 |
|
|
Произведения Ссылки |
   
Петербург (июнь 1817 - май 1820)Снова встретился с ним <Пушкиным> осенью 1817 г. уже в гвардейском конно-артиллерийском мундире. Мы шестеро учились фрунту в гвардейском образцовом батальоне; после экзамена, сделанного нам в этой науке, произведены были в офицеры высочайшим приказом 29 октября, между тем как товарищи наши, поступившие на гражданскую службу, в июне же получили назначение: в том числе Пушкин поступил в коллегию иностранных дел и тотчас взял отпуск для свидания с родными. Встреча моя с Пушкиным на новом нашем поприще имела свою знаменательность. Пока он гулял и отдыхал в Михайловском, я уже успел поступить в тайное общество: обстоятельства так расположили моей судьбой! Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели*, которую тогда составляли Муравьевы (Александр и Михайло), Бурцов, Павел Колошин и Семенов. С Колошиным я был в родстве. Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими втайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кругом: я сдружился с ним, почти жил в нем. Бурцов, которому я больше высказывался, нашел, что по мнениям и убеждениям моим, вынесенным из Лицея, я готов для дела. * ("Священной артели" - так назывался нелегальный кружок, в который входила группа офицеров - будущих декабристов. Форма офицерских "артелей" распространилась со времени заграничных походов 1813-1815 гг.: однополчане-друзья селились вместе, вместе занимались пауками и отдыхали. Такие артели были предшественниками тайных декабристских обществ.) На этом основании он принял в общество* меня и Вольховского, который, поступив в гвардейский штаб, сделался его товарищем по службе. Бурцов тотчас узнал его, понял и оценил. * (Имеется в виду первое тайное политическое общество будущих декабристов "Союз Спасения" (1816-1818). Другим названием его было: "Общество истинных и верных сынов отечества". Основные пункты его устава: уничтожение "рабства крестьян" и введение конституции.) Эта высокая цель жизни самою своею таинственностью и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою; я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательно смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значащею, но входящею в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.  А. С. Пушкин. Гравюра Е. Гейтмана. Около 1820 г. Первая моя мысль была открыться Пушкину: он всегда согласно со мною мыслил о деле общем (res publics), по-своему проповедовал в нашем смысле - и изустно, и письменно стихами и прозой. Не знаю, к счастью ли его или несчастью, он не был тогда в Петербурге, а то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему, я, может быть, увлек бы его с собою. Впоследствии, когда думалось мне исполнить эту мысль, я уже не решался вверить ему тайну, не мне одному принадлежавшую, где малейшая неосторожность могла быть пагубна всему делу. Подвижность пылкого его нрава, сближение с людьми ненадежными пугали меня. К тому же в 1818 году, когда часть гвардии была в Москве по случаю приезда прусского короля, столько было опрометчивых действий одного члена общества, что признали необходимым делать выбор со всею строгостью... Естественно, что Пушкин, увидя меня после первой нашей разлуки, заметил во мне некоторую перемену и начал подозревать, что я от него что-то скрываю. Особенно во время его болезни и продолжительного выздоровления, видясь чаще обыкновенного, он затруднял меня спросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его "Деревня", "Ода на свободу", "Ура! в Россию скачет..."* и другие мелочи в том же духе. Не было живого человека, который не знал бы его стихов. * ("Вольность" и "Сказки (Моё!)".) Нечего говорить уже о разных его выходках, которые везде повторялись. Например, однажды в Царском Селе Захаржевского медвежонок сорвался с цепи от столба, на котором устроена была его будка, и побежал в сад, где мог встретиться глаз на глаз, в темной аллее, с императором, если бы па этот раз по встрепенулся его маленький шарло и не предостерег бы от этой опасной встречи. Медвежонок, разумеется, тотчас был истреблен, а Пушкин при этом случае не обинуясь говорил: "Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!" Таким же образом он во всеуслышание в театре кричал: "Теперь самое безопасное время - по Неве идет лед". В переводе: "Нечего опасаться крепости". Конечно, болтовня эта - вздор; но этот вздор, похожий несколько на поддразнивание, переходил из уст в уста и порождал разные толки, имевшие дальнейшее свое развитие; следовательно, и тут даже некоторым образом достигалась цель, которой он несознательно содействовал. Между тем тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил меня и вообще всех нас тем, что любил, например, вертеться у оркестра около Орлова, Чернышева, Киселева* и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты. Случалось из кресел сделать ему знак, он тотчас прибежит. Говоришь, бывало: "Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом; ни в одном из них ты не найдешь сочувствия" и пр. Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко потеряется. Потом, смотришь, - Пушкин опять с тогдашними львами! (Анахронизм: тогда не существовало еще этого аристократического прозвища. Извините!) * (Л. Ф. Орлов, А. И. Чернышев и П. Д. Киселев - видные генералы, близкие ко двору при Александре I; позже Чернышев был первым помощником Николая I в расследовании дела декабристов. А. Орлов (брат будущего декабриста) и Киселев были противниками Аракчеева.) Странное смешение в этом великолепном создании! Никогда не переставал я любить его; знаю, что и он платил мне тем же чувством; но невольно, из дружбы к нему, желалось, чтобы он наконец настоящим образом взглянул на себя и понял свое призвание. Видно, впрочем, что не могло и не должно было быть иначе; видно, нужна была и эта разработка, коловшая нам, слепым, глаза... Самое сильное нападение Пушкина на меня по поводу общества было, когда он встретился со мною у Н. И. Тургенева*, где тогда собрались все желавшие участвовать в предполагаемом издании политического журнала. Тут, между прочим, были Куницын и наш лицейский товарищ Маслов. Мы сидели кругом большого стола. Маслов читал статью свою о статистике. В это время я слышу, что кто-то сзади берет меня за плечо. Оглядываюсь - Пушкин! "Ты что здесь делаешь? Наконец поймал тебя на самом деле", - шепнул он мне на ухо и прошел дальше. Кончилось чтение. Мы встали. Подхожу к Пушкину, здороваюсь с ним; подали чай, мы закурили сигаретки и сели в уголок. * (Николай Иванович Тургенев (1789-1871) - один из виднейших деятелей тайных политических обществ декабристов "Сою.:а благоденствия" (1818-1820) и "Северного общества". Во время декабрьского восстания находился за границей. Отказался явиться па суд в Россию и был заочно приговорен к смертной казни. Остался навсегда за границей. Автор книги "Опыт теории налогов", выразившей передовые экономические взгляды декабристов. Младший из трех братьев. Старший, Александр (1784-1845), играл во многих случаях большую роль в жизни Пушкина, в частности помог поступлению его в Лицей.) - Как же ты мне никогда не говорил, что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это ни на что не похоже! Мне и на этот раз легко было без большого обмана доказать ему, что это совсем не собрание общества, им отыскиваемого, что он может спросить Маслова и что я сам тут совершенно неожиданно. "Ты знаешь, Пушкин, что я отнюдь не литератор, и, вероятно, удивляешься, что я попал некоторым образом в сотрудники журнала. Между тем это очень просто, как сейчас сам увидишь. На днях был у меня Николай Тургенев; разговорились мы с ним о необходимости и пользе издания в возможно свободном направлении; тогда это была преобладающая его мысль. Увидел он у меня на столе недавно появившуюся книгу m-me Sta§l: Considerations sur la Revolution frangaise (г-жи Сталь: "Взгляд на французскую революцию"; франц.) и советовал мне попробовать написать что-нибудь об ней и из нее. Тут же пригласил меня в этот день вечером быть у него, - вот я и здесь!"  И. И. Пущин. Акварель Н. Бестужева. 1837 г. Не знаю настоящим образом, до какой степени это объяснение, совершенно справедливое, удовлетворило Пушкина; только вслед за этим у нас переменился разговор, и мы вошли в общий круг. Глядя на него, я долго думал: не должен ли я в самом деле предложить ему соединиться с нами? От него зависело принять или отвергнуть мое предложение. Между тем тут же невольно являлся вопрос: почему же помимо меня никто из близко знакомых ему старших наших членов не думал об нем? Значит, их останавливало то же, что меня пугало: образ его мыслей всем хорошо был известен, но не было полного к нему доверия. Преследуемый мыслью, что у меня есть тайна от Пушкина и что, может быть, этим самым я лишаю общество полезного Деятеля, почти решался броситься к нему и все высказать, зажмуря глаза на последствия. В постоянной этой борьбе с самим собою, как нарочно, вскоре случилось мне встретить Сергея Львовича (отца поэта) на Невском проспекте. - Как вы, Сергей Львович? Что наш Александр? - Вы когда его видели? - Несколько дней тому назад у Тургенева. Я заметил, что Сергей Львович что-то мрачен. - Je n'ai rien de mieux a faire que de me mettre en quatre pour retablir la reputation de mon cher fils (Мне ничего не остается, как разорваться на