 |
|
|
Произведения Ссылки |
   
Годы ссылки в Михайловское (август 1824 - сентябрь 1826)1824 году, по выпуске из Петербургского университетского пансиона, я ехал... с Н. К. Г. к родным моим в Киев. В Чернигове мы ночевали в какой-то гостинице. Утром, войдя в залу, я увидел в соседней, буфетной комнате шагавшего вдоль стойки молодого человека, которого по месту прогулки и по костюму принял за полового. Наряд был очень не представительный: желтые нанковые*, небрежно надетые шаровары и русская цветная измятая рубаха, подвязанная вытертым черным шейным платком; кудрявые, довольно длинные и густые волосы развевались в беспорядке. Вдруг эта личность быстро подходит ко мне с вопросом: * (Из бумажной ткани.) - Вы из Царскосельского Лицея? На мне еще был казенный сюртук, по форме одинаковый с лицейским. Сочтя любопытство полового неуместным и не желая завязывать разговор, я отвечал довольно сухо. - А! Так вы были вместе с моим братом, - возразил собеседник. Это меня озадачило, и я уже вежливо просил его назвать мне свою фамилию. - Я Пушкин; брат мой Лев был в вашем пансионе. Слава Пушкина светила тогда в полном блеске, вся молодежь благоговела перед этим именем, и легко можно себе представить, как я, семнадцатилетний школьник, был обрадован неожиданною встречею и сконфужен моею опрометчивостью. Тем не менее мой спутник и я скоро с ним разговорились. Он рассказал нам, что едет из Одессы в деревню, но что усмирение его не совсем еще кончено, и смеясь показал свою подорожную, где по порядку были прописаны все города, на какие именно он должен был ехать... "Издревле сладостный союз Поэтов меж собой связует: Они жрецы единых муз; Единый пламень их волнует; Друг другу чужды по судьбе, Они родня по вдохновенью. Клянусь Овидиевой тенью: Языков, близок я тебе. Давно б на дерптскую дорогу Я вышел утренней порой И к благосклонному порогу Понес тяжелый посох мой, И возвратился б оживленный Картиной беззаботных дней, Беседой вольно-вдохновенной И звучной лирою твоей. Но злобно мной играет счастье: Давно без крова я ношусь, Куда подует самовластье; Уснув, не знаю, где проснусь. Всегда гоним, теперь в изгнанье Влачу закованные дни. Услышь, поэт, мое призванье, Моих надежд не обмани. Надзор обманем караульный, Восхвалим вольности дары... И нашей юности разгульной Пробудим шумные пиры... Послание к молодому поэту Николаю Михайловичу Языкову (1803-1846), в то время студенту Дерптского (Тартуского) университета, Пушкин отправил через сына своей соседки но Михайловскому - Алексея Николаевича Вульфа (1805-1881), который был университетским товарищем Языкова. Вульф приезжал на каникулы в соседнее с Михайловским имение матери Тригорское, и Пушкин с ним подружился. Пушкин звал Языкова приехать па зимние каникулы, предполагая, что в это время к нему приедет и Дельвиг. От Дерпта (Тарту) до Михайловского около двухсот пятидесяти километров. Языков тогда же ответил Пушкину стихотворным посланием, но приехал лишь летом 1826 года. Прекрасная, добрейшая княгиня Вера, душа прелестная и великодушная! Не стану благодарить вас за ваше письмо: слова были бы слишком холодны и слишком слабы, чтобы выразить вам мое умиление и признательность. Вашей нежной дружбы было бы достаточно для всякой души менее эгоистической, чем моя. Она одна утешила меня во многих моих горестях и одна могла успокоить бешенство скуки, которая снедает мое глупое существование. - Вы желаете знать его, это глупое существование. То, что я предвидел, сбылось. Мое присутствие посреди моего семейства* лишь удвоило мои горести, и без того достаточно существенные. Правительство имело гнусность предложить моему отцу быть орудием преследования. Меня попрекают ссылкою, считают себя вовлеченными в мое несчастье, утверждают, что я проповедую атеизм сестре - небесному созданию - и брату, потешному юнцу, который восторгался моими стихами и на которого я, конечно, нагоняю скуку. Богу известно, помышляю ли я о нем. Отец мой имел слабость принять на себя роль, которая поставила его во всяком случае в ложное положение по отношению ко мне. Поэтому я провожу верхом и в полях все время, что я не в постели. Всё, что напоминает мне море, наводит на меня грусть, шум источника причиняет мне в буквальном смысле слова боль, думаю, что ясное небо заставило бы меня плакать от ярости, но, слава богу, небо сивое, а луна - точная репа. Что касается моих соседей, то сперва мне пришлось взять на себя труд отвадить их; они не надоедают мне; я пользуюсь среди них репутацией Онегина, - и вот я пророк во отечестве своем. В виде единственного развлечения я часто видаюсь с одной доброй старой соседкой**, слушаю ее патриархальные беседы; дочери ее, довольно дурные во всех отношениях, играют мне Россини, которого я выписал. Я нахожусь в наилучшем положении, какое только можно себе представить, чтобы окончить мой поэтический роман, но скука - холодная муза, и мой роман совсем не подвигается... Прощайте, почтенная княгиня, я в грусти у ваших ног. Письмо это показывайте только тем, кого я люблю и которые интересуются мною по дружбе, а не из любопытства. Ради бога, одно слово об Одессе, о ваших детях... * (В Михайловском Пушкин застал всю семью и няню Арину Родионовну.) ** (Прасковья Александровна Осипова (по первому браку - Вульф; 1781-1859) - владелица села Тригорское, вдова и по второму браку, принимала в Пушкине самое доброе, теплое участие. В Тригорском с ней жили дочери от первого брака -Анна Николаевна (1799- 1857) и Евпраксия Николаевна (1809-1883) Вульф и дочери от второго брака - Екатернпа Ивановна и Мария Ивановна и падчерица Александра Ивановна Осиповы. На каникулы приезжал сын-студент Алексей Вульф.) У лукоморья дуб зеленый; Златая цепь на дубе том: И день и ночь там кот ученый Все ходит по цепи кругом; Пойдет направо - песнь заводит, Налево - сказку говорит... Вскоре после приезда в Михайловское Пушкин стал записывать народные сказки со слов Арины Родионовны. Он записал семь сказок: "Некоторый царь задумал жениться", "Некоторый царь ехал на войну", "Поп поехал искать работника", "Царь Кащей бессмертный", "Слепой царь не веровал своей жене", "О святках молодые люди играют игрища" и "Царевна заблудллася в лесу". На основе этих записей Пушкин впоследствии создал "Сказку о царе Салтане", "Сказку о попе и о работнике его Балде", "Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях". Один из сюжетов он передал Жуковскому, и тот написал "Сказку о царе Берендее". В одной из сказок Арины Родионовны имеются такие слова:  Крым. Гурзуф. Литография К. Рабуса. 