 |
|
|
Произведения Ссылки |
   
В Петербурге - В юнкерской школе и в гусарском полку (август 1832 - январь 1837)Приветствую тебя, воинственных славян Святая колыбель! Пришлец из чуждых стран, С восторгом я взирал на сумрачные стены, Через которые столетий перемены Безвредно протекли; где вольности одной Служил тот колокол на башне вечевой, Который отзвонил ее уничтоженье И сколько гордых душ увлек в свое паденье!.. - Скажи мне, Новгород, ужель их больше нет? Ужели Волхов твой не Волхов прежних лет? Стихотворение написано в Новгороде; здесь Лермонтов впервые побывал проездом, в пути из Москвы в Петербург в августе 1832 года. ...До самого нынешнего дня я был в ужасных хлопотах; ездил туда-сюда, к Вере Николаевне на дачу и проч.; рассматривал город по частям и на лодке ездил в море - короче, я ищу впечатлений, каких-нибудь впечатлений!.. Преглупое состояние человека то, когда он принужден занимать себя, чтоб жить, как занимали некогда придворные старых королей; быть своим шутом!., как после этого не презирать себя; не потерять доверенность, которую имел к душе своей... одну добрую вещь скажу вам: наконец я догадался, что не гожусь для общества, и теперь больше, чем когда-нибудь; вчера я был в одном доме NN, где, просидев 4 часа, я не сказал ни одного путного слова; - у меня нет ключа от их умов - быть может, слава богу! - Вашей комиссии* я еще не исполнил, ибо мы только вчера перебрались на квартиру. Прекрасный дом - и со всем тем душа моя к нему не лежит; мне кажется, что отныне я сам буду пуст, как был он, когда мы взъехали. Пишите мне, что делается в странах вашего царства... * (То есть поручения, просьбы.) Странная вещь! только месяц тому назад я писал: Я жить хочу! хочу печали Любви и счастию назло; Они мой ум избаловали И слишком сгладили чело; Пора, пора насмешкам света Прогнать спокойствия туман: Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан? И пришла буря, и прошла буря; и океан замерз, но замерз с поднятыми волнами; - храня театральный вид движения и беспокойства, но в самом деле мертвее, чем когда-нибудь... Одна вещь меня беспокоит: я почти совсем лишился сна - бог знает, надолго ли; - не скажу, чтоб от горести; были у меня и больше горести, а я спал крепко и хорошо; нет, я не знаю: тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит. Дорогой я был еще туда-сюда; приехавши не гожусь ни на что; право, мне необходимо путешествовать; - я цыган. - Прощайте, - пишите мне, чем поминаете вы меня? - Обещаю вам, что не все мои письма будут такие; теперь я болтаю вздор, потому что натощак. - Прощайте. * ("Веселая банда" - так называла С. А. Бахметева Лермонтова и его приятелей.) * (Так Лермонтов часто подписывал в эти годы свои письма к друзьям. По своим юношеским изысканиям он полагал, что предки его со стороны отца были испанцы и носили фамилию Лерма.) * (Софья Александровна Бахметева (1802-1877) - родственница Лермонтова; в свое время воспитывалась в доме Арсеньевой.) В эту минуту, как пишу вам, я сильно встревожен, потому что бабушка очень больна и два дня в постели. Отвожу душу ответом на второе письмо ваше. Назвать вам всех, у кого я бываю? Я - та особа, у которой бываю с наибольшим удовольствием. Правда, по приезде, я навещал довольно часто родных, с которыми мне следовало познакомиться; но в конце концов нашел, что лучший мой родственник - это я сам. Видел я образчики здешнего общества: дам очень любезных, молодых людей очень воспитанных, все они вместе производят на меня впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого разу можно заблудиться, потому что хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями.  В. А. Лопухина. Акварель М. Ю. Лермонтова. 