с. 129-133.)

Вообще многие детали поэмы носят характер непосредственного отклика на современные Гоголю политические новости. Вот, например, старый пастор спорит с Вильгельмом:

 Разговорясь про новости газет, 
 Про злой неурожай, про греков и 
 про турок, 
 Про Миссолунги, про дела войны, 
 Про славного вождя Колокотрони, 
 Про Каннинга, про парламент, 
 Про бедствия и мятежи в Мадрите.

(1,74)

Здесь каждая строка дышит свежей газетой. Полистаем, например, "Северную пчелу" за 1826-1827 год - и мы найдем здесь почти в каждом номере сообщение о действиях "мятежников в Испании", о героической обороне защитников Миссолунги, о доблестном вожде греческих повстанцев Колокотрони, об интригах английского министра иностранных дел Джорджа Каннинга^*. Цитированные строки из "Ганца Кюхельгартена", несомненно, писались по горячим следам событий.

^* (У Гоголя, возможно, имеется в виду Стратфорд Каннинг - английский посол в Турции, имя которого в те времена также часто мелькало на страницах русской печати.)

Надо сказать, что сильный резонанс, вызванный греческими событиями в далеком, провинциальном Нежине, имел еще некоторые дополнительные причины, связанные со специфически местными условиями.

Дело в том, что некогда значительную часть населения Нежина составляли греки. После того как в XV веке Балканский полуостров был захвачен турками, многие греки, выходцы из низших сословий, спасаясь от жестоких преследований завоевателей, бежали в Россию и охотно поселялись на Украине. Историческая хроника свидетельствует, что уже в XVII веке в Нежине образовалась обширная греческая колония со своим бытовым и независимым административным укладом. Имея свой магистрат, суд, училище, греки вначале жили очень обособленно от остальной части населения; но с течением времени эта изоляция ослабевала, и постепенно расширялись контакты между различными слоями общества - греческого и русско-украинского.

Впрочем, различные неурядицы в отношениях между органами общегородского управления и греческим магистратом, в котором царил национально-корпоративный дух, продолжались и позднее.

А в некоторых случаях они даже подогревались обстоятельствами, связанными с деятельностью Нежинской "гимназии высших наук".

Раздоры вспыхивали по самым неожиданным поводам: из-за драки между воспитанниками гимназии и греческого училища или, например, в связи с приглашением в гимназию преподавателя училища обучать гимназистов греческому языку и т. д.

Распри, то и дело возникавшие в греческой колонии Нежина, нередко привлекали к себе внимание гимназистов. В марте 1827 года Гоголь, например, сообщал своему другу Г. И. Высоцкому: "В Нежине, теперь беспрепятственные движения между греками; шумят, спорят в магистрате, хотят нового образа правления, и прошедшую субботу мятежные сенаторы самовольно свергнули архонта Бафу, а на его место и в сенаторское достоинство возвели до того неизвестного Афендулю" (X, 86-87). Интерес к греческим делам постоянно подогревался в гимназистах их однокашниками-греками.

Еще в 1822 году почетный попечитель Нежинской "гимназии высших наук" А. Г. Кушелев-Безбородко добился от царя разрешения принять в гимназию в качестве пансионеров шесть воспитанников-греков, детей беженцев, вырвавшихся из рук турок и нашедших приют в России. Среди принятых был Константин Михайлович Базили, впоследствии известный дипломат и историк.

Базили был ровесником Гоголя, подружился с ним и много рассказывал ему о зверствах турок, о страданиях, которые терпели его соотечественники. Базили пробыл в Нежинской гимназии пять лет и летом 1827 года переехал к родным в Одессу, где продолжал свое образование в Ришельевском лицее.

Тем же 1827 годом, как уже отмечалось, Гоголь датировал своего "Ганца Кюхельгартена". Дружба с Базили помогла ее автору глубже осмыслить греческую тему, а также придать ей столь существенное значение в сюжетной канве и в общем идейном замысле произведения.