1822 г. Справа внизу - дом Ришелье, где жил Пушкин в 1820 году "У моря лукоморья стоит дуб, а на том дубу золотые цепи, и по тем цепям ходит кот: вверх идет - сказки сказывает, вниз идет - песни поет". Из них сперва родился эпиграф к тетради, в которой были записаны сказки, а затем пролог к поэме "Руслан и Людмила", написанный в Михайловском и вошедший во 2-е издание поэмы в 1828 году. Буря, кажется, успокоилась, осмеливаюсь выглянуть из моего гнезда и подать вам голос, милый Дмитрий Максимович. Вот уже 4 месяца как нахожусь я в глухой деревне - скучно, да нечего делать; здесь нет ни моря, ни неба полудня, ни итальянской оперы. Но зато нет - ни саранчи, ни милордов Уоронцовых*. Уединение мое совершенно** - праздность торжественна. Соседей около меня мало, я знаком только с одним семейством, и то вижу его довольно редко - целый день верхом, вечером слушаю сказки моей няни, оригинала няни Татьяны; вы, кажется, раз ее видели, она единственная моя подруга - и с нею только мне не скучно. Об Одессе ни слуху, ни духу. Сердце вести просит - долго не смел затеять переписку с оставленными товарищами - долго крепился, но не утерпел. Ради бога! слово живое об Одессе - скажите мне, что у вас делается... * (Пушкин иронизирует над англоманией Воронцова.) ** (В ноябре семья Пушкиных уехала из Михайловского в Петербург. Перед этим у поэта было тяжелое объяснение с отцом.) (ПУШКИН - Д. М. ШВАРЦУ*, декабрь 1824 г., Михайловское; черновое) * (Дмитрий Максимович Шварц - чиновник особых поручений при Воронцове.) ...В 1824 году в Москве* тотчас узналось, что Пушкин из Одессы сослан на жительство в псковскую деревню отца своего, под надзор местной власти; надзор этот был поручен Пещурову - тогдашнему предводителю дворянства Опочковского уезда. Все мы, огорченные несомненным этим известием, терялись в предположениях. Не зная ничего положительного, приписывали эту ссылку бывшим тогда неудовольствиям между ним и графом Воронцовым. Были разнообразные слухи и толки, замешивали даже в это дело и графиню**. Все это нисколько не утешало нас. Потом вскоре стали говорить, что Пушкин вдобавок отдан под наблюдение архимандрита Святогорского монастыря, в четырех верстах от Михайловского. Это дополнительное сведение делало нам задачу еще сложнее, нисколько не разрешая ее. * (Пущин жил в это время в Москве.) ** (Жена М. С. Воронцова - Елизавета Ксаверьевна (1792-1880) - очень красивая и одаренная женщина; хорошая музыкантша и любительница искусства. Проявляла живой интерес к судьбе и личности поэта. Пушкин серьезно увлекался Воронцовой, это не осталось тайной для Воронцова и усилило его неприязнь к поэту. Поэт нелегко перенес разлуку с Воронцовой. Ей посвятил он несколько прекрасных лирических стихотворений.) С той минуты, как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на двадцать восемь дней в Петербургскую и Псковскую губернии. Перед отъездом, на вечере у того же князя Голицына, встретился я с А. И. Тургеневым, который незадолго до этого приехал в Москву. Я подсел к нему и спрашиваю: не имеет ли он каких-нибудь поручений к Пушкину, потому что в генваре буду у него? - Как! Вы хотите к нему ехать? Разве вы не знаете, что он под двойным надзором - и полицейским и духовным? - Все это знаю; но знаю также, что нельзя не навестить друга после пятилетней разлуки в теперешнем его положении, особенно когда буду от него с небольшим в ста верстах. Если не пустят к нему, уеду назад. - Не советовал бы; впрочем, делайте, как хотите, - прибавил Тургенев. Опасения доброго Александра Ивановича меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал я и от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его. Как сказано, так и сделано... вечером* пустился из Пскова; в Острове, проездом ночью, взял три бутылки клико и к утру следующего дня уже приближался к желаемой цели. Свернули мы наконец с дороги в сторону, мчались среди леса по гористому проселку; все мне казалось не довольно скоро. Спускаясь с горы, недалеко уже от усадьбы, которой за частыми соснами нельзя было видеть, сани наши в ухабе так наклонились набок, что ямщик слетел. Я с Алексеем, неизменным моим спутником от лицейского порога до ворот крепости, кой-как удержался в санях. Схватили вожжи. * (11 января 1825 года.) Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес, и снег им по брюхо, править не нужно. Скачем опять в гору извилистою тропой; вдруг крутой поворот, и как будто неожиданно вломились смаху в приотворенные ворота, при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо и засели в снегу нерасчищенного двора... Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим. Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке. Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один - почти голый, другой - весь забросанный снегом. Наконец пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках), мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, - чуть не задушил ее в объятиях. Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, шкаф с книгами и проч., и проч. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда, с самого Лицея, писал оглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери - дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев. После первых наших обниманий пришел и Алексей, который в свою очередь кинулся целовать Пушкина; он не только близко знал и любил поэта, но и читал наизусть многие из его стихов. Я между тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться. Дверь во внутренние комнаты была заперта, дом не топлен. Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что? как? где? и проч. Вопросы большею частью не ожидали ответов. Наконец помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками. Беседа пошла правильнее; многое надо было хронологически рассказать, о многом расспросить друг друга. Теперь не берусь всего этого передать. Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однако ж, ту же веселость; может быть, самое положение его произвело на меня впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами... Пушкин сам не знал настоящим образом причины своего удаления в деревню; он приписывал удаление из Одессы козням графа Воронцова из ревности; думал даже, что тут могли действовать некоторые смелые его бумаги по службе, эпиграммы на управление и неосторожные частые его разговоры о религии. Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим, отрывистым его ответам на некоторые мои опросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.  Н. М. Языков. Литография К. Эргота. 1829 г. Среди разговора ex abrupto (внезапно; лат.) он спросил меня: что об нем говорят в Петербурге и Москве? При этом вопросе рассказал мне, будто бы император Александр ужасно перепугался, найдя его фамилию в записке коменданта о приезжих в столицу, и тогда успокоился, когда убедился, что не он приехал, а брат его Левушка, На это я ему ответил, что он совершенно напрасно мечтает о политическом своем значении, что вряд ли кто-нибудь на него смотрит с этой точки зрения, что вообще читающая наша публика благодарит его за всякий литературный подарок, что стихи его приобрели народность во всей России и, наконец, что близкие и друзья помнят и любят его, желая искренно, чтоб скорее кончилось его изгнание. Он нетерпеливо выслушал меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает от прежнего шума и волнения; с музой живет в ладу и трудится охотно и усердно. Скорбел только, что с ним нет сестры его, но что, с другой стороны, никак не согласится, чтоб она по привязанности к нему проскучала целую зиму в деревне. Хвалил своих соседей в Тригорском, хотел даже везти меня к ним, но я отговорился тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться. Среди всего этого много было шуток, анекдотов, хохоту от полноты сердечной. Уцелели бы все эти дорогие подробности, если бы тогда при нас был стенограф. Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея; потребовал объяснения, каким образом из артиллериста я преобразился в судьи*. Это было ему по сердцу, он гордился мною и за меня! Вот его строфы из "Годовщины 19-го октября" 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание и мое судейство: * (После нескольких лет службы в гвардии Пущин неожиданно для многих оставил военную службу и перешел на скромное место надворного судьи. Для человека из знатной дворянской семьи это было гражданским подвигом. Пущин считал, что деятельностью справедливого и неподкупного судьи он сможет принести пользу простым людям.) "И ныне здесь, в забытой сей глуши, В обители пустынных вьюг и хлада, Мне сладкая готовилась отрада: Поэта дом опальный, О Пущин мой, ты первый посетил; Ты усладил изгнанья день печальный Ты в день его Лицея превратил. Ты, освятив тобой избранный сан, Ему в очах общественного мненья Завоевал почтение граждан"*. * (Последние три стиха из первоначальной редакции.) Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: - Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать*. - Потом, успокоившись, продолжал: - Впрочем, я не заставлю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою - но многим моим глупостям. * (Раевский к этому времени все еще находился в Тираспольской крепости. После восстания 14 декабря он был привлечен по делу декабристов, следствие над ним тянулось больше пяти лет, но он держался мужественно, ничего не открыл, никого пе назвал. Говоря словами его стихотворения: "Судьбу свою сурову с терпеньем мраморным сносил, нигде себе не изменил". Военно-судная комиссия приговорила Раевского к "лишению живота" ( к смертной казни), но после резкого его "Протеста", получившего широкую огласку, смертная казнь была заменена ссылкою в Сибирь. Он был поселен отдельно от всех, чтобы, "не имея с другими сообщения, не мог распространять вредных его внушений". П. Ф. Раевского называют "первым декабристом", так как он первым, еще задолго до восстания, подвергся суровому наказанию.) Молча я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть. Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи... Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси. Настало время обеда. Александр хлопнул пробкой, - начались тосты за Русь, за Лицей, за отсутствующих друзей... Незаметно полетела в потолок и другая пробка; попотчевали искрометным няню, а всех других хозяйскою наливкой. Все домашнее население несколько развеселилось; кругом нас стало пошумнее, праздновали наше свидание. Я привез Пушкину в подарок "Горе от ума"; он был очень доволен этою тогда рукописною комедией, до того ему вовсе почти незнакомою. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию появились в печати*. * (Свое мнение о комедии Грибоедова Пушкин высказал в письме к Бестужеву в конце января 1825 г., почти тотчас после встречи с Пущиным. Помимо рукописи "Горе от ума", Пущин привез в Михайловское письмо к Пушкину от Рылеева, первое письмо, обращенное на "ты"; в нем Рылеев по этому поводу писал: "...надеюсь, что имею на это право и по душе и по мыслям. Пущин познакомит нас короче", и замечал: "...ты около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы; настоящий край вдохновения - и неужели Пушкин оставит эту землю без поэмы". Вскоре после возвращения Пущина из Михайловского и его рассказа о поездке Рылеев сам собрался было поехать к Пушкину. Месяца два спустя он писал: "Мы с Бестужевым намереваемся летом проведать тебя. Будет ли это кстати?" Однако поездка эта не состоялась.) Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею*. Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он отвечать, как вошел в комнату низенький рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря. * (Сборник житий (жизнеописаний) святых православной церкви, расположенных по дням церковного чествования святых.) Я подошел под благословение. Пушкин - тоже, прося его сесть. Монах начал извинением в том, что, может быть, помешал нам, потом сказал, что, узнавши мою фамилию, ожидал найти знакомого ему П. С. Пущина*, уроженца великолуцкого, которого очень давно не видал. * (Павел Сергеевич Пущин (1789-1865) - генерал, близкий знакомый Пушкина по Кишиневу.) Ясно было, что настоятелю донесли о моем приезде и что монах хитрит. Хотя посещение его было вовсе не кстати, но я все-таки хотел faire bonne mine a mauvais jeu (делать веселую мину при плохой игре; франц.) и старался уверить его в противном: объяснил ему, что я - Пущин такой-то, лицейский товарищ хозяина, а что генерал Пущин, его знакомый, командует бригадой в Кишиневе, где я в 1820 году с ним встречался. Разговор завязался о том, о сем. Между тем подали чай. Пушкин спросил рому, до которого, видно, монах был охотник. Он выпил два стакана чаю, не забывая о роме, и после этого начал прощаться, извиняясь снова, что прервал нашу товарищескую беседу. Я рад был, что мы избавились от этого гостя, но мне неловко было за Пушкина: он, как школьник, присмирел при появлении настоятеля. Я ему высказал мою досаду, что накликал это посещение. - Перестань, любезный друг! Ведь он и без того бывает у меня, я поручен его наблюдению. Что говорить об этом вздоре! Тут Пушкин, как ни в чем не бывало, продолжал читать комедию; я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение. Потом он мне прочел кое-что свое, большею частью в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиес; продиктовал начало из поэмы "Цыганы" для "Полярной звезды" и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические "Думы". Время не стояло. К несчастью, вдруг запахло угаром. У меня собачье чутье, и голова моя не выносит угара. Тотчас же я отправился узнавать, откуда эта беда, неожиданная в такую пору дня. Вышло, что няня, воображая, что я останусь погостить, велела в других комнатах затопить печи, которые с самого начала зимы не топились. Когда закрыли трубы, - хоть беги из дому! Я тотчас распорядился за беззаботного сына в отцовском доме: велел открыть трубы, запер на замок дверь в натопленные комнаты, притворил и нашу дверь, а форточку открыл.  А. П. Керн. Миниатюра неизвестного художника Все это неприятно на меня подействовало не только в физическом, но и в нравственном отношении. "Как, - подумал я, - хоть в этом не успокоить его, как не устроить так, чтоб ему, бедному поэту, было где подвигаться в зимнее ненастье!" В зале был биллиард; это могло бы служить для него развлечением. В порыве досады я даже упрекнул няню, зачем она не велит отапливать всего дома... Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить: на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: "Прощай, друг!" Ворота окрыпнули за мною... Сцена переменилась. Я осужден: 1828 года, 5 генваря, привезли меня из Шлиссельбурга в Читу, где я соединился, наконец, с товарищами моего изгнания и заточения, прежде меня прибывшими в тамошний острог. Что делалось с Пушкиным в эти годы моего странствования по разным мытарствам, я решительно не знаю; знаю только и глубоко чувствую, что Пушкин первый встретил меня в Сибири задушевным словом. В самый день моего приезда в Читу призывает меня к частоколу А. Г. Муравьева* и отдает листок бумаги, на котором неизвестною рукой написано было: * (Александра Григорьевна Муравьева (1804-1832) - жена декабриста Никиты Михайловича Муравьева.) "Мой первый друг, мой друг бесценный! И я судьбу благословил, Когда мой двор уединенный, Печальным снегом занесенный, Твой колокольчик огласил. Молю святое провиденье: Да голос мой душе твоей Дарует то же утешенье, Да озарит он заточенье Лучом лицейских ясных дней!" Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой живительной благодарности, я не мог обнять его, как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнании. Увы, я не мог даже пожать руку той женщины, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось. Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила мне, что получила этот листок от одного своего знакомого перед самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со мною и рада, что могла наконец исполнить порученное поэтом. По приезде моем в Тобольск в 1839 году я послал эти стихи к Плетневу; таким образом были они напечатаны; а в 1842-м брат мой Михаил отыскал в Пскове самый подлинник Пушкина, который теперь хранится у меня в числе заветных моих сокровищ... Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя, То по кровле обветшалой Вдруг соломой зашумит, То, как путник запоздалый, К нам в окошко застучит. Наша ветхая лачужка И печальна, и темна. Что же ты, моя старушка, Приумолкла у окна? Или бури завываньем Ты, мой друг, утомлена, Или дремлешь под жужжаньем Своего веретена? Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей, Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей. Спой мне песню, как синица Тихо за морем жила; Спой мне песню, как девица За водой поутру шла. Буря мглою небо кроет, Вихри снежные крутя; То, как зверь, она завоет, То заплачет, как дитя. Выпьем, добрая подружка Бедной юности моей, Выпьем с горя; где же кружка? Сердцу будет веселей. Что ты замолк? получил ли ты от меня письмо?.. Жду к себе на днях брата и Дельвига - покамест я один-одинешенек; живу недорослем, валяюсь на лежанке и слушаю старые сказки да песни. Стихи не лезут. Я, кажется, писал тебе, что мои "Цыгане" никуда не годятся: не верь - я соврал - ты будешь ими очень доволен... Как я был рад баронову <А. А. Дельвига> приезду. Он очень мил! Наши барышни все в него влюбились - а он равнодушен, как колода, любит лежать на постели, восхищаясь "Чигиринским старостою"*. Приказывает тебе кланяться, мысленно тебя целуя 100 раз, желает тебе 1000 хороших вещей (например, устриц). * (Отрывок из поэмы Рылеева "Наливайко" - "Смерть Чигиринского старосты" тогда только что появился в альманахе "Полярная звезда" на 1825 год.) Дельвиг приехал к Пушкину в то время, когда тот готовил к изданию первый сборник своих стихотворений. Друзья-поэты снова вместе - хоть на несколько дней; снова читались и обсуждались стихи, а вечера проводили в соседнем Тригорском; в альбоме П. А. Осиповой появилась застольная песня Дельвига. Все это напоминало Пушкину "прекрасный наш союз" - Муз и Разума, которого так не хватало ему в ссылке. Это было время, когда поэт чувствовал "полное развитие духовных сил": "поэзия, как ангел утешитель, спасла меня, и я воскрес душой", вспоминал он о жизни в михайловской ссылке десять лет спустя. Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, вакхальны припевы! Да здравствуют нежные девы И юные жены, любившие нас! Полнее стакан наливайте! На звонкое дно В густое вино Заветные кольца бросайте! Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум! Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма! - Ну, а слышно ль было вам, за что его в Михайловское-то вытребовали? - Да говорили, что, мол, Александр Сергеевич на слова востер был, спуску этто не любил давать. Да он и здесь тоже себя не удавал. Ярмарка тут в монастыре бывает в девятую пятницу перед петровками; ну, народу много собирается, и он туда хаживал, как есть, бывало, как дома: рубаха красная, не брит, не стрижен, чудно так, палка железная в руках; придет в народ, тут гулянье, а он сядет наземь, соберет к себе нищих, слепцов, они ему песни поют, стихи сказывают. Так вот было раз, еще спервоначалу, приехал туда капитан-исправник на ярмарку: ходит, смотрит, что за человек чудной в красной рубахе с нищими сидит? Посылает старосту спросить: кто, мол, такой? А Александр-то Сергеич тоже на него смотрит, зло так, да и говорит эдак скоро (грубо так он всегда говорил): "Скажи капитану-исправнику, что он меня не боится и я его не боюсь, а если надо ему меня знать, так я - Пушкин". Капитан, ничто взяло, с тем и уехал, а Александр Сергеевич бросил слепцам беленькую* да тоже домой пошел... * (Бумажный денежный знак в 25 рублей.) ...В течение шести лет я не видела Пушкина, но от многих слышала про него как про славного поэта и с жадностью читала "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан", "Разбойники" и первую главу "Онегина"...* * (Пушкин впервые встретился с автором этих воспоминаний Анной Петровной Керн (1800-1879) в 1819 году в Петербурге, на вечере в доме Оленипых.) Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 году в июне месяце. Вот как это было; мы сидели за обедом... Как вдруг вошел Пушкин с большой толстой палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол, он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien-loup (волкодав; франц.), Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться: он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, - нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: "Ai-je ete assez vulgaire aujourd'hui?" ("Я был груб нынче?"; франц.) Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописанно хорош, когда что-нибудь приятное волновало его... Так, один раз мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика при любезном письме охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему правился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял довольствием и повторял: "Charmant, charmant!" ("Прелестно, прелестно!"; франц.). Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностью его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский Остров*. Эту сказку с его слов записал некто Титов и поместил, кажется, в "Подснежнике"**. Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этой целью он явился в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих "Цыган". Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаледения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих "Цыганах": * (Район в Петербурге.) ** (Неточно: сказка эта была по записи В. П. Титова напечатана в альманахе Дельвига "Северные цветы" под заглавием "Уединенный домик на Васильевском". В отдельном издании: С.-Петербург, 1915.) "И голос, шуму вод подобный". Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я в другом. Ни прежде, ни после я не видела его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: "J'aime la lune, quand elle eclaire un beau visage" ("Люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо"; франц.)... Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад, с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: "Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jardin a Madame". ("Милый Пушкин, покажите же, как любезный хозяин, ваш сад госпоже"; франц.) Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: "Vous aviez un air si virginal; n'est ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix?" ("У вас был такой девичий вид; не правда ли, на вас был крестик?"; франц.) "Приют задумчивых дриад"*, * (Строка из второй главы "Евгения Онегина".) На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою* Анной Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощанье принес мне экземпляр второй главы** "Онегина", в неразрезанных листках, между которыми я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: * (Двоюродной сестрой.) ** (Неточно: первой главы.) "Я помню чудное мгновенье", и проч. и проч. Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих "Северных цветах". Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя.  Сельцо Михайловское. Литография П. Александрова по рисунку И. Иванова. 1837 г. Во время пребывания моего в Тригорском я пела Пушкину стихи Козлова: "Ночь весенняя дышала Светлоюжною красой, Тихо Брента протекала, Серебримая луной", и проч. Мы пели этот романс Козлова на голос "Benedetta sia la madre", баркароллы венецианской. Пушкин с большим удовольствием слушал эту музыку и писал в это время Плетневу: "Скажи слепцу Козлову*, что здесь есть одна прелесть, которая поет его "Венецианскую ночь". Как жаль, что он ее не увидит! дай бог ему ее слышать!" * (Иван Иванович Козлов (1779-1840) - поэт и переводчик. Стал писать после того, как в 1821 году лишился ног вследствие паралича и ослеп. Письмо Пушкина Керн цитирует неточно. В Михайловском Пушкин написал стихотворное послание Козлову "Певец, когда перед тобой...".) Итак, я переехала в Ригу. Тут гостили у меня сестра, приехавшая со мною, и тетушка со всем семейством. Пушкин писал из Михайловского к ним обеим; в одном из своих писем тетушке он очертил мой портрет так: "Voulez-vous savoir се que c'est que M-me K.? elle est souple, elle comprend tout; elle s'afflige facilement