1835-1837 годы Пишу мало, читаю не больше; мой роман* - сплошное отчаяние; я перерыл всю свою душу, чтобы добыть из нее все, что только способно обратиться в ненависть, и в беспорядке излил все это на бумагу. Читая, вы бы пожалели меня!.. * (Возможно, что речь идет о каком-то не дошедшем до нас романе.) * (Мария Александровна Лопухина (1802-1877) - старшая сестра Вареньки и Алексея Лопухиных; была большим другом Лермонтова.) Сейчас я начал кое-что рисовать для вас и, может быть, пошлю с этим же письмом. Знаете ли, милый друг, как я стану писать к вам? Исподволь. Иной раз письмо продлится несколько дней; придет ли мне в голову какая мысль, я внесу ее в письмо; если что примечательное займет мой ум, тотчас поделюсь с вами. Довольны ли вы этим? Вот уже несколько недель, как мы расстались, и, может быть, надолго, потому что впереди я не вижу ничего особенно утешительного. Однако я все тот же, вопреки лукавым предположениям некоторых лиц, которых не назову. Можете себе представить мой восторг, когда я увидал Наталью Алексеевну, она ведь приехала с нашей стороны, ибо Москва моя родина, и такого будет для меня всегда: там я родился, там много страдал; и там же был слишком счастлив! Пожалуй, лучше бы не быть ни тому, ни другому, ни третьему, но что делать! M-lle Annette* говорила мне, что еще не стерли со стены знаменитую голову... Жалкое самолюбие! Это меня обрадовало, да еще как! Что за глупая страсть: оставлять везде следы своего пребывания. Мысль человека, хотя бы самую возвышенную, стоит ли отпечатлевать в предмете вещественном из-за того только, чтоб сделать ее понятною душе немногих. Надо полагать, что люди вовсе не созданы мыслить, потому что мысль сильная и свободная - такая для них редкость. * (Анна Григорьевна Столыпина, двоюродная тетка Лермонтова.) Я намерен замучить вас своими письмами и стихами. Это, конечно, не по-дружески и даже не гуманно, но каждый должен следовать своему предназначению. Вот еще стихи, которые сочинил я на берегу моря... Белеет парус одинокий В тумане моря голубом, - Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном? Играют волны, ветер свищет, И мачта гнется и скрипит; Увы! - он счастия не ищет, И не от счастия бежит! - Струя под ним светлей лазури, Над ним луч солнца золотой: - А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой!.. P. S. Мне бы очень хотелось сделать вам небольшой вопрос, но не решаюсь написать. Коли догадываетесь, хорошо, я буду доволен: а нет - значит, если бы я и написал, вы не сумели бы на него ответить. Это такого рода вопрос, какой, быть может, вам и в голову не приходит. Надо иметь в виду, что по понятиям того времени молодой человек не имел права писать любимой девушке. И письма Лермонтова к Марии Александровне предназначались в значительной степени Вареньке. И Варенька также не могла писать ему; Лермонтов узнавал о ее жизни только через других. И в этом письме, сообщая о том, как он дальше будет писать и посылать письма, он обращается, конечно, не к Марии Александровне, а к ее младшей сестре. Мария Александровна отлично поняла загадочный вопрос в post scriptum'e лермонтовского письма. Она ответила, подробно рассказав, как поживает Варенька. "Ну что? - заключила она свое письмо, - разгадала я вас? Этого ли удовольствия вы от меня ждали?" Голова на стене - это портрет воображаемого предка - Лермы, нарисованный Лермонтовым углем в 1830 или 1831 году на стене в доме Лопухиных. Когда портрет был стерт, Лермонтов воспроизвел его па холсте. "Предок" был изображен в средневековом испанском костюме. Разлучившись с Варенькой Лопухиной в связи с отъездом в Петербург, Лермонтов встретился с ней лишь в 1836 году, когда она была уже замужем за Бахметевым. Муж был на двадцать лет старше ее. ...Я не могу представить себе, какое впечатление произведет на вас моя важная новость: до сих пор я жил для литературной карьеры, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру и вот теперь - я воин. Быть может, это особенная воля провидения; быть может, этот путь кратчайший, и если он не ведет меня к моей первой цели, может быть, приведет к последней цели всего существующего: умереть с пулей в груди, - это стоит медленной агонии старика. Итак, если будет война, клянусь вам богом, что всегда буду впереди...  