части, чтобы восстановить репутацию моего милого сына; франц.). Видно, вы не знаете последнюю его проказу. Тут рассказал мне что-то, право, не помню, что именно, да и ириноминать не хочется. - Забудьте этот вздор, почтенный Сергей Львович! Вы знаете, что Александру многое можно простить, он окупает свои шалости неотъемлемыми достоинствами, которых нельзя не любить. Отец пожал мне руку и продолжал свой путь. Я задумался, и, признаюсь, эта встреча, совершенно случайная, произвела свое впечатление: мысль о принятии Пушкина исчезла из моей головы. Я страдал за него, и подчас мне опять казалось, что, может быть, тайное общество сокровенным своим клеймом поможет ему повнимательней и построже взглянуть на самого себя, сделать некоторые изменения в ненормальном своем быту. Я знал, что он иногда скорбел о своих промахах, обличал их в близких наших откровенных беседах, но, видно, не пришла еще пора кипучей его природе угомониться. Как ни вертел я все это в уме и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения, в деле, ответственном пред целию самого союза. Беги, сокройся от очей, Цитеры слабая царица!* Где ты, где ты, гроза царей" Свободы гордая певица? Приди, сорви с меня венок, Разбей изнеженную лиру... Хочу воспеть свободу миру, На тронах поразить порок. Открой мне благородный след Того возвышенного галла**, Кому сама средь славных бед Ты гимны смелые внушала. Питомцы ветреной судьбы, Тираны мира! трепещите! А вы мужайтесь и внемлите, Восстаньте, падшие рабы! Увы! куда ни брошу взор - Везде бичи, везде железы, Законов гибельный позор, Неволи немощные слезы; Везде неправедная власть В сгущенной мгле предрассуждений Воссела - рабства грозный гений И славы роковая страсть... * (На острове Цитера находился храм Венеры - богини любви и красоты у древних греков.) ** (Кто имеется в виду, в точности неизвестно. Исследователи предполагают одного из французских поэтов: Андре Шенье (1762-1794), Экушара Лебрена (1729-1807) или автора "Марсельезы" Руже до Лиля (1760-1836).) Венец желаниям! Итак, я вижу вас, О други смелых муз, о дивный Арзамас! Только пять строчек сохранилось из вступительной стихотворной речи Пушкина; в остальных трех упоминаются Жуковский и еще один арзамасец Блудов. В 1817 году, когда Пушкин стал посещать кружок, в "Арзамас" вступили Николай Тургенев, Михаил Орлов и Никита Муравьев - деятели тайных революционных обществ и будущие декабристы. Они попытались расширить деятельность кружка и повести в нем борьбу за истинное свободолюбия. Было решено начать издание литературно-политического журнала, редактором которого намечался Никита Муравьев. Однако состав кружка был очень разнородный и нужного единства взглядов достигнуть не удалось. С 1818 года "Арзамас", формально не распущенный, прекратил свое существование.  А. А. Дельвиг. Рисунок В. П. Лангера. 1830 г. У нас теперь есть молодой поэт Пушкин, который точно стоит удивления по чистоте слога, воображению и вкусу, и все это в 18 лет от роду. Это было в феврале 1818 года. Первые восемь томов Русской истории Карамзина вышли в свет. Я прочел их в моей постели* с жадностью и со вниманием... Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка - Коломбом... Несколько времени ни о чем ином не говорили. Когда, по моем выздоровлении, я снова явился в свет, толки были во всей силе.- Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе. Ничего не могу вообразить глупей светских суждений, которые удалось мне слышать насчет духа и слова Истории Карамзина. * (Пушкин был тяжело болен.) ...он познакомился с нами и стал довольно часто посещать нас. Мы с матушкой от души его полюбили. Угрюмый и молчаливый в многочисленном обществе, "Саша Пушкин", бывая у нас, смешил своею резвостью и ребячьей шаловливостью. Бывало, ни минуты не посидит спокойно на месте; вертится, прыгает, пересаживается, перероет рабочий ящик матушки, спутает клубки гарусу в моем вышиванье; разбросает карты в гранпасьянсе, раскладываемом матушкою... - Да уймешься ли ты, стрекоза! - крикнет, бывало, моя Евгения Ивановна. - Перестань, наконец! Саша минуты на две приутихнет, а там опять начинает проказничать... В 1818 г., после жестокой горячки, ему обрили голову, и он носил парик. Это придавало какую-то оригинальность его типичной физиономии и не особенно его красило. Как-то, в Большом театре, он вошел к нам в ложу. Мы усадили его в полной уверенности, что здесь наш проказник будет сидеть смирно... Ничуть не бывало! В самой поэтической сцене Пушкин, жалуясь на я?