При всем том, что в поэме явно отражены некоторые автопсихологические мотивы, было бы, однако, грубой ошибкой настаивать, как это делали в свое время некоторые историки литературы, на предположении об автобиографическом характере образа Ганца. Подобному соблазну поддались и некоторые новейшие исследователи Гоголя, например Д. Иофанов, заявивший, что Ганц Кюхельгартен - "это человек высоких дум, высоких и страстных исканий. Это сам молодой Гоголь, говорящий языком пушкинских романтических героев"^*.

^* (Иофанов Д. Указ. соч., с. 186.)

Внимательно читая текст поэмы, нетрудно убедиться в двойственности отношения Гоголя к своему герою. С одной стороны, автор симпатизирует ему, делает его как бы выразителем своих собственных духовных исканий, но с другой - относится к нему иронически, подчеркивает его слабость и ограниченность.

Пережив крушение своих "коварных мечтаний", Ганц Кюхельгартен без особых нравственных терзаний становится одним из тех "сынов существенности жалкой", к которым он сам еще совсем недавно относился с величайшим презрением. Единственное, о чем он мечтает теперь, после пережитых душевных невзгод, - тишина и покой:

 Он в думы крепкие погружен, 
 Ему покой теперь бы нужен.

(1,93)

Какие же думы одолевают ныне Ганца? Возвращаясь домой разочарованным и примирившимся, он размышляет о суете жизни и тщете своих прежних надежд. Герой наш оказался дряблым и пустым мечтателем. Его вольнолюбие обернулось честолюбием.

Гоголь показал незрелость своего героя и зыбкость его верований, кроме того - его душевную слабость и неспособность к каким бы то ни было серьезным свершениям. Важно отметить, что Гоголь отнюдь не подвергает переоценке самое существо гражданских идеалов Ганца. Через всю поэму проходит мысль о великом предназначении человеческой личности, призванной воплотить "цель высшую существованья". Эта мысль программно подчеркнута в "Думе", включенной в семнадцатую картину:

 Благословен тот дивный миг, 
 Когда в поре самопознанья, 
 В поре могучих сил своих
 Тот, небом избранный, постиг
 Цель высшую существованья, 
 Когда не грез пустая тень, 
 Когда не славы блеск мишурный
 Его тревожит ночь и день, 
 Его влекут в мир шумный, бурный,
 Но мысль и крепка, и бодра, 
 Его одна объемлет, мучит, 
 Желаньем блага и добра; 
 Его трудам великим учит. 
 Для них он жизни не щадит. 
 Вотще безумно чернь кричит: 
 Он тверд средь сих живых обломков.
 И только слышит, как шумит
 Благословение потомков.

(1,95)

В "Думе" содержится идейное зерно всего произведения. Она построена в форме страстного монолога, который произносит не лирический герой, но сам автор. Здесь поставлен вопрос о двух путях служения обществу - истинном и мнимом. Первый из них доступен человеку, не только проникнутому "желаньем блага и добра", но обладающему железной волей и способностью стойко бороться за свои идеалы. Другой путь - мнимый, характерный для людей малодушных и дряблых. Высокие идеалы могут их зажечь лишь на мгновение, но не в состоянии вдохновить их на упорную борьбу. И поэт делает суровый вывод: -

 Когда ж коварные мечты
 Взволнуют жаждой яркой доли,
 А нет в душе железной воли,
 Нет сил стоять средь суеты, -

 Не лучше ль в тишине укромной 
 По полю жизни протекать, 
 Семьей довольствоваться скромной
 И шуму света не внимать?