Н. Ф. Иванова. Рисунок В. Биннемана. 1830-е годы Теперь я более, чем когда-либо, буду нуждаться в ваших письмах; они доставят величайшее наслаждение в моем будущем заключении и послужат единственною связью между тем, что было, и тем, что будет; мое прошлое и будущее теперь идут в разные стороны, и между ними барьер из двух печальных, тяжелых лет... Возьмите на себя этот скучный подвиг человеколюбия - и вы спасете мне жизнь... Когда Лермонтову в Петербургском университете не зачли курса, прослушанного в Московском университете, он поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Не без длительной внутренней борьбы Лермонтов решился на такой шаг. Но, по-видимому, уход из Московского университета ("посоветовано уйти") сказывался глубже и серьезнее на его жизненных планах, чем можно предположить по имеющимся внешним фактам. Теперь, вероятно, ему хотелось поскорее приобрести самостоятельность. Офицерская служба, казалось, представляла больше возможности быть в действии, в движении. Его друг Алексей Лопухин писал по этому поводу: "Здравие желаю! Любезному гусару! Право, мой друг Мишель, я тебя удивлю, сказав, что не так еще огорчен твоим переходом, потому что с живым характером твоим ты бы соскучился в статской службе". Я получил два письма ваших, милый друг, и - проглотил их: так давно не было от вас известий. Вчера последнее воскресенье провел я в городе, потому что завтра (во вторник) мы отправляемся на два месяца в лагерь. Пишу к вам, сидя на классной скамейке; кругом меня шум, приготовления и пр... Надеюсь, вам будет приятно узнать, что я, пробыв в школе всего два месяца, выдержал экзамен в первый класс, и теперь один из первых. Это все-таки питает надежду на близкую свободу! Я не писал к вам с тех пор, как мы перешли в лагерь, да и не мог решительно, при всем желании. Представьте себе палатку, по 3 аршина в длину и ширину и в 21/2 аршина вышины; в ней живут трое, и тут же вся поклажа и доспехи, как-то: сабли, карабины, кивера и проч., и проч. Погода была ужасная; дождь без конца, так что часто два дня подряд нам не удавалось просушить платье. Тем не менее эта жизнь отчасти мне нравится. Вы знаете, милый друг, что во мне всегда было влечение к дождю и грязи - и тут, по милости божией, я насладился ими вдоволь.- Мы возвратились в город и скоро опять начнем наши занятия. Одно меня одобряет - мысль, что через год я офицер! И тогда... тогда... Боже мой! Если бы вы знали, какую жизнь я намерен вести! О, это будет восхитительно! Во-первых, чудачества, шалости всякого рода и поэзия, залитая шампанским... ...Лермонтов был брюнет, с бледно-желтоватым лицом, с черными, как уголь, глазами, взгляд которых, как он сам выразился о Печорине, был иногда тяжел. Невысокого роста, широкоплечий, он не был красив, но почему-то внимание каждого, и не знавшего, кто он, невольно на нем останавливалось. ...переехав из Москвы в Петербург, он начал приготовляться к экзамену для вступления в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров... в лейб-гвардии Гусарский полк*. Годом позднее Лермонтова, определяясь в гвардейские уланы, я поступил в ту же школу и познакомился с ним, как с товарищем. Вступление его в юнкера не совсем было счастливо. Сильный душой, он был силен и физически и часто любил выказывать свою силу. Раз, после езды в манеже, будучи еще, по школьному выражению, новичком, подстрекаемый старыми юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться около других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев, находясь в доме у своей бабушки Е. А. Арсеньевой, которая любила его до обожания. Добрая старушка, как она тогда была огорчена и сколько впоследствии перестрадала за нашего поэта! Все юнкера, его товарищи, знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она принимала участие, и многие из нас часто бывали обязаны ее ловкому ходатайству перед строгим начальством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадетского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли юнкера, она особенпо бывала в страхе за своего внука, когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья. Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали крестила своего внука и продолжала крестить всех нас, пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом весь эскадрон и не скроется из виду. * (В то время юнкера, находившиеся в школе, считались в полках и носили каждый мундир своего полка. (Примеч. автора воспоминаний.)) В юнкерской школе Лермонтов был хорош со всеми товарищами, хотя некоторые из них не очень любили его за то, что он преследовал их своими остротами и насмешками за все ложное, натянутое и неестественное, чего никак не мог переносить. Впоследствии и в свете он не оставил этой привычки, хотя имел за то много неприятностей и врагов. Между юнкерами он особенно дружен был с В. А. Вонлярлярским* (известным беллетристом, автором "Большой барыни" и проч.), которого любил за его веселые шутки. Своими забавными рассказами Вонлярлярский привлекал к себе многих. Бывало, в школе, по вечерам, когда некоторые из нас соберутся, как мы тогда выражались, "поболтать", рассказы Вонлярлярского были неистощимы; разумеется, при этом Лермонтов никому не уступал в остротах и веселых шутках. * (В то время Вонлярлярский тоже был юнкером лейб-гвардии Гусарского полка. Произведен офицером в гвардейские конно-пионеры. (Примеч. автора воспоминаний.)) Зимой, в начале 1834 года, кто-то из нас предложил издавать в школе журнал, конечно, рукописный. Все согласились, и вот как это было. Журнал должен был выходить один раз в неделю, по средам; в продолжение семи дней накоплялись статьи. Кто писал и хотел помещать свои сочинения, тот клал рукопись в назначенный для того ящик одного из столиков, находившихся при кроватях в наших каморах. Желавший мог оставаться неизвестным. По средам вынимались из ящика статьи и сшивались, составляя довольно толстую тетрадь, которая вечером в тот же день, при сборе всех нас, громко прочитывалась. При этом смех и шутки не умолкали. Таких нумеров журнала набралось несколько. Не знаю, что с ними сталось...  Невский проспект, дом Энгельгардта. Литография П. С. Иванова по рис. В. С. Садовникова. 1835 г. Надо сказать, что юнкерский эскадрон, в котором мы находились, был разделен на четыре отделения: два тяжелой кавалерии, то есть кирасирские, и два легкой - уланское и гусарское. Уланское отделение, в котором состоял и я, было самое шумное и самое шаловливое. Этих-то улан Лермонтов воспел, описав их ночлег в деревне Ижорке, близ Стрельны, при переходе их из Петербурга в Петергофский лагерь. Вот одна из окончательных строф, - описание выступления после ночлега. "Заутро раннее светило Взошло меж серых облаков, И кровли спящие домов Живым лучом позолотило. Вдруг слышен крик: вставай, скорей! И сбор пробили барабаны*, И полусонные уланы, Зевая, сели на коней". * (Хотя при эскадроне были трубачи, но как в отряде, шедшем в лагерь, находились подпрапорщики и кадеты <то есть пехотинцы>, то подъем делался по барабанному бою. (Примеч. автора воспоминаний.)) В одной из тетрадей того же журнала было помещено следующее шутливое стихотворение Лермонтова "Юнкерская молитва"! "Царю небесный! Спаси меня От куртки тесной, Как от огня. От маршировки Меня избавь, В парадировки Меня не ставь. Пускай в манеже Алехин* глаз Как можно реже Там видит нас. Еще моленье Позволь послать - Дай в воскресенье Мне опоздать!"