ару, снял с себя парик и начал им обмахиваться, как веером. Это рассмешило сидевших в соседних ложах, обратило на нас внимание и находившихся в креслах. Мы стали унимать шалуна, он же со стула соскользнул на пол и сел у нас в ногах, прячась за барьер; наконец, кое-как надвинул парик на голову, как шапку: нельзя было без смеха глядеть на него! Так и просидел на полу все представление, отпуская шутки насчет пьесы и игры актеров. Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим талантом, как привидение! Стихи, вызвавшие восхищение Жуковского, привели в восторг и Вяземского. В своей обычной шутливой манере он писал о них А. И. Тургеневу: "Стихи чертенка-племянника чудесно хороши. "В дыму столетий"! Это выражение - город. Я все отдал бы за него, движимое и недвижимое. Какая бестия! Надо бы нам посадить его в желтый дом, не то этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших". То есть затмит всех поэтов - и современных и прежних. Речь шла о стихотворении "Жуковскому" ("Когда к мечтательному миру..."). Во второй половине этого стихотворения, не вошедшей в окончательную редакцию, были строки: "Смотри, как пламенный поэт, Вниманьем сладким упоенный, На свиток гения склоненный, Читает повесть древних лет! Он духом там - в дыму столетий!" "Пламенный поэт" - это К. Н. Батюшков, откликнувшийся на труд Карамзина восторженным стихотворным посланием к "Творцу Истории Государства Российского". Чаадаев жил в гостинице Демута. Пушкин часто посещал его и продолжал с ним живые, откровенные царскосельские беседы. Но все изменялось вокруг, когда приходили к Чаадаеву с докучными визитами те его светские знакомые, которые на кредит пользовались репутацией умников и любезников. Пушкин сейчас смолкал, садился в угол на диван, поджав ноги, и, упорно чуждался всяких сношений с подобными посетителями, покушавшимися иногда обращаться к нему с видом снисходительного покровительства. Об одном из этих докучных ему говорунов вспомнил он в Бессарабии, упомянув о нем в последних двух стихах послания своего к Чаадаеву. Имеется в виду послание "Чаадаеву" 1821 года. Пушкин писал в нем: "Приду, приду я вновь, мой милый домосед, С тобою вспоминать беседы прежних лет, Младые вечера, пророческие споры, Знакомых мертвецов живые разговоры, Поспорим, перечтем, посудим, побраним, Вольнолюбивые надежды оживим, И счастлив буду я; но только, ради бога, Гони ты Шеппинга от нашего порога". Барон Д. А. Шеппинг, офицер-кавалергард, был известен как надоедливый и скучный человек. Питомец мод, большого света друг, Обычаев блестящий наблюдатель, Ты мне велишь оставить мирный круг, Где, красоты беспечный обожатель, Я провожу незнаемый досуг. Как ты, мой друг, в неопытные лета Опасною прельщенный суетой, Терял я жизнь и чувства и покой; Но угорел в чаду большого света И отдохнуть убрался я домой, И, признаюсь, мне во сто крат милее Младых повес счастливая семья, Где ум кипит, где в мыслях волен я, Где спорю вслух, где чувствую живее, И где мы все - прекрасного друзья... В этом послании своему бывшему лицейскому товарищу князю А. М. Горчакову, успешно делавшему служебную карьеру, Пушкин, надо думать, отвечает на какие-то его упреки и увещевания. Оставив круг светских знакомств, Пушкин вступил в 1819 году в литературно-театральный кружок "Зеленая лампа". Это было одно из "вольных обществ", организованных "Союзом благоденствия". Так назывались отделы союза, членам которых не сообщалось о политических целях собраний кружка и пропаганда на них велась побочно в порядке иных (в данном случае литературных) занятий.  П. Я. Чаадаев. Литография Председателем и одним из первых учредителей "Зеленой лампы" был член "Союза благоденствия" Яков Николаевич Толстой (1791-1867), офицер лейб-гвардии, большой любитель литературы и театра, поэт-дилетант. К Пушкипу он относился с восторженным почитанием. Название свое кружок получил от лампы под зеленым абажуром, висевшей над круглым столом, за которым происходили собрания общества. Зеленый цвет символически обозначал "надежду". Внутренний смысл названия раскрывался в девизе общества "Свет и Надежда". В "Зеленой лампе" состояло около 20 человек. Пушкин здесь встречался со своим другом поэтом Дельвигом, с поэтом Гнедичем, с видными деятелями "Союза благоденствия" - поэтом Федором Глинкой, П. Кавериным, С. Трубецким. По-видимому, здесь он читал свои вольнолюбивые стихотворения. В 1822 году, находясь в южной ссылке, Пушкин послал письмо Я. Толстому, в котором он жаловался, что петербургские товарищи позабыли его и что он ничего не знает о дальнейшей судьбе общества "Зеленая лампа" (оно закрылось еще в 1820 году). В письме содержалось стихотворное послание членам "Зеленой лампы": "Горишь ли ты, лампада наша..." Витийством резким знамениты, Сбирались члены сей семьи У беспокойного Никиты, У осторожного Ильи. Друг Марса, Вакха и