3

Между тем в России свершилось событие, оставившее громадный след в истории страны и отзвуки которого докатились до далекого Нежина.

После восстания декабристов в стране воцарилась жестокая реакция. Николай 1 обрушил против народа все средства насилия и беспощадной расправы, показав при этом, по выражению Ленина, "максимум возможного и невозможного по части такого, палаческого способа"^*.

^* (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 31, с. 158.)

Но усиление крепостнического гнета и политического террора способствовало росту оппозиционных настроений в стране. Об этом прежде всего свидетельствовало непрерывно возраставшее число крестьянских восстаний. Со всех концов империи стекались в Петербург, к начальнику 111 отделения Бенкендорфу, донесения агентов о крайне тревожном "состоянии умов". То тут, то там, в самых различных слоях русского общества, стихийно прорывалось наружу "дум высокое стремленье", подавить которое правительство Николая I оказалось в конце концов бессильным. В "Кратком обзоре общественного мнения за 1827 г.", представленном царю Бенкендорфом, отмечалось, с какой неодолимой силой живет в сознании закрепощенных крестьян мысль о свободе: "Они ждут своего освободителя... и дали ему имя Метелкина. Они говорят между собой: "Пугачев попугал господ, а Метелкин пометет их"^*.

^* (Крестьянское движение 1827-1869 годов. Вып. 1. Центр, архив, 1931, с. 9.)

Годовые обзоры и отчеты III отделения пестрят сообщениями о массовых волнениях крестьян, "возмечтавших о вольности", а также о беспощадном усмирении их.

Гром пушек на Сенатской площади 14 декабря 1825 года разбудил целое поколение передовых русских людей. Глубокие язвы крепостнической действительности все более обнажались, и это не могло не способствовать процессу политического расслоения общества. Все больше становилось людей, понимавших несправедливость самодержавного, помещичьего строя и необходимость решительной борьбы с ним. Память о декабристах как о героических борцах и жертвах самодержавия свято хранилась в передовых слоях русского общества.

Разгромом декабризма Николай I рассчитывал в корне уничтожить освободительные идеи в России. Но эта задача оказалась невыполнимой. "От людей можно отделаться, но от их идей нельзя" - справедливость этих слов декабриста М. С. Лунина подтверждалась всем опытом развития передовой русской общественной мысли во второй половине 20-х - начале 30-х годов.

Идеи 14 декабря продолжали вдохновлять освободительное движение. Во многих местах страны, преимущественно в Москве и провинции, возникают тайные кружки и общества, объединяющие в себе различные слои дворянской и даже разночинной интеллигенции. Члены этих подпольных ячеек смотрели на себя как на продолжателей дела декабристов. Без достаточно определенной программы и ясных политических целей они горячо обсуждали уроки 14 декабря и пытались наметить новые возможные пути исторического обновления России.

Тайные политические кружки возникали в Астрахани и Курске, Новочеркасске и Одессе, Оренбурге и в среде студенческой молодежи Москвы. Членам этих кружков, вспоминал Герцен в "Былом и думах", было свойственно "глубокое чувство отчуждения от официальной России, от среды, их окружавшей, и с тем вместе стремление выйти из нее", а некоторым - "порывистое желание вывести и ее самое"^*. Немногочисленные по своему составу кружки стали после 1825 года наиболее характерной формой политической деятельности прогрессивно настроенной интеллигенции, напряженно искавшей в новых исторических условиях методы и средства революционного преобразования страны.

^* (Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т. М., 1956, т. IX, с. 36. Далее по всей книге цитируется это собрание сочинений.)

Особенно живой отклик вызвали идеи "мучеников 14 декабря" в среде учащейся молодежи. В марте 1826 года жандармский полковник И. П. Бибиков доносил из Москвы Бенкендорфу: "Необходимо сосредоточить внимание на студентах и вообще на всех учащихся в общественных учебных заведениях. Воспитанные по большей части в идеях мятежных и сформировавшись в принципах, противных религии, они представляют собой рассадник, который со временем может стать гибельным для отечества и для законной власти"^*.

^* (Цитирую по статье Н. Пиксанова "Дворянская реакция на декабризм" (Звенья, 1933, № 2, с. 140.))