(1,95)

Здесь выражен приговор Ганцу и полностью развенчана его жизненная философия. Таким образом, Ганц Кюхельгартен вовсе не был автобиографическим героем. Слишком очевидна полемика писателя с персонажем. Распростившись с романтическими мечтаниями, Ганц стал "земным поклонником красоты", т. е. одним из тех пошлых "существователей", которых Гоголь впервые увидел и возненавидел в Нежине и которых не уставал казнить впоследствии во всех своих произведениях. В этой далеко еще не совершенной поэме, написанной во многих отношениях несамостоятельно, робким и неуверенным пером, можно увидеть первый опыт художественного освоения действительности и тех идей, которые заронил в душу Гоголя профессор Белоусов и которые позднее, обогащенные жизненным опытом писателя, на новой, реалистической основе получат свое глубочайшее развитие в его гениальных творениях.

Юношеская поэма Гоголя вызвала несколько критических откликов в печати. Они носили по преимуществу резко отрицательный характер. Одна из рецензий принадлежала Булгарину. Отметив присущие молодому автору "воображение" и "способность писать (со временем) хорошие стихи", он тут же решительно признал, что "свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом"^*. В таком же ироническом тоне написал отзыв и Николай Полевой^**. Был, впрочем, и один положительный отклик, принадлежавший Оресту Сомову. Критик проницательно увидел в авторе "Ганца Кюхельгартена" "талант, обещающий в нем будущего поэта". "Если он станет прилежнее обдумывать свои произведения, - продолжал О. Сомов, - и не станет спешить изданием их в свет тогда, когда они еще должны покоиться и укрепляться в силах под младенческою пеленою, то, конечно, надежды доброжелательной критики не будут обмануты"^***.

^* (Северная пчела, 1829, № 87, 20 июля.)

^** (См.: Московский телеграф, 1829, № 12, с. 515.)

^*** (Северные цветы на 1830 год. Спб., 1829, с. 77-78.)

Почти три десятилетия спустя о "Ганце Кюхельгартене" вспомнил Чернышевский. В статье "Сочинения Н. В. Гоголя" он отметил, что в этой поэме, "очень слабой даже и для тогдашнего времени", есть тем не менее "некоторые проблески чего-то похожего на сочувствие к действительной жизни..."^*.

^* (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. М., 1947, т. III, с. 542. Далее все ссылки на это издание - в тексте книги.)

Гоголь очень болезненно воспринял постигшую его неудачу с "Ганцем Кюхельгартеном". Вместе со своим слугой Якимом он бросился по книжным лавкам, чтобы собрать нераспроданные экземпляры книги. Почти весь ее тираж был автором уничтожен.

Постепенно, однако, горечь неудачи с "Ганцем Кюхельгартеном" забывалась, и Гоголь снова начал писать, посвящая этой работе весь свой досуг.

В течение 1830-1831 годов в журналах и газетах появились новые произведения Гоголя. В февральской и мартовской книжках "Отечественных записок" за 1830 год была напечатана его повесть "Басаврюк, или Вечер накануне Ивана Купала". Гоголь задумал большой исторический роман "Гетьман" о прошлом Украины, повесть "Страшный кабан". Несколько отрывков из этих произведений были вскоре опубликованы в альманахе "Северные цветы" и в "Литературной газете". Кроме того, появляется в печати ряд статей Гоголя.

В упомянутых изданиях сотрудничали самые выдающиеся русские писатели, в том числе Пушкин и Жуковский. В феврале 1831 года Плетнев обратил внимание Пушкина на появление в литературе нового писателя: "Надобно познакомить тебя с молодым писателем, который обещает что-то очень хорошее. Ты, может быть, заметил в "Северных цветах" отрывок из исторического романа, с подписью 0000, также в "Литературной газете" - "Мысли о преподавании географии", статью "Женщина" и главу из малороссийской повести "Учитель". Их писал Гоголь-Яновский. Он воспитывался в Нежинском лицее Безбородки. Сперва он пошел было по гражданской службе, но страсть к педагогике привела его под мои знамена: он перешел также в учители. Жуковский от него в восторге. Я нетерпеливо желаю подвести его к тебе под благословение"^*.