Венеры, Тут Лунин дерзко предлагал Свои решительные меры И вдохновенно бормотал. Читал свои ноэли Пушкин, Меланхолический Якушкин, Казалось, молча обнажал Цареубийственный кинжал. Одну Россию в мире видя, Лаская в ней свой идеал, Хромой Тургенев им внимал, И, плети рабства ненавидя, Предвидел в сей толпе дворян Освободителей крестьян. Так было над Невою льдистой. Лишь недавно в поле зрения биографов Пушкина попали показания декабриста И. Н. Горсткипа, которые вдруг документально подтвердили, что Пушкин, хотя он и не был членом тайного общества, посещал собрания декабристов и что описание сходки декабристов в десятой главе "Евгения Онегина" является не просто вольной поэтической картиной, а воспроизведением действительно увиденного и пережитого поэтом. В своих показаниях И. Н. Горсткин 26 января 1826 года писал: "...я был раза два-три у К(нязя) Ильи Долгорукова, который был, кажется, одним из главных в то время. У него Пушкин читывал свои стихи; все восхищались остротой..." Горсткин говорит о собраниях декабристов у князя Ильи Андреевича Долгорукова (1797-1848), который в 1819 - начале 1820 года был блюстителем ("одним из главных") тайного общества "Союз благоденствия". А дальше Горсткин показывает, что такие вечера (собрания) бывали и у Никиты Михайловича Муравьева (1796-1843) и что там бывали (и это нам особенно важно) не одни только лица, принадлежавшие к тайному обществу. Свидетельством декабриста впервые подтвердилось знакомство Пушкина с Долг®руковым ("осторожным Ильей"). Пушкин не просто бывал у него на собраниях, но и "читывал" там, то есть читал неоднократно свои стихи. Правда, Горсткин давал свои показания, находясь в каземате Петропавловской крепости, и поэтому старался умалить значение собраний у Долгорукова и Муравьева - будто случайных и незначительных. Пушкин написал о том же в зашифрованных строфах "Евгения Онегина" и сохранил действительные черты собраний и их участников. Исключительно точно схваченные Пушкиным черты каждого из участников сходки декабристов подтверждены и в других свидетельствах. Так, например, Рылеев показывал на следствии: "О Лунине... слышал я от Никиты Муравьева, что он человек решительный и исполненный любовыо к отечеству". О "беспокойном" Никите Муравьеве хорошо знавший его поэт Батюшков писал: "Твой дух встревожен, беспокоен". "Осторожный" Илья Долгоруков был деятельным членом "Союза благоденствия", принимал самое активное участие в том совещании общества, на котором все единогласно высказались за республиканскую форму правления. Однако после ликвидации "Союза благоденствия" в 1820 году он не принадлежал к тайному обществу, и впоследствии следственная комиссия, судившая декабристов, признала, что он "заслужил... совершенное забвение кратковременного заблуждения, извиняемого отменною молодостью".  В. К. Кюхельбекер. Гравюра И. Матюшина Николай Иванович Тургенев преданность идее "уничтожения рабства", крепостного состояния называл своей "нравственной болезнью, какой-то лихорадкой, которая мучила беспрестанно..." Он писал: "Одна главная мысль владела и направляла моими поступками во всю мою жизнь, мысль уничтожения крепостного состояния в России. Сия цель казалась мне священною и достойною целью всей жизни. В стремлении к ней я видел все мои обязанности и иногда почитал себя миссионером в святом деле". ...Я еще нигде не успел видеть молодого Пушкина, издавшего уже в зиму 1819-20 года "Руслана и Людмилу"* Пушкина, которого мелкие стихотворения, наскоро, на лоскутках бумаги, карандашом переписанные, разлетались в несколько часов огненными струями во все концы Петербурга и в несколько дней Петербургом вытверживались наизусть, - Пушкина, которого слава росла не по дням, а по часам. Между тем я был одним из восторженных его поклонников. Следующий необыкновенный случай доставил мне его знакомство. ...Квартира моя, в доме графа Остермана-Толстого, выходила на Галерную. Я занимал в нижнем этаже две комнаты, но первую от входа уступил приехавшему за несколько дней до того времени, которое описываю, майору Денисевичу, служившему в штабе одной из дивизий ...