** * (Бывший в то время командиром юнкерского эскадрона Алексей Степанович Стунеев, которого юнкера очень любили. (Примеч. автора воспоминаний.)) ** (Печатный текст несколько полнее.) то есть прийти из отпуска после зори, позже 9 часов, и, разумеется, безнаказанно. Никто из нас тогда, конечно, не подозревал и не разгадывал великого таланта в Лермонтове. Да были ли тогда досуг и охота нам что-нибудь разгадывать, нам, юношам в семнадцать лет, смело и горячо начинавшим жизнь, что называется, без оглядки и разгадки. В то время Лермонтов писал не одни шаловливые стихотворения; но только немногим и немногое показывал из написанного. Раз, в откровенном разговоре со мной, он мне рассказал план романа, который задумал писать прозой и три главы которого были тогда уже им написаны. Роман этот был из времен Екатерины II, основанный на истинном происшествии, по рассказам его бабушки. Не помню хорошо всего сюжета, помню только, что какой-то нищий играл значительную роль в этом романе...* * (Речь идет о незавершенном Лермонтовым романе из времен Пугачевского восстания "Вадим".) Роман, о котором я говорил, мало кому известен, и нигде о нем не упоминается; он не был окончен Лермонтовым и, вероятно, им уничтожен...* * (Роман не был уничтожен, но появился в печати лишь в 1873 году (позднее публикации этих воспоминаний).) Поэма "Демон", не вполне напечатанная и всем известная в рукописи, была написана Лермонтовым еще в 30-м и 31-м годах, когда ему было не более семнадцати лет. Я имею первоначальную рукопись этой поэмы, впоследствии переделанной и увеличенной. В некоторых монологах "Демона" поэт уничтожил несколько стихов прекрасных, но слишком смелых. В юнкерской школе он написал стихотворную повесть (1833 г.) "Хаджи Абрек". Осенью 1834 года его родственник и товарищ, тоже юнкер Н. Д. Юрьев, тайком от Лермонтова, отнес эту повесть... в журнал "Библиотеку для чтения", где она и была помещена в следующем, 1835 году. Это, если не ошибаюсь, было первое появившееся в печати стихотворение Лермонтова*, по крайней мере, с подписью его имени. * (Как было сказано выше, первым напечатанным произведением Лермонтова было стихотворение "Весна" (журн. "Атеней", 1830 г.)) В то время в юнкерской школе нам не позволялось читать книг чисто литературного содержания, хотя мы не всегда исполняли это; те, которые любили чтение, занимались им большею частью по праздникам, когда нас распускали из школы. Всякий раз, как я заходил в дом к Лермонтову, почти всегда находил его с книгою в руках... Наконец, в исходе 1834 года, Лермонтов был произведен в корнеты в лейб-гвардии Гусарский полк и оставил юнкерскую школу. По производстве в офицеры он начал вести рассеянную и веселую жизнь, проводя время зимой - в высшем кругу петербургского общества и в Царском Селе, в дружеских пирушках гусарских; летом - на ученьях и в лагере под Красным Селом...  М. Ю. Лермонтов. Портрет работы П. Е. Заболотского. 1837 г. Лермонтов, как сказано, был далеко не красив собою и, в первой юности, даже неуклюж. Он очень хорошо знал это и знал, что наружность много значит при впечатлении, делаемом на женщин в обществе. С его чрезмерным самолюбием, с его желанием везде и во всем первенствовать и быть замеченным, не думаю, чтобы он хладнокровно смотрел на этот небольшой свой недостаток. Знанием сердца женского, силою своих речей и чувства он успевал располагать к себе женщин, - но видел, как другие, иногда ничтожные люди легко этого достигали... В обществе Лермонтов был очень злоречив, но душу имел добрую: как его товарищ, знавший его близко, я в этом убежден. Многие его недоброжелатели уверяли в противном и называли его беспокойным человеком. Милый друг! Что бы ни случилось, я никогда не назову вас иначе; это значило бы порвать последние нити, связывающие меня с прошлым, а этого я не хотел бы ни за что на свете, так как моя будущность, блистательная на вид, в сущности, пошла и пуста. Должен вам признаться, с каждым днем я все больше убеждаюсь, что из меня никогда ничего не выйдет: со всеми моими прекрасными мечтаниями и ложными шагами на жизненном пути; мне или не представляется случая, или недостает решимости. Мне говорят, что случай когда-нибудь выйдет, а решимость приобретется временем и опытностью!.. А кто порукою, что, когда все это