^* (Сочинения А. С. Пушкина. Переписка/Под ред. и с примеч. В. И. Сайтова. Спб., 1908, т. 2, с. 225.)

Через три месяца, 20 мая 1831 года, на вечере у Плетнева состоялось давно желанное для Гоголя знакомство с Пушкиным. Осуществилась, наконец, заветная мечта молодого писателя, в литературной судьбе которого Пушкину довелось сыграть огромную роль.

Лето 1831 года Гоголь провел в Павловске и Царском Селе, в тесном общении с Пушкиным и Жуковским. Сообщая Александру Данилевскому о том, "сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей", Гоголь упоминает о только что созданных Пушкиным и Жуковским сказках и октавами написанной Пушкиным повести "Кухарка"^*, "в которой вся Коломна и петербургская природа живая" (X, 214). В обращении обоих писателей к традициям народной поэзии Гоголь увидел нечто близкое своим собственным поискам. Да и оценка "Домика в Коломне" весьма характерна.

^* (Первоначальное название поэмы "Домик в Коломне".)

Перед нами замечательный, еще по достоинству не оцененный исследователями пример эстетической зоркости молодого Гоголя.

Написанный в 1830 году "Домик в Коломне" явился преддверием поворота русской литературы к изображению "маленького человека" и повседневной прозы его материального существования. Эта небольшая стихотворная повесть была сродни "Повестям Белкина" и вместе с ними стоит у истоков того явления в русской литературе, которое позднее получит название "натуральной школы".

"Домик в Коломне", как и "Повести Белкина", не получил в современной Пушкину критике признания. Вообще большая часть его произведений тех лет была воспринята как печальное свидетельство "конечного падения" великого таланта.

Гоголь, разумеется, не мог не знать о том остракизме, которому подвергался Пушкин. И он смело пошел против течения. За два месяца до цитированного выше письма к Данилевскому Гоголь написал Жуковскому в связи с последними его и Пушкина произведениями удивительные строки: "Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент..." (XI, 207).

"Страшные граниты" закладывались в фундамент русской литературы не только сказками. В разгар работы над "Вечерами на хуторе близ Диканьки", задолго до "Миргорода" и петербургских повестей, Гоголь проницательно сумел оценить значение тех произведений Пушкина, которые дали изначальный импульс раззитию гоголевской школы.

Между тем Гоголь продолжал свое учительство. Оно хотя и потеряло вскоре для него прежнее обаяние, однако было привлекательнее "мучительного сидения" в министерских департаментах. Гоголь был не только материально лучше обеспечен, но - что еще существеннее - имел больше свободного времени для литературных занятий.

В письмах к матери Гоголь часто намекает на "обширный труд", над которым он много и упорно работает и который должен принести ему широкую известность. Этот труд был, по-видимому, задуман Гоголем давно. Уже вскоре после приезда в Петербург он начинает донимать своих родных просьбами регулярно присылать ему сведения и материалы об обычаях и нравах "малороссиян наших", образцы украинского народного творчества - песни, сказки, а также всякого рода старинные вещи - шапки, платья, костюмы. "Еще несколько слов, - пишет он матери, - о колядках, о Иване Купале, о русалках. Если есть, кроме того, какие-либо духи или домовые, то о них подробнее с их названиями и делами; множество носится между простым народом поверий, страшных сказаний, преданий, разных анекдотов, и проч., и проч., и проч. Все это будет для меня чрезвычайно занимательно" (X, 141). Гоголь советовал матери даже обзавестись корреспондентами "в разных местах нашего повета".

Эти материалы в дополнение к собственным жизненным впечатлениям были использованы Гоголем в большом цикле повестей, вышедших под общим названием "Вечера на хуторе близ Диканьки". По совету Плетнева Гоголь издал обе части этого сборника под интригующим псевдонимом наивного и лукавого рассказчика пасичника Рудого Панька.