et se console de meme; elle est timide dans les maniers et hardi dans les actions; mais elle est bien attrayante". ("Хотите ль знать, что такое г-жа К.? У нее гибкий ум, она понимает все; она огорчается легко и так же легко утешается, она робка в манерах и смела в поступках; но она очень привлекательна"; франц.). Кто долго жил в глуши печальной, Друзья, тот верно знает сам, Как сильно колокольчик дальный Порой волнует сердце нам. Не друг ли едет запоздалый, Товарищ юности удалой?.. Уж не она ли?.. Боже мой! Вот ближе, ближе... Сердце бьется... Но мимо, мимо звук несется, Слабей... и смолкнул за горой. Где вы? из газет я узнал, что вы переменили полк. Желаю, чтобы это вас развлекло. Что поделывает ваш брат? вы ничего не сообщили мне о нем в письме вашем от 13-го мая; лечится ли он? Вот мои обстоятельства: друзья мои усиленно хлопотали, чтобы получить для меня разрешение ехать лечиться. Матушка писала его величеству, и после чего мне разрешили поехать во Псков и даже жить там, однако делать этого я не стану, а только съезжу туда на несколько дней. Покамест я живу в полном одиночестве: единственная соседка, у которой я бываю, уехала в Ригу, и у меня буквально нет другого общества, кроме старушки-няни и моей трагедии*; последняя подвигается, и я доволен этим. Сочиняя ее, я стал размышлять о трагедии вообще. Это, может быть, наименее правильно понимаемый род поэзии... * (Имеется в виду "Борис Годунов".) Правдоподобие положений и правда диалога - вот истинные законы трагедии. (Я не читал ни Кальдерона, ни Веги*, но до чего изумителен Шекспир! Не могу прийти в себя! Как мелок по сравнению с ним Байрон-трагик! Байрон, который создал всего-навсего один характер (у женщин нет характера, у них бывают страсти в молодости, вот почему так легко изображать их). Итак, Байрон разделил между своими героями те или другие черты своего собственного характера: одному он придал свою гордость, другому - свою ненависть, третьему - свою меланхолию и т. д. - и таким образом из одного цельного характера, мрачного и энергичного, создал несколько ничтожных - это вовсе не трагедия. * (Кальдерон и Вега (Лопе де Вега) - великие испанские драматурги XVI-XVII столетий.) Существует и еще одна склонность: задухмав какой-нибудь характер, писатель старается наложить отпечаток этого характера на все, что заставляет его говорить, хотя бы вещи самые посторонние (таковы педанты и моряки в старых романах Фильдинга*). Заговорщик говорит Дайте мне пить как заговорщик - это просто смешно. Вспомните озлобленного у Байрона (ha pagato!**) - это однообразие, этот подчеркнутый лаконизм, эта непрерывная ярость, разве все это естественно? Отсюда эта принужденность, и эта робость диалога. Вспомните Шекспира. Читайте Шекспира, он никогда не боится скомпрометировать своего героя, - он заставляет его говорить со всею жизненною непринужденностью, ибо уверен, что в надлежащую минуту и в своем месте он найдет для него язык, соответствующий его характеру. * (Фильдинг (1707-1754) - английский писатель.) ** (Озлобленный Байрона - герой исторической драмы Байрона "Двое Фоскари"; "ha pagato!" ("он заплатил!") - одна из его реплик.) Вы спросите меня: а ваша трагедия - трагедия характеров или нравов? Я избрал наиболее легкий род, но попытался соединить и то и другое. Я пишу и размышляю. Большая часть сцен требует только рассуждения; когда же я подхожу к сцене, требующей вдохновения, я жду его или пропускаю эту сцену - такой способ работы для меня совершенно нов. Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить. Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена, я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал: ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!.. Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию - навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого. Торчат!.. В Михайловском, в последние месяцы 1824-го и весь 1825 год, в "совершенном уединении" и тесном общении с простыми людьми и с миром народного творчества Пушкин переживает небывалый творческий расцвет. По числу, многообразию и ценности созданных им произведений эта пора едва уступает ни с чем не сравнимой болдинской осени 1830 года. В Михайловском Пушкин завершает начатых еще на юге "Цыган" (478 стихотворных строк из общего числа 569), пишет окончание третьей, четвертую и пятую главы "Евгения Онегина", создает "Бориса Годунова", "Графа Нулина" (в два утра), "Сцену из Фауста", простонародную сказку "Жених" и около 90 стихотворений. В их числе такие крупные пьесы, как "Разговор книгопродавца с поэтом", цикл "Подражания Корану", "Андрей Шенье", "19 октября". Тут же и такие лирические шедевры, как "Я помню чудное мгновенье...", "Вакхическая песня", "Зимний вечер", и многое, многое другое. Вот рассказ Пушкина, не раз слышанный мною при посторонних лицах. Известие о кончине императора Александра I и происходивших вследствие оиого колебаниях о престолонаследии дошло до Михайловского около 10 декабря. Пушкину давно хотелось увидеться с его петербургскими приятелями. Рассчитывая, что при таких важных обстоятельствах не обратят строго внимания на его непослушание, он решил отправиться в Петербург...* Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву и от него запастись сведениями. Итак, Пушкин приказывает готовить повозку, а слуге собираться с ним в Питер, сам же едет в Тригорское проститься с соседками. Но вот, на пути в Тригорское, заяц перебегает через дорогу; на возвратном пути из Тригорского в Михайловское - еще раз заяц (дурная примета)! Пушкин в досаде приезжает домой; ему докладывают, что слуга, назначенный с ним ехать, заболел вдруг белой горячкой. Распоряжение поручается другому. Наконец повозка заложена, трогаются от подъезда. Глядь, в воротах встречается священник, который шел проститься с отъезжающим барином. Всех этих встреч не под силу суеверному Пушкину; он возвращается от ворот домой и остается у себя в деревне. * (Пушкин собрался в путь с "билетом" (для предъявления на заставах) на имя крепостного слуги П. А. Осиповой - Алексея Хохлова.) "А вот каковы были бы последствия моей поездки, - прибавлял Пушкин. - Я рассчитывал приехать в Петербург