Одно "дело" следовало за другим. Гласные и негласные агенты Бенкендорфа сбивались с ног. Особенно много беспокойств причинял им Московский университет, который после разгрома декабризма стал едва ли не главным очагом политического вольномыслия в стране. Полежаев, кружок братьев Критских, тайное общество Сунгурова, затем кружки Белинского и Герцена - так передавалась в Москве эстафета политического вольномыслия, возбужденного движением декабристов.

Не менее острые политические события развернулись и на Украине, в непосредственной близости от Нежина. Любопытно, что малороссийский военный губернатор князь Репнин, докладывая Николаю I о положении дел в вверенном ему крае после восстания декабристов, писал в одном из донесений: "Тишина и спокойствие совершенно везде сохраняются"^*. Это была явная ложь, продиктованная желанием не выносить сора из избы. Обстановка на Украине никогда не была так чужда "тишине и спокойствию", как именно в то время, когда писал это донесение Репнин. Веками накопленная ненависть украинских крестьян к своим угнетателям искала себе выхода. Борьба против крепостников приобретала все более бурные формы, особенно на Киевщине и Черниговщине. В различных местах вспыхивали восстания.

^* (Павловский И. Ф. Из прошлого Полтавщины. К истории декабристов. Полтава, 1918, с. 11.)

Подобные факты, так же как и события 14 декабря в Петербурге и вспыхнувшее почти одновременно восстание Черниговского полка на Украине (29 декабря 1825 г. - 3 января 1826 г.), не прошли мимо Нежина. Под влиянием общей политической атмосферы, растущего недовольства крепостническим строем, в Нежинскую "гимназию высших наук" стали проникать настроения политического вольномыслия, вскоре вылившиеся в "дело о вольнодумстве", в котором была замешана значительная часть профессоров и учеников. В числе этих учеников оказался и Гоголь.

Главным обвиняемым по "делу о вольнодумстве" оказался младший профессор политических наук Николай Григорьевич Белоусов. Реакционные преподаватели гимназии начали плести против него интриги. Организатором травли Белоусова был тупой и невежественный профессор М. В. Билевич. Он писал клеветнические рапорты о порядках в гимназии, о бесчинствах и вольнодумстве воспитанников и при этом утверждал, что всему виной - Белоусов. Собрав несколько ученических тетрадей с записями лекций по естественному праву, Билевич представил их в педагогический совет гимназии. В сопроводительном рапорте он указывал, что в лекциях Белоусова ничего не говорится об уважении к богу, к "ближнему" и что они "преисполнены таких мнений и положений, которые неопытное юношество действительно могут вовлечь в заблуждение". Так было создано громкое дело, которое приобрело совершенно отчетливый политический характер. Началось следствие. На допросы вызывали профессоров и учеников гимназии.

"Дело о вольнодумстве" проливает свет на ту атмосферу, которая царила в Нежине и в которой воспитывался Гоголь. Это "дело" представляло собой своеобразный политический отзвук событий 14 декабря 1825 года.

На следствии по делу Белоусова выяснилось, что еще в ноябре 1825 года "некоторые пансионеры, - по свидетельству надзирателя Н. Н. Масляиникова, - говорили, что в России будут перемены хуже французской революции". Маслянников привел имена учеников гимназии, которые накануне восстания декабристов таинственно перешептывались, сообщали друг другу слухи о предстоящих в России переменах и при этом распевали песню:

 О боже, коль ты еси, 
 Всех царей с грязью меси, 
 Мишу, Машу, Колю и Сашу
 На кол посади*.

^* (ЦГИА, ф. III отделения, 1-й экспед., д. 47, л. 5-6. Речь идет о членах царской семьи.)

Среди воспитанников, распевавших "возмутительную" песню, Маслянников назвал ближайших друзей Гоголя - Н. Я. Прокоповича и А. С. Данилевского. Несомненно, и сам Гоголь был осведомлен об этом факте.

В ходе следствия по "делу о вольнодумстве" обнаружилось, что очагом крамольных идей в Нежинской гимназии был отнюдь не один Белоусов. У него оказались единомышленники: профессора К. В. Шапалинский, одно время исполнявший обязанности директора гимназии, И. Я. Ландражин, Ф. И. Зингер.

Об этом последнем один из учеников показывал на следствии, что он, Зингер, "часто лекции заменял рассуждениями политическими". По другому свидетельству, Зингер задавал ученикам читать статьи, заключающие в себе осуждение постановлений церкви и, кроме того, "для классных же переводов выбирал и в классе переводил разные статьи о революциях"^*.