ого корпуса, которым командовал граф. Денисевич был майором, учился, как говорят, на медные деньги и образован по весу и цене металла. Наружность его соответствовала внутренним качествам: он был очень плешив и до крайности румян; последним достоинством он очень занимался и через него считал себя неотразимым победителем женских сердец. Игрою густых своих эполет он особенно щеголял, полагая, что от блеска их, как от o лучей солнечных, разливается свет на все, его окружающее, и едва ли не на весь город. * (Неточность: поэма "Руслан и Людмила" вышла в свет отдельным изданием в августе 1820 г., когда Пушкина уже не было в Петербурге. До этого были напечатаны в журнале лишь отрывки из нее.) В одно прекрасное (помнится, зимнее) утро,- было ровно три четверти восьмого, - только что успев окончить свой военный туалет, я вошел в соседнюю комнату, где обитал мой майор, чтоб приказать подавать чай. Денисевича не было в это время дома; он уходил смотреть, все ли исправно на графской конюшне. Только что я ступил в комнату, из передней вошли в нее три незнакомые лица. Один был очень молодой человек, худенький, небольшого роста, курчавый, с арапским профилем, во фраке. За ним выступали два молодца красавца, кавалерийские гвардейские офицеры, погромыхивая своими шпорами и саблями. Один был адъютант; помнится, я видел его прежде в Обществе любителей просвещения и благотворения; другой - фронтовой офицер. Статский подошел ко мне и сказал мне тихим, вкрадчивым голосом: - Позвольте вас спросить, здесь живет Денисевич? - Здесь, - отвечал я, - но он вышел куда-то, и я велю сейчас позвать его. Я только хотел это исполнить, как вошел сам Денисевич. При взгляде на воинственных ассистентов статского посетителя он, видимо, смутился, но вскоре оправился и принял также марциальную* осанку. * (Воинственную (по имени римского бога войны - Марса).) - Что вам угодно? - сказал он статскому довольно сухо. - Вы это должны хорошо знать, - отвечал статский, - вы назначили мне быть у вас в восемь часов (тут он вынул часы); до восьми остается еще четверть часа. Мы имеем время выбрать оружие и назначить место... Все это было сказано тихим, спокойным голосом, как будто дело шло о назначении приятельской пирушки. Денисевич мой покраснел, как рак, и, запутываясь в словах, отвечал: - Я не затем вас звал к себе... я хотел вам сказать, что молодому человеку, как вы, нехорошо кричать в театре, мешать своим соседям слушать пиесу, что это неприлично... - Вы эти наставления читали мне вчера при многих слушателях, - сказал более энергичным голосом статский, - я уже не школьник и пришел переговорить с вами иначе. Для этого не нужно много слов: вот мои два секунданта; этот господин военный (тут указал он на меня), он не откажется, конечно, быть вашим свидетелем. Если вам угодно... Денисевич не дал ему договорить. - Я не могу с вами драться, - сказал он, - вы молодой человек, неизвестный, а я штаб-офицер... При этом оба офицера засмеялись; я побледнел и затрясся от негодования, видя глупое и униженное положение, в которое поставил себя мой товарищ, хотя вся эта сцена была для меня загадкой. Статский продолжал твердым голосом: - Я русский дворянин, Пушкин: это засвидетельствуют мои спутники, и потому вам не стыдно будет иметь со мною дело. При имени Пушкина блеснула в голове моей мысль, что предо много стоит молодой поэт, таланту которого уж сам Жуковский поклонялся, корифей всей образованной молодежи Петербурга, и я спешил спросить его: - Не Александра ли Сергеевича имею честь видеть перед собою? - Меня так зовут, - сказал он, улыбаясь. Пушкину, подумал я, Пушкину, автору "Руслана и Людмилы", автору стольких прекрасных мелких стихотворений, которые мы так восторженно затвердили, будущей надежде России, погибнуть от руки какого-нибудь Денисевича или убить какого-нибудь Денисевича и жестоко пострадать... нет, этому не быть! Во что б ни стало устрою мировую, хотя бы и пришлось немного покривить душой. - В таком случае, - сказал я по-французски, чтобы не понял нашего разговора Денисевич, который не знал этого языка, - позвольте мне принять живое участие в вашем деле с этим господином и потому прошу вас объяснить мне причину вашей ссоры.  Г. Р. Державин. Гравюра с портрета работы В. Л. Боровиковского. 1812 г. Тут один из ассистентов рассказал мне, что Пушкин накануне был в театре, где, на беду, судьба посадила его рядом с Денисевичем. Играли пустую пиесу, играли может быть, и дурно. Пушкин зевал, шикал, говорил громко: "Несносно!" Соседу его пиеса, по-видимому, очень нравилась. Сначала он молчал, потом, выведенный из терпения, сказал Пушкину, что он мешает ему слушать пиесу. Пушкин искоса взглянул на него и принялся шуметь по-прежнему. Тут Денисевич объявил своему неутомимому соседу, что попросит полицию вывести его из театра. - Посмотрим, - отвечал хладнокровно Пушкин и продолжал повесничать. Спектакль кончился, зрители начали расходиться. Тем и должна была бы кончиться ссора наших противников. Но мой витязь не терял из виду своего незначительного соседа и остановил его в коридоре. - Молодой человек, - сказал он, обращаясь к Пушкину, и вместе с тем поднял свой указательный палец, - вы мешали мне слушать пиесу... это неприлично, это невежливо. - Да, я не