поздно вечером, чтобы не огласился слишком скоро мой приезд, и следовательно попал бы к Рылееву прямо на совещание 13 декабря. Меня приняли бы с восторгом; вероятно, я попал бы с прочими на Сенатскую площадь и не сидел бы теперь с вами, мои милые!" В 1821 году начал я свою биографию и несколько лет сряду занимался ею. В конце 1825 г., при открытии несчастного заговора, я принужден был сжечь сии записки. Они могли замешать многих и, может быть, умножить число жертв. Не могу не сожалеть о их потере; я в них говорил о людях, которые после сделались историческими лицами, с откровенностью дружбы или короткого знакомства. Душа моя, спасибо за "Стихотворения Александра Пушкина"*, издание очень мило; кое-где ошибки, это в фальшь не ставится. Еще раз благодарю и обнимаю дружески. * (Первое отдельное издание стихотворений Пушкина вышло 30 декабря 1825 г. Почти все издательские дела поэта вел с этого времени его друг, поэт и критик Петр Александрович Плетнев (1792-1862).) Что делается у вас в Петербурге? я ничего не знаю, все перестали ко мне писать. Верно, вы полагаете меня в Нерчинске*. Напрасно, я туда не намерен - но неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи, меня мучит. Надеюсь для них на милость царскую. Кстати: не может ли Жуковский узнать, могу ли я надеяться на высочайшее снисхождение, я шесть лет нахожусь в опале, а что ни говори - мне всего 26. Покойный император в 1824 году сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозные, других художеств за собою не знаю. Ужели молодой наш царь не позволит удалиться куда-нибудь, где бы потеплее? - если уж никак нельзя мне показаться в Петербурге - а? * (В Нерчинские рудники в Сибири ссылали па каторжные работы.) Прости, душа, скучно, мочи нет. Я не писал к тебе, во-первых, потому, что мне было не до себя, во-вторых, за неимением верного случая*. Вот в чем дело: мудрено мне требовать твоего заступления перед государем; не хочу охмелить тебя в этом пиру. Вероятно, правительство удостоверилось, что я заговору не принадлежу и с возмутителями 14 декабря связей политических не имел, но оно в журналах объявило опалу и тем, которые, имея какие-нибудь сведения о заговоре, не объявили о том полиции. Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем? О заговоре кричали по всем переулкам, и эта одна из причин моей безвинности. Все-таки я от жандарма еще не ушел**, легко, может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных. А между ими друзей моих довольно (оба ли Раевские взяты, и в самом ли деле они в крепости? напиши, сделай милость***). Теперь положим, что правительство и захочет прекратить мою опалу, с ним я готов условливаться (буде условия необходимы), но вам решительно говорю не отвечать и не ручаться за меня. Мое будущее поведение зависит от обстоятельств, от обхождения со мной правительства etc. * (То есть послать письмо он мог не по почте, а только с надежной оказией.) ** (Пушкин опасался, что на следствии его могли уличить в "политических разговорах", а установление факта разговоров о свержении правительства приводило к осуждению на каторгу и ссылку в Сибирь.) *** (Оба брата - Александр и Николай - были арестованы, но скоро выпущены как непричастные к заговору.) Итак, остается тебе положиться на мое благоразумие. Ты можешь требовать от меня свидетельств об этом новом качестве. Вот они. В Кишиневе я был дружен с майором Раевским, с генералом Пущиным и Орловым*. * (Имеются в виду В. Ф. Раевский, П. С. Пущин и М. Ф. Орлов. Генерал Пущин был уволен с военной службы в 1822 г. за бунт, поднятый в одном из полков бригады, которой оп командовал. Пущиным была основана в Кишиневе масонская ложа "Овидий", которая вызвала особые подозрения правительства. Вскоре после ее закрытия последовал указ о закрытии всех масонских лож.) Я был масон в кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи.  А. С. Пушкин. Портрет работы В. А. Тропинина. 1827 г. Я наконец был в связи с большею частью нынешних заговорщиков. Покойный император, сослав меня, мог только упрекнуть меня в безверии. Письмо это неблагоразумно, конечно, но должно же доверять иногда и счастию. Прости, будь счастлив, это покамест первое мое желание. Прежде чем сожжешь это письмо, покажи его Карамзину и посоветуйся с ним. Кажется, можно сказать царю: Ваше величество, если Пушкин не замешан, то нельзя ли наконец позволить ему возвратиться? Говорят, ты написал стихи на смерть Александра - предмет богатый! - Но в теченье десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрек ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры - глас народа. Следственно я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба. Его <Жуковского> к тебе комиссия состоит в том, чтобы ты написал к нему письмо серьезное, в котором бы сказал, что, оставляя при себе образ мыслей своих, на кои никто не имеет никакого права, не думаешь играть словами никогда, которые противоречили бы какому-нибудь принятому порядку... После этого письма он скоро надеется с тобой свидеться в его квартире, Поручая себя ходатайству Вашего дружества, вкратце излагаю здесь историю моей опалы. В 1824 году явное недоброжелательство графа Воронцова принудило меня подать в отставку. Давно расстроенное здоровье и род аневризма, требовавшего немедленного лечения, служили мне достаточным предлогом. Покойному государю императору не угодно было принять оного в уважение. Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, написанное года три назад, в котором находилось суждение об афеизме, суждение легкомысленное, достойное, конечно, всякого порицания. Вступление на престол государя Николая Павловича подает мне радостную надежду. Может быть, его величеству угодно будет переменить мою судьбу. Каков бы ни был мой образ мыслей, политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости*. * (Пушкин здесь как бы принимает предложенную Плетневым формулу примирительного письма, косвенно обращенного к царю, но в смысловых оттенках изменяет ее так, что независимость его взглядов подчеркивается со всей определенностью. Позднее Пушкин был вынужден обратиться непосредственно к Николаю I с просьбой разрешить ему выехать для постоянного лечения в Москву, или в Петербург, или за границу.) Ты ни в чем не замешан, это правда. Но в бумагах каждого из действовавших находятся стихи твои. Это худой способ подружиться с правительством... Не просись в Петербург. Еще не время. Пиши Годунова и подобное: они отворят дверь свободы. В стране, где славной старины Не все следы истреблены, Где сердцу русскому доныне Красноречиво говорят То стен полуразбитых ряд И вал на каменной вершине, То одинокий древний храм Среди беспажитной поляны, То благородные курганы По зеленеющим брегам; В стране, где Сороть голубая, Подруга зеркальных озер, Разнообразно между гор Свои изгибы расстилая, Водами ясными поит Поля, украшенные нивой, - Там, у раздолья, горделиво Гора трехолмная стоит: На той горе, среди лощины Перед лазоревым прудом, Белеется веселый дом, И сада темные куртины, Село и пажити кругом. Приют свободного поэта, Не побежденного судьбой! Благоговею пред тобой... Что восхитительнее, краше Свободных, дружеских бесед. Когда за пенистою чашей С поэтом говорит поэт? Жрецы высокого искусства, Пророки воли божества! Как независимы их чувства, Как полновесны их слова! Как быстро мыслью вдохновенной, Мечты на радужных крылах, Они летают но вселенной В былых и будущих веках! Прекрасно радуясь, играя, Надежды смелые кипят, И грудь трепещет молодая, И гордый вспыхивает взгляд. Певец Руслана и Людмилы! Была счастливая пора, Когда так веселы, так милы Неслися наши вечера Там на горе, под мирным кровом Старейшин сада вековых, На дерне свежем и шелковом, В виду окрестностей живых... Языков приехал вместе с Алексеем Вульфом 15 июня в Тригорское. Он предполагал пробыть здесь несколько дней, а прожил почти целый месяц. Пушкина радовал приезд Языкова, хотя на душе у него было неспокойно: в Петербурге шел суд над декабристами. Поэты были неразлучны. Знакомство быстро перешло в дружбу. Языков любовно запечатлел в своих стихах Михайловское и его "благодатную хозяйку" - няню Арину Родионовну. Свет Родионовна, забуду ли тебя? В те дни, как, сельскую свободу возлюбя, Я покидал для ней и славу, и науки, И немцев, и сей град профессоров и скуки,- Ты, благодатная хозяйка сени той, Где Пушкин, не сражен суровою судьбой, Презрев людей, молву, их ласки, их измены, Священнодействовал при алтаре камены*, - Всегда приветами сердечной доброты Встречала ты меня, мне здравствовала ты, Когда чрез длинный ряд полей, под зноем лета, Ходил я навещать изгнанника-поэта, И мне сопутствовал приятель давний твой, Ареевых наук питомец молодой**. Как сладостно твое святое хлебосольство Нам баловало вкус и жажды своевольство; С каким радушием - красою древних лет - Ты набирала нам затейливый обед! * (Музы.) ** (Военных (по имени бога войны Арея); имеется в виду Алексей Вульф, оставивший университет и поступивший на военную службу.) Услышал о смерти Р., П., М., К., Б., 24. Это зашифрованная запись о получении 24 июля известия о казни пяти декабристов - Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Каховского и Бестужева-Рюмина, - состоявшейся 13 июля 1826 года. Известие это дошло до Михайловского лишь на одиннадцатый день. 14 августа 1826 г. Из Михайловского в Петербург. "Так море, древний душегубец, Воспламеняет гений твой? Ты славишь лирой золотой Нептуна грозного трезубец. Не славь его. В наш гнусный век Седой Нептун земли союзник. На всех стихиях человек - Тиран, предатель или узник". Сердечно благодарю тебя за стихи. Ныне каждый порыв из вещественности - драгоценен для души. Критику отложим до другого раза. Правда ли, что Николая Тургенева привезли на корабле в Петербург? Вот каково море наше хваленое! Еще- таки я всё надеюсь на коронацию: повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна. Из моих записок сохранил я только несколько листов и перешлю их тебе, только для тебя. Прощай, душа. 14 августа. Ты находишь письмо мое холодным и сухим. Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы. В письме этом почти каждая строчка требует пояснения. Пушкин отвечает на письмо Вяземского, в котором тот прислал свое большое стихотворение "Море". В стихотворении были рассеяны намеки на тяжелые переживания Вяземского, потерявшего незадолго до того сына и потрясенного казнью декабристов. Вяземский писал: "Я пою или визжу сгоряча, потому что на сердце тоска и смерть, частное и общее горе". И чтобы забыться от "существенности лютой", он воспевал красоты моря, на "девственной лазури" которого "не дымится кровь братьев" (имеется в виду кровь декабристов, пытавшихся бежать через реку и расстрелянных на льду Невы). В ответ на это расплывчато-неясное стихотворение Пушкин пишет энергически резко и лаконично. Нужно сказать, что это было первое письмо, написанное Пушкиным после получения им известия о казни декабристов, - в течение двадцати дней он хранил молчание.  Арина Родионовна, няня поэта. Барельеф на кости В. Я. Серякова. 1840 г. Но почему Пушкин обрушился на море, почему нельзя его хвалить? Не надо хвалить море, потому что по нему могут привезти, как разнесся о том слух, в Россию из Англии Н. И. Тургенева, якобы выданного царскому правительству. Море, "свободная стихия", стало союзником земли, дурных земных дел. "Холодным и сухим" было письмо, с которым он обратился к Николаю I, прося разрешения приехать для лечения в Москву или Петербург. Но теперь - после казни декабристов - он не смог бы вообще обратиться с просьбами к царю. По высочайшему государя императора повелению... прошу покорнейше ваше превосходительство находящемуся во вверенной вам губернии чиновнику 10 класса Александру Пушкину позволить отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочным фельдъегерем. Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря... Я предполагаю, что мой неожиданный отъезд с фельдъегерем поразил вас так же, как и меня. Вот факт: у нас ничего не делается без фельдъегеря. Мне дают его для вящей безопасности. После любезнейшего письма барона Дибича зависит только от меня очень этим возгордиться. Я еду прямо в Москву, где рассчитываю быть 8 числа текущего месяца; как только буду свободен, со всею поспешностью вернусь в Тригорское, к которому отныне сердце мое привязано навсегда.
|
|
|