будет, я сберегу в себе хоть частицу пламенной, молодой души, которою бог одарил меня весьма не кстати, что моя воля не истощится от ожидания, что, наконец, я не разочаруюсь окончательно во всем, что в жизни служит двигающим стимулом? Таким образом, я начинаю письмо исповедью, право, без умысла! Пусть же она мне послужит извинением: вы увидите, по крайней мере, что если характер мой несколько изменился, сердце осталось то же. Последнее письмо ваше, лишь только я взглянул на него, явилось мне упреком, конечно, вполне заслуженным. Но о чем я мог вам писать? Говорить о себе? Право, я до такой степени надоел сам себе, что когда я ловлю себя на том, что любуюсь собственными мыслями, я стараюсь припомнить, где я читал их, и от этого нарочно ничего не читаю, чтобы не мыслить. Я теперь бываю в свете для того, чтобы меня узнали, для того, чтобы доказать, что я способен находить удовольствие в хорошем обществе... Ах!., я ухаживаю и, вслед за объяснениями в любви, говорю дерзости. Это еще забавляет меня немного и хотя это не совсем ново, однако же, бывает не часто!.. Вы думаете, что за то меня гонят прочь? О, нет! совсем напротив: женщины уж так сотворены. У меня появляется смелость в отношениях с ними. Ничто меня не смущает - ни гнев, ни нежность; я всегда настойчив и горяч, но сердце мое холодно и способно забиться только в исключительных случаях. Не правда ли, я далеко пошел!.. И не думайте, что это хвастовство: я теперь человек самый скромный и притом знаю, что этим ничего не выиграю в ваших глазах. Я говорю так, потому что только с вами решаюсь быть искренним; потому что только вы одна сумеете меня пожалеть, не унижая, так как и без того я сам себя унижаю. Если бы я не знал вашего великодушия и вашего здравого смысла, то не сказал бы того, что сказал. Когда-то вы облегчали мне очень сильную горесть; может быть, и теперь вы пожелаете ласковыми словами разогнать холодную иронию, которая неудержимо прокрадывается мне в душу, как вода просачивается в разбитое судно! О, как желал бы я опять вас увидеть, говорить с вами: мне благотворны были самые звуки ваших слов. Право, следовало бы в письмах ставить ноты над словами, а теперь читать письмо то же, что глядеть на портрет: нет ни жизни, ни движения; выражение неподвижной мысли, что-то, отзывающее смертью!.. Я был в Царском Селе, когда приехал Алексис*. Узнав о том, я едва не сошел с ума от радости: разговаривал сам с собою, смеялся, потирал руки: двух страшных годов как не бывало, наконец... * (То есть Алексей Лопухи".) На мой взгляд, брат ваш очень переменился, он так толст, как я тогда был, краснощек, но всегда серьезен и солиден; однако, в вечер нашего свидания мы хохотали как сумасшедшие - бог знает отчего! Скажите, мне показалось, будто он чувствует нежность к m-lle Catherine Souchkoff (Катерине Сушковой; франц.)... Известно ли это вам?.. Дядьям сей девицы, кажется, очень хотелось бы их повенчать. Сохрани боже!.. Эта женщина - летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное. Было время, когда она мне нравилась. Теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею... но, не знаю, есть что-то в ее манерах, в ее голосе грубое, отрывистое, надломанное, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях. Пишите мне, пожалуйста, милый друг; теперь, когда все наши недоразумения уладились, вам нечего больше пенять на меня: ведь я, кажется, был достаточно искренен и покорен в этом письме, чтобы заставить вас забыть мое преступление против дружбы!.. Мне бы очень хотелось с вами повидаться; в сущности, это желание эгоистическое, потому что возле вас я нашел бы себя самого, стал бы опять, каким некогда был, доверчивым, полным любви и преданности, одаренным, наконец, всеми благами, которых люди не могут у нас отнять и которые сам бог у меня отнял! - Прощайте, прощайте, хотел бы еще написать, но не могу. М. Дерма. P. S. Поклонитесь всем, кому сочтете нужным... Прощайте