старик, - отвечал Пушкин. - Но, господин штаб-офицер, еще невежливее здесь и с таким жестом говорить мне это. Где вы живете? Денисевич сказал свой адрес и назначил приехать к нему в восемь часов утра. Не был ли это настоящий вызов?.. - Буду, - отвечал Пушкин. Офицеры разных полков, услышав эти переговоры, обступили было противников; сделался шум в коридоре, но, по слову Пушкина, все затихло, и спорившие разошлись без дальнейших приключений. Вы видите, что ассистент Пушкина не скрыл и его вины, объяснив мне вину его противника. Вот этот-то узел предстояло мне развязать, сберегая между тем голову и честь Пушкина. - Позвольте переговорить с этим господином в другой комнате, - сказал я военным посетителям. Они кивнули мне в знак согласия. Когда я остался вдвоем с Денисовичем, я спросил его, так ли было в театре, как рассказал мне один из офицеров. Он отвечал, что дело было так. Тогда я начал доказывать ему всю необдуманность его поступков; представил ему, что он сам был кругом виноват, затеяв вновь ссору с молодым, неизвестным ему человеком при выходе из театра, когда эта ссора кончилась ничем; говорил ему, как дерзка была его угроза пальцем и глупы его наставления и что, сделав формальный вызов, чего он, конечно, не понял, надо было или драться, или извиниться. Я прибавил, что Пушкин сын знатного человека (что он известный поэт, этому господину было бы нипочем). Все убеждения моя сопровождал я описанием ужасных последствий этой истории, если она разом не будет порешена. - В противном случае, - сказал я, - иду сейчас к генералу нашему, тогда... ты знаешь его: он шутить не любит. Признаюсь, я потратил ораторского пороху довольно, и не даром. Денисевич убедился, что он виноват, и согласился просить извинения. Тут, не дав опомниться майору, я ввел его в комнату, где дожидались нас Пушкин и его ассистенты, и сказал ему: - Господин Денисевич считает себя виноватым перед вами, Александр Сергеевич, и в опрометчивом движении и в необдуманных словах при выходе из театра; он не имел намерения ими оскорбить вас. - Надеюсь, это подтвердит сам господин Денисевич, - сказал Пушкин. Денисевич извинился... и протянул было Пушкину руку, но тот не подал ему своей, сказал только: "Извиняю", и удалился с своими спутниками, которые очень любезно простились со мною. Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он кончил свою поэму "Руслан и Людмила". 1820, марта 26, великая пятница*. * (В церковном календаре пятница перед праздником пасхи.) В этот день Пушкин прочитал у Жуковского последнюю, шестую песнь "Руслана и Людмилы". Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменем либералистов, он написал и распустил стихи на вольность <Ода "Вольность">, эпиграммы на властителей и проч. и проч. Это узнала полиция etc. (и проч.; лат.). Опасаются следствий. Раз утром выхожу я из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был, как и всегда, бодр и свеж; но обычная (по крайней мере при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и легкий оттенок бледности замечался на щеках. - Я к вам. - А я от себя! И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый:  Н. М. Карамзин. Рисунок К. М - Я шел к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пиесах, разбежавшихся по рукам, дошел до правительства. Вчера, когда я возвратился поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему пятьдесят рублей, прося дать ему почитать моих сочинений, и уверял, что скоро принесет их назад. Но мой верный старик не согласился, а я взял да и сжег все мои бумаги. При этом рассказе я тотчас узнал Фогеля* с его проделками. * (Агент тайной полиции, для виду числившийся чиновником общей полиции.) - Теперь, - продолжал Пушкин, немного озабоченный, - меня требуют к Милорадовичу!* Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться?.. Вот я и шел посоветоваться с вами... * (Михаил Андреевич Милорадович (1771-1825) - в то время военный генерал-губернатор Петербурга.) Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему; - Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт; но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности. Тут, еще поговорив немножко, мы рассталисы Пушкин пошел к Милюрадовичу, а мне путь лежал в другое место. Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором как при генерал-губернаторе состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своем зеленом диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу: - Знаешь, душа моя! (это его поговорка) у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги; но я счел более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал:. "Граф! все мои стихи сожжены! - у меня ничего не найдется на квартире; но если вам угодно, все найдется здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу все, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что мое и что разошлось под моим именем". Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал... и написал целую тетрадь... Вот она (указывая на стол у окна), полюбуйтесь!.. Завтра я отвезу ее государю. А знаешь ли? - Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения... На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от государя. Он возвратился, и первым словом его было: - Ну, вот дело Пушкина и решено! Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: - Я вошел к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал: "Здесь все, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!" Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно, а наконец спросил: "А что ж ты сделал с автором?" - Я?.. - сказал Милорадович, - я объявил ему от имени вашего величества прощение!.. Тут мне показалось, - продолжал Милорадович, - что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал: "Не рано ли?!" Потом, еще подумав, прибавил: "Ну, коли уж так, то мы распорядимся иначе: снарядить Пушкина в дорогу, выдать ему прогоны и, с соответствующим чином и с соблюдением возможной благовидности, отправить его на службу на юг". Вот как было дело. Между тем, в промежутке двух суток, разнеслось по городу, что Пушкина берут и ссылают. Гнедич*, с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах), бросился к Оленину**; Карамзин, как говорили, обратился к государыне; а (незабвенный для меня) Чаадаев хлопотал у Васильчикова***, и всякий старался замолвить слово за Пушкина. Но слова шли своею дорогою, а дело исполнялось буквально по решению... * (Николай Иванович Гнедич (1784-1833) - поэт и переводчик, издатель первых поэм Пушкина.) ** (Алексей Николаевич Оленин (1763-1843) - президент Академии художеств; нарисовал фронтиспис (начинающий книгу рисунок) к первому изданию "Руслана и Людмилы".) *** (Илларион Васильевич Васильчиков (1774-1847) - государственный деятель, приближенный царя.) В генваре* 1820 года я должен был ехать в Бессарабию к больной тогда замужней сестре моей. Прожив в Кишиневе и Аккермане почти четыре месяца, в мае возвращался с нею, уже здоровою, в Петербург. Белорусский тракт ужасно скучен. Не встречая никого на станциях, я обыкновенно заглядывал в книгу для записывания подорожных и там искал проезжих. Вижу раз, что накануне проехал Пушкин в Екатеринослав**. Спрашиваю смотрителя: "Какой это Пушкин?" Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич едет, кажется, на службу, на перекладной, в красной русской рубашке, в опояске***, в поярковой**** шляпе. (Время было ужасно жаркое.) Я тут ровно ничего не понимал; живя в Бессарабии, никаких известий о наших лицейских не имел. Это меня озадачило. * (В январе. Так писали это слово в начале XIX в.) ** (Ныне Днепропетровск; употреблялось и другое написание: Екатеринославль.) *** (Пояс, кушак сверх рубашки.) **** (Свалянной из овечьей шерсти.) В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько дней до его выезда сгорел в Царском Селе Лицей, остались одни стены, и воспитанников поместили во флигеле. Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы. Там, после служебных формальностей, я пустился разузнавать об Александре... Еду потом в Царское Село к Энгельгардту, обращаюсь к нему с тем же тревожным вопросом. Директор рассказал мне, что государь (это было после того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем и не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.  К. Н. Батюшков. Рисунок О. Кипренского. 1815 г. - Энгельгардт, - сказал ему государь, - Пушкина надобно сослать в Сибирь: он наводнил Россию возмутительными стихами: вся молодежь наизусть их читает. Мне нравится откровенный его поступок с Милорадовичем; но это не исправляет дела. Директор на это ответил: - Воля вашего величества, но вы мне простите, если я позволю себе сказать слово за бывшего моего воспитанника; в нем развивается необыкновенный талант, который требует пощады. Пушкин теперь уже - краса современной нашей литературы, а впереди еще большие на него надежды. Ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека. Я думаю, что великодушие ваше, государь, лучше вразумит его. Не знаю, вследствие ли этого разговора, только Пушкин не был сослан, а командирован от коллегии иностранных дел, где состоял на службе, к генералу Инзову, начальнику колоний Южного края. Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринослав, я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и то не прежде 1825 года.
|
|
|