^* (ЦГИА,Л, ф. 733, оп. 85, д. 49 901. Прилож. С, л. 21 об., 22.)

0 профессоре Ландражине один из воспитанников показывал, что он "раздает разные книги для чтения ученикам, а именно: сочинения Вольтера, Гельвеция, Монтескье..." А по свидетельству бывшего инспектора гимназии профессора Мойсеева, Ландражин, "прохаживаясь с учениками, часто напевал им "Марсельезу"^*.

^* (Там же, д. 49 904. Прилож. F, л. 6 об.)

В январе 1828 года Ландражин предложил своим ученикам в порядке домашнего задания перевести на французский язык какой-нибудь русский текст. Ученик 6-го класса Александр Змиев использовал для этой цели полученное незадолго перед тем от воспитанника Мартоса стихотворение Кондратия Рылеева, "заключающее в себе воззвание к свободе".

Ландражин, разумеется, скрыл этот факт от директора гимназии, сказав Змиеву: "Хорошо, что это досталось такому, как я, благородному человеку; ты знаешь, что за такие вещи в Вильне сделали несколько молодых людей несчастными; у нас в России правление деспотическое; вольно говорить не позволено"^*.

^* (ЦГИА, ф. III отделения, 1-й экспед., 1830, д. 47, л. 17 об - 18.)

При расследовании выяснилось, что указанное стихотворение было хорошо известно большинству воспитанников гимназии, которые нередко его декламировали вслух и распевали. "О сей оде известно, - докладывал позднее директор Ясновский, - что она ходила по рукам учеников"^*. Сам Змиев заявил на допросе, что "стихи сии пела обыкновенно в гимназии большая часть учеников"^**. Молва о "вольнодумных настроениях в "гимназии высших наук" стала вскоре всеобщим достоянием. По свидетельству ученика Колышкевича, ему сообщил один чиновник в Чернигове, что носятся слухи: "чуть ли он, Колышкевич, с некоторыми соучастниками и профессором Белоусовым не поедет в кибитке"^***.

^* (Нежинский филиал облархива, д. 180 а, л. 73. Дела этого архива повреждены пожаром, и многие листы в них не имеют нумерации.)

^** (ЦГИАЛ, д. 49 903. Прилож. Q, л. 9 об.)

^*** (Поехать в кибитке означало в то время быть сосланным.)

Спустя некоторое время событиями в Нежине заинтересовался сам Бенкендорф - шеф жандармов и начальник III отделения, узнавший о них по агентурным донесениям. В 1830 году в первой экспедиции III отделения было заведено специальное досье "О профессорах Нежинской князя Безбородко гимназии: Ш апалинском, Белоусове, Зингере и Ландражине, внушавших, по показанию профессора Билевича, вредные правила ученикам". 31 января 1830 года Бенкендорф направил министру просвещения князю Ливену специальное письмо о "преподавании наук в Нежинской гимназии"^*. Перепуганный министр немедленно командировал в Нежин своего специального представителя - члена Главного правления училищ Э. Б. Адеркаса для расследования дела на месте.

^* (ЦГИАЛ, д. 49 830, л. 1.)

В Нежине Адеркас собрал большой следственный материал. На основе заключения Адеркаса и выводов министра просвещения Ливена Николай I предписал: "за вредное на юношество влияние" профессоров Шапалинского, Белоусова, Ландражина и Зингера "отрешить от должностей, со внесением сих обстоятельств в их паспорт, дабы таковым образом они впредь не могли быть нигде терпимы в службе по учебному ведомству, и тех из них, кои не русские, выслать за границу, а русских на места их родины, отдав под присмотр полиции".

Но этим дело не закончилось. Нежинская "гимназия высших наук" фактически подверглась полному разгрому и вскоре была преобразована в физико-математический лицей узкой специальности.

Основным материалом для обвинения профессора Н. Г. Белоусова явились его лекции по естественному праву. В архиве министерства народного просвещения мы обнаружили тетради с записями лекций Белоусова, принадлежащие тринадцати ученикам Нежинской гимназии. В 1830 году Адеркас увез их среди множества других материалов с собой в Петербург.