еще. Милый любезный друг Мишынька*. Конечно мне грустно, что долго тебя не увижу, но, видя из письма твоего привязанность твою ко мне, я плакала от благодарности к богу, после двадцати пяти лет страданий любовию своею и хорошим поведением ты заживляешь раны моего сердца. Что делать, богу так угодно, но бог умелосердится надо мной и тебя отпустят, меня беспокоит, что ты без денег, я с десятого сентября всякой час тебя ждала, 12 октября получила письмо твое, что тебя не отпускают, целую неделю надо было почти ждать, посылаю теперь тебе, мой милый друг, тысячу четыреста рублей ассигнациями да писала к брату Афанасию, чтоб он тебе послал две тысячи рублей, надеюсь на милость божию, что нонишний год порядочный доход получим, но теперь еще никаких цен на хлеб, а задаром жалко продать хлеб, невестка Марья Александровна была у меня и сама предложила написать к Афанасью и ты верно через неделю получишь от него две тысячи, еще мы теперь не устроились. Я в Москве была нездорова, от того долго там и прожила, долго ехала, слаба еще была и домой приехала 25 июля, а в сентябре ждала тебя моего друга и до смерти мне грустно, что ты нуждаешься в деньгах, я к тебе буду посылать всякие три месяца по две тысячи по пятьсот рублей, а всякий месяц хуже слишком по малу, а может иной месяц мундир надо сшить, я долго к тебе не писала, мой друг, всякой час издала тебя, но не беспокойся обо мне, я здорова, береги свое здоровье, мой милой, ты здоров, весел, хорошо себя ведешь, и я счастлива и истинно, мой друг, забываю все горести и со слезами благодарю бога, что он на старости послал в тебе мне утешения, лошадей тройку тебе купила и говорят, как птицы летят, они одной породы с буланой и цвет одинакой, только черный ремень на спине и черные гривы, забыла, как их называют, домашних лошадей шесть, выбирай любых, пара темно-гнедых, пара светлогнедых и пара серых, но здесь никто не умеет выезжать лошадей, у Матюшки силы нет, Никонорка объезжает купленных лошадей, но я боюсь, что нехорошо их приездит, лучше думаю тебе и Митьку кучера взять. Можно до Москвы в седейки** его отправить дни за четыре до твоего отъезда, ежели ты своих вятских продашь, и сундучок с мундирами и с бельем с ним можно отправить, впрочем как ты сам лучше придумаешь, тебе уже 21 год. Катерина Аркадьевна переезжает в Москву, то в Средниково тебе не нужно заезжать, да ты после меня ни разу не писал к Афанасью Алексеичу, через письма родство и дружба сохраняется, он друг был твоей матери и любит тебя как родного племянника, да к Марьи Акимовни и к Павлу Петровичу хоть бы во моем письме приписал два слова, стихи твои***, мой друг, я читала - бесподобные, а всего лучше меня утешило, что тут нет нонышней модной неистовой любви, и невестка сказывала, что Афанасыо очень понравились стихи твои и очень их хвалил, да как ты не пишешь, какую ты пиесу сочинил, комедия или трагедия, все, что до тебя касается, я неравнодушна, уведомь, а коли можно, то и пришли через почту****. Стихи твои я больше десяти раз читала... как бог даст милость свою и тебя отпустят, то хотя Тарханы и Пензенской губернии, но на Пензу ехать слишком двести верст крюку, то из Москвы должно ехать на Рязань, на Козлов и на Тамбов, а из Тамбова на Кирсанов в Чембар, у Катерины Аркадьевне на дворе тебя дожидается долгушка точно коляска, перина и собачье одеяло, может еще зимнего пути не будет, здесь у нас о сю пору совершенная весна середи дня, ночью морозы только велики... прощай, мой друг, Христос с тобою, будь над тобою милость божия, верный друг твой * (Сохраняется орфография и пунктуация подлинника.) ** (Так назывались ходившие по определенному маршруту повозки для пассажиров (седоков).) *** (Имеется в виду поэма "Хаджи Абрек".) **** (Арсеньева спрашивает о драме "Маскарад".) ...