Лицей (октябрь 1811 - июнь 1817)

Тысяча восемьсот одиннадцатого года в августе, числа решительно не помню, дед мой, адмирал Пущин, повез меня и двоюродного моего брата Петра, тоже Пущина, к тогдашнему министру народного просвещения графу А. К. Разумовскому. Старик с лишком восьмидесятилетний хотел непременно сам представить своих внучат, записанных по его же просьбе в число кандидатов Лицея, нового заведения, которое самым своим названием поражало публику в России, - не все тогда имели понятие о колоннадах и ротондах в афинских садах, где греческие философы научно беседовали с своими учениками...

Дедушка наш Петр Иванович насилу вошел на лестницу, в зале тотчас сел, а мы с Петром стали по обе стороны возле него, глядя на нашу братию, уже частию тут собранную...

У меня разбежались глаза: кажется, я не был из застенчивого десятка, но тут как-то потерялся - глядел на всех и никого не видал. Вошел какой-то чиновник с бумагой в руке и начал выкликать по фамилиям. Я слышу: Александр Пушкин - выступает живой мальчик, курчавый, быстроглазый, тоже несколько сконфуженный. По сходству ли фамилий или по чему другому, несознательно сближающему, только я его заметил с первого взгляда. Еще вглядывался в Горчакова, который был тогда необыкновенно миловиден. При этом передвижении мы все несколько приободрились, начали ходить в ожидании представления министру и начала экзамена. Не припомню кто, только чуть ли не В. Л. Пушкин^*, привезший Александра, подозвал меня и познакомил с племянником. Я узнал от него, что он живет у дяди на Мойке, недалеко от нас. Мы положили часто видаться. Пушкин в свою очередь познакомил меня с Ломоносовым и Гурьевым^**.

^* (Василий Львович Пушкин (1767-1830) дядя поэта и сам довольно известный в то время поэт; он называл позже своего племянника "братом но Аполлону".)

^** (Будущие товарищи по Лицею.)

Скоро начали вызывать нас поодиночке в другую комнату, где в присутствии министра начался экзамен, после которого все постепенно разъезжались. Все кончилось довольно поздно...

Между тем когда я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу. С этой поры установилась и постепенно росла наша дружба, основанная на чувстве какой-то безотчетной симпатии. Родные мои тогда жили на даче, а я только туда ездил; большую же часть времени проводил в городе, где у профессора Лоди занимался разными предметами, чтобы не даром пропадало время до вступления моего в Лицей. При всякой возможности я отыскивал Пушкина, иногда с ним гулял в Летнем саду; эти свидания вошли в обычай, так что если несколько дней меня не видать, Василий Львович, бывало, мне пеняет: он тоже привык ко мне, полюбил меня... Из других товарищей видались мы иногда с Ломоносовым и Гурьевым. Madame Гурьева нас иногда и к себе приглашала.

Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться и важничать, как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было двенадцать лет) с скороспелками, которые по каким- либо обстоятельствам и раньше и легче находят случай чему-нибудь выучиться. Обстановка Пушкина в отцовском доме и у дяди, в кругу литераторов, помимо природных его дарований, ускорила его образование, но нисколько не сделала его заносчивым - признак доброй почвы. Все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие, - бывали столкновения очень неловкие. Как после этого понять сочетание разных внутренних наших двигателей! Случалось, точно, удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой, ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли. Я был свидетелем такой сцены на Крестовском острове, куда возил нас иногда на ялике гулять Василий Львович.

Среди дела и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село^*. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними... В Царском мы вошли к директору; его дом был рядом с Лицеем. Василий Федорович^** поцеловал меня, поручил инспектору Пилецкому-Урбановичу отвести в Лицей. Он привел меня прямо в четвертый этаж и остановился перед комнатой, где над дверью была черная дощечка с надписью: № 13. Иван Пущин; я взглянул налево и увидел: № 14. Александр Пушкин. Очень был рад такому соседу, но его еще не было, дверь была заперта. Меня тотчас ввели во владение моей комнаты, одели с ног до головы в казенное, тут приготовленное, и пустили в залу, где уже двигались многие новобранцы. Мелкого нашего народу с каждым днем прибывало...

^* (Это была с середины XVIII века летняя резиденция русских царей. Ныне город Пушкин. Лицей был открыт в одном из флигелей Екатерининского дворца.)

^** (Василий Федорович Малиновский (1765-1814) - первый директор Лицея.)

Все тридцать воспитанников собрались. Приехал министр, все осмотрел, делал нам репетицию церемониала в полной форме, то есть вводили нас известным порядком в залу, ставили куда следует, по списку вызывали и учили кланяться по направлению к месту, где будет сидеть император и высочайшая фамилия. При этом неизбежно были презабавные сцены неловкости и ребяческой наивности.

Настало наконец 19 октября, день, назначенный для открытия Лицея. Этот день, памятный нам, первокурсным, не раз был воспет Пушкиным в незабвенных его для нас стихах, знакомых больше или меньше и всей читающей публике...

Н. О. Пушкина, урожденная Ганнибал, мать поэта. Миниатюра Ксавье де Местра. 1810 г.