Сопоставление этих тетрадей приводит к выводу, что в основе своей они восходят к одному общему первоисточнику. Из показаний ряда воспитанников гимназии явствует, что первоосновой значительной части тетрадей были записи лекций Белоусова, сделанные Гоголем в 1825/26 учебном году.

Н. Кукольник, например, показывал на следствии, что одна из его тетрадей под литерою С была "переписана с тетрадок ученика 9-го класса пансионера Яновского (Гоголя) без всяких прибавок, а сии тетрадки писаны по диктовке с тетради профессора Белоусова". Кукольник, кроме того, заявил, что он передал записи Яновского пансионеру Александру Новохацкому.

Это обстоятельство было подтверждено и Новохацким. Он заявил, что у него "была тетрадь истории естественного права и самое естественное право, списанное по приказанию профессора Белоусова с начала учебного года с записок прошлого курса, принадлежащих пансионеру Яновскому и отданных в пользование Кукольнику"^*.

^* (Нежинский филиал облархива, д. 18.)

3 ноября 1827 года были взяты показания у Гоголя. Протокол допроса гласит, что Яновский "показание Новохацкого подтвердил в том, что он тетрадь истории естественного права и самое естественное право отдал в пользование Кукольнику"^*.

^* (Рукой, отд. Библиотеки АН УССР (Киев). Шифр: Гоголиана, 1371.)

Тетрадь Гоголя по естественному праву ходила по рукам учеников. Характерно замечание Новохацкого, что его тетрадь была списана с записок Яновского "по приказанию профессора Белоусова". Надо полагать, что тетрадь Гоголя была знакома Белоусову и признана наиболее достоверной записью его лекций.

Рукопись Гоголя не сохранилась. Но среди ученических записок, обнаруженных нами в архиве министерства народного просвещения, имеется та самая тетрадь Кукольника под литерою С, которая "без всяких прибавок" списана с тетради Гоголя^*. Конспект состоит из двух частей: истории естественного права и самого права, т. е. его теории. Наиболее интересна часть вторая.

^* (ЦГИАЛ, д. 373, он. 85, д. 49 899. Прилож. В₁, л. 335-336.)

Характеризуя естественное право, Белоусов видит в нем наиболее совершенную и разумную основу общественного устройства. Доказательства естественного права должно черпать из разума. Не вера в божественные установления, но всемогущество ума человеческого является "чистейшим источником" законов естественного права. Государственные законы являются морально обязательными для человека лишь постольку, поскольку они не противоречат законам самой природы. "Человек имеет право на свое лицо, - говорит Белоусов, - т. е. он имеет право быть так, как природа образовала его душу". Отсюда выводится идея "ненарушимости лица", т. е. свободы и независимости человеческой личности.

Эти положения Белоусова вызвали резкую критику со стороны законоучителя Нежинской гимназии протоиерея Волынского, усмотревшего в них возможность усвоения учащимися взглядов, ведущих "к заблуждению материализма" и отрицанию "всякого повиновения закону".

Лекции Белоусова были проникнуты духом отрицания сословного неравенства, классовых привилегий. Белоусов защищает принцип равенства людей. "Все врожденные права, - говорит он, - находятся для всех людей в безусловном равенстве". Волынский нашел подобное заключение "слишком вольным", ибо о равенстве прав, по его мнению, может идти речь лишь "касательно одного животного инстинкта".

Некоторые идеи естественного права получают у Белоусова весьма смелое для своего времени истолкование. Ряд его формул вызывает ассоциацию с высказываниями декабристов. Вспомним, например, диалог из "Любопытного разговора" Никиты Муравьева:

"Вопр. Все ли я свободен делать?

Отв. Ты свободен делать все то, что не вредно другому. Это твое право.

Вопр. А если кто будет притеснять?

Отв. Это будет тебе насилие, противу коего ты имеешь право сопротивляться"^*.

^* (Документ этот опубликован П. Е. Щеголевым. См. его "Исторические этюды". 2-е изд. "Прометей", с. 324.)

Естественное право излагалось Белоусовым в отвлеченно-философском, теоретическом плане, однако многие положения его лекции легко применялись к русской действительности. Например, когда он говорил, что "никто в государстве не должен самовластно управляться", то за этой краткой записью в ученической тетради мы чувствуем позицию человека, негодующего против "самовластно управляющегося" крепостнического государства.