не забудь, мой друг, купить мне металлических перьев, здесь никто не умеет очинить пера, все мне кажется, мой друг, мало тебе денег, нашла еще сто рублей, то посылаю тебе тысячу пятьсот рублей. Лермонтов все же побывал тогда в Тарханах, он приехал под самый Новый год и пробыл там около двух месяцев. Он задерживался в Петербурге, добиваясь цензурного разрешения написанной им драмы "Маскарад" - первого произведения, которое он хотел отдать в печать и па сцену. Он был вынужден несколько раз переделывать ее. Цензура нашла в драме "дерзости против дам высшего общества" и не пропускала ее на сцену "по причине слишком резких страстей и характеров". Переделав пьесу, дописав IV акт, Лермонтов оставил ее своему другу С. А. Раевскому, чтобы тот снова передал ее в цензуру. В письме из Тархан он с тревогой спрашивал о судьбе пьесы и сообщал, что пишет драму "Два брата", сюжет для которой взят им из происшествия, случившегося с ним в Москве. В Тарханах же написан "Умирающий гладиатор". "Маскарад" был разрешен к постановке полностью лишь в 1862 году. О великой радости, о приезде "света очей ее" - любимого внука - Е. А. Арсеньева так писала своей приятельнице: "...Что я чувствовала, увидя его, не помню и была как деревянная, но послала за священником служить благодарственный молебен. Тут начала плакать и легче стало..."  'Смерть Поэта'. Справа внизу - профиль Дубельта. Автограф. 1837 г. По производстве его в офицеры бабушка сказала, что Мише нужны деньги, и поехала в Тарханы (это была их первая разлука). И действительно, Мише нужны были деньги; я редко встречал человека беспечнее его относительно материальной жизни, кассиром его был Андрей*, действовавший совершенно бесконтрольно. Когда впоследствии он стал печатать свои сочинения, то я часто говорил ему: "Зачем не берешь ты ничего за свои стихи. Пушкин был не беднее тебя, однако платили же ему книгопродавцы по золотому за каждый стих", но он смеясь отвечал мне словами Гёте: * (Слуга Лермонтова Андрей Иванович Соколов (крепостной крестьянин из Тархан).) "Das Lied, das aus der Kehle dringt Ist Lohn, der reichlich lohnet"*. * ("Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая награда" (нем.). (Из стихотворения Гёте "Певец".)) Он жил постоянно в Петербурге, а в Царское Село, где стояли гусары, езжал на ученья и дежурства. В том же полку служил родственник его Алексей Аркадьевич Столыпин, известный в школе, а потом и в свете, под именем Мунго (Монго). Раз они вместе отправились в сентиментальное путешествие из Царского в Петергоф, которое Лермонтов описал в стихах: "Садится солнце за горой, Туман дымится над болотом. И вот, дорогой столбовой, Летят, склонившись над лукой, Два всадника, большим налетом" и т. д. ...В 1836 году бабушка, соскучившись без Миши, вернулась в Петербург. Тогда же жил с нами сын старинной приятельницы ее, С. А. Раевский. Он служил в военном министерстве, учился в университете, получил хорошее образование и имел знакомство в литературном кругу*. * (Святослав Афанасьевич Раевский (1808-1876) - самый близкий друг Лермонтова, с которым поэта связывал широкий круг умственных интересов. В детстве Раевский остался сиротой, долго жил в Тарханах (он был крестником Е. А. Арсеньевой). Кончив Московский университет, служил в Петербурге, сперва в департаменте государственных имуществ, затем в департаменте военных поселений; окружавшими чиновниками считался "непокорным к начальству", не отступающим от своих убеждений. В 1835-1836 гг. жил у Лермонтовых. Возвратившись из Тархан, Лермонтов начал вместе с Раевским писать роман из петербургской жизни "Княгиня Лиговская". Раевский ввел Лермонтова в литературные круги, познакомил его с журналистом А. А. Краевским, в то время близким к Пушкину и к журналу Пушкина "Современник".) В это же время я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек* подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: "вот новость - прочти", и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужество В. А. Лопухиной**. * (То есть слуга.) ** (Неточно: В. А. Лопухина вышла замуж в 1835 году.)
|
|
|