Содержание лекций Белоусова позволяет сделать вывод, что в его взглядах ощущались отголоски, разумеется очень ослабленные, робкие, некоторых общих идей декабристов и Радищева.

Хотя имя Радищева нигде и не упоминается в материалах "дела о вольнодумстве", но есть основания предполагать, что это имя было известно Белоусову. Человек серьезных и разносторонних познаний, отрицательно относившийся к крепостнической действительности, Белоусов не мог пройти мимо такой книги, как "Путешествие из Петербурга в Москву". Одно из положений лекций Белоусова - о том, что обиженный имеет право на вознаграждение и сам определяет меру вознаграждения, - в своей общей форме перекликается с идеями декабристов и размышлениями Радищева, у которого этот тезис, конечно, насыщается гораздо более глубоким политическим содержанием.

Во многих произведениях Радищева защищается мысль о естественном праве человека на мщение за причиненную ему обиду. Рассказывая в "Житии Федора Васильевича Ушакова" об оскорблении, нанесенном Насакину, Радищев замечает, что, по единогласному решению воспитанников, майор Бокум "долженствовал сделать Насакину удовлетворение за обиду". Замечательно, что это решение обосновывается Радищевым законами естественного права: "Не имея в шествии своем ни малейшия преграды, человек в естественном положении, при совершении оскорбления влекомый чувствованием сохранности своей, пробуждается на отражение оскорбления". Очень часто возвращается Радищев к этому тезису и в своем "Путешествии из Петербурга в Москву". Доказывая, например, невиновность крестьян, убивших жестокого асессора, писатель говорит, что они правильно определили меру наказания для "врага своего", ибо гражданин обязан пользоваться принадлежащим ему "природным правом защищения"; если гражданский закон не наказывает обидчика, то сам обиженный, "имеяй довольно сил да отмстит на нем обиду, им соделанную" (глава "Зайцово"). В другом месте, размышляя о страшных жестокостях, творимых помещиками над своими крепостными, Радищев замечает: "Ведаешь ли, что в первенственном уложении в сердце каждого написано? Если я кого ударю, тот и меня ударить может" (глава "Любани").

Мысль о естественном праве человека на свободу и на мщение за причиненную ему обиду приобретает у Радищева ярко выраженную социально-политическую и революционную интерпретацию. Ничего подобного, разумеется, мы не найдем у Белоусова. Его лекции носили совершенно иной характер.

Восприняв некоторые просветительские идеи, он развивал их лишь в абстрактно-теоретическом плане, не делая отсюда никаких политических выводов применительно к конкретным проблемам русской действительности.

В этом состояло коренное отличие Белоусова от декабристов, и тем более - от Радищева.

Надо, впрочем, иметь в виду, что в своих лекциях Белоусов не мог быть вполне откровенен. Он должен был читать их с оглядкой и соблюдать максимальную осторожность, а в некоторых случаях произносить сентенции, которые заведомо расходились с его взглядами. Отсюда возникающее при чтении конспекта лекций Белоусова ощущение известной непоследовательности и противоречивости. Несомненно, странным для Белоусова является, например, содержащееся в конспекте рассуждение о "неприкосновенности" и "священности" особы государя. Тем более странным, что Белоусов, как об этом говорили многие ученики, заявил однажды на лекции: "Права величества прикосновенны в том случае, когда государь оказывается неспособным к правлению". Мало того. По свидетельству ученика гимназии Николая Котляревского, профессор Белоусов однажды на лекции о естественном праве, говоря о верховной власти, спросил учеников: "Если представитель народа государь - подл и во зло употребляет вверенную ему от народа власть, то что с ним должно делать? И когда ученики молчали, то он, профессор, сказал, что можно такого государя низвергнуть, убить"^*. Правильность этого показания подтвердили на следствии и другие воспитанники. Директор Нежинской гимназии Ясновский высказал со слов ученика Филипченко предположение, что эти "нелепые слова" Белоусова могли слышать в 1826 году многие ученики 7-го класса, в их числе - Яновский (Гоголь).

^* (Нежинский филиал облархива, д. 180а, л. 32 об.)

Вместе с тем надо отметить, что непоследовательность Белоусова во многом объясняется незрелостью и противоречивостью его просветительской позиции. Весьма положительно оценивая деятельность Белоусова в Нежинской гимназии, нельзя, однако, утверждать, что его "учение" было "революционным", как это делают некоторые исследователи.