Несознательно для нас самих мы начали в Лицее жизнь совершенно новую, иную от всех других учебных заведений. Через несколько дней после открытия, за вечерним чаем, как теперь помню, входит директор и объявляет нам, что получил предписание министра, которым возбраняется выезжать из Лицея, а что родным дозволено посещать нас по праздникам. Это объявление категорическое, которое, вероятно, было уже предварительно постановлено, но только не оглашалось, сильно отуманило нас всех своей неожиданностью. Мы призадумались, молча посмотрели друг на друга, потом начались между нами толки и даже рассуждения о незаконности такой меры стеснения, не бывшей у нас в виду при поступлении в Лицей. Разумеется, временное это волнение прошло, как проходит постепенно все, особенно в те годы. Теперь, разбирая беспристрастно это неприятное тогда нам распоряжение, невольно сознаешь, что в нем-то и зародыш той неразрывной, отрадной связи, которая соединяет первокурсных Лицея. На этом основании, вероятно, Лицей и был так устроен, что по возможности были соединены все удобства домашнего быта с требованиями общественного учебного заведения. Роскошь помещения и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который, как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Мария Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.

Для Лицея отведен был огромный четырехэтажный флигель дворца со всеми принадлежащими к нему строениями. Этот флигель при Екатерине занимали великие княжны...

В нижнем этаже помещалось хозяйственное управление и квартиры инспектора, гувернеров и некоторых других чиновников, служащих при Лицее; во втором - столовая, больница с аптекой и конференц-зала с канцелярией; в третьем - рекреационная зала^*, классы (два с кафедрами, один для занятий воспитанников после лекций), физический кабинет, комната для газет и журналов и библиотека в арке, соединяющей Лицей со дворцом через хоры придворной церкви. В верхнем-дортуары^**. Для них, на протяжении вдоль всего строения, во внутренних поперечных стенах прорублены были арки. Таким образом образовался коридор с лестницами на двух концах, в котором с обеих сторон перегородками отделены были комнаты: всего пятьдесят нумеров. Из этого же коридора вход в квартиру гувернера Чирикова, над библиотекой.

^* (Зала для отдыха, где ученики проводили время между уроками.)

^** (Спальни.)

В каждой комнате-железная кровать, комод, конторка, зеркало, стул, стол для умывания, вместе и ночной.

На конторке чернильница и подсвечник со щипцами.

Во всех этажах и на лестницах было освещение ламповое; в двух средних этажах паркетные полы. В зале зеркала во всю стену, мебель штофная^*.

^* (Мебель, обитая тяжелой шерстяной или шелковой тканью.)

Таково было новоселье наше!..

В коридоре на ночь ставили ночники во всех арках. Дежурный дядька мерными шагами ходил по коридору.

Форма одежды сначала была стеснительна. По будням - синие сюртуки с красными воротниками и брюки того же Цвета; это бы ничего; но зато, по праздникам, мундир (синего сукна с красным воротником, шитым петлицами, серебряными в первом курсе, золотыми - во втором)^*, белые панталоны, белый жилет, белый галстук, ботфорты^**, треугольная шляпа - в церковь и на гулянье. В этом наряде оставались до обеда. Ненужная эта форма, отпечаток того времени, постепенно уничтожалась; брошены ботфорты, белые панталоны и белые жилеты заменены синими брюками с жилетами того же цвета; фуражка вытеснила совершенно шляпу, которая надевалась нами, только когда учились фронту в гвардейском образцовом баталионе...

^* (В Лицее было два трехгодичных курса.)

^** (Высокие сапоги с твердыми голенищами, закрывающими колено прямоугольным выступом.)

Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою родной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечной молитвой, обнимались с родными и знакомыми; усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита!

 "Сыны Бородина, о кульмские герои!* 
 Я видел, как на брань летели ваши строи; 
 Душой торжественной за братьями спешил..."

^* (Участники знаменитого Бородинского сражения в августе 1812 г. и упорных сражений в августе 1813 г. под чешским велением Кульмом (на дороге из Праги в Дрезден), в которых французская армия, изгнанная за пределы России, была окончательно разгромлена.)

Так вспоминал Пушкин это время в 1815 году, в стихах на возвращение императора из Парижа^*.

^* (А в 1836 г. в последнем стихотворении, посвященном лицейской годовщине, "19 октября 1836 г." Пушкин писал:

 "Вы помните: текла за ратью рать,
 Со старшими мы братьями прощались
 И в сень наук с досадой возвращались,
 Завидуя тому, кто умирать Шел мимо нас..."

Из Царского Села выступил в поход лейб-гвардии Гусарский полк, а затем проходили через Царское Село дружины Петербургского ополчения.)

Когда начались военные действия, всякое воскресенье кто-нибудь из родных привозил реляции^*; Кошанский^** читал их нам громогласно в зале. Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов; читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях; всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему. Профессора приходили к нам и научали нас следить за ходом дел и событий, объясняя иное, нам недоступное.

^* (Сообщения о военных действиях.)

^** (Николай Федорович Кошанский (ок. 1785-1831) - профессор русской и латинской словесности.)

Таким образом мы скоро сжились, свыклись. Образовалась товарищеская семья, в этой семье - свои кружки; в этих кружках начали обозначаться, больше или меньше, личности каждого; близко узнали мы друг друга, никогда не разлучаясь; тут образовались связи на всю жизнь.

Пушкин с самого начала был раздражительнее^* многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей. Не то чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных сношениях. Я как сосед (с другой стороны его нумера была глухая стена) часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность и это его волновало. Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное, ему недоставало того, что называется тактом, это - капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляясь, впрочем, свойственною ей иногда пошлостью. Чтоб полюбить его настоящим образом, нужно было взглянуть на него с тем полным благорасположением, которое знает и видит все неровности характера и другие недостатки, мирится с ними и кончает тем, что полюбит даже и их в друге-товарище. Между нами как-то это скоро и незаметно устроилось.

^* (В значении: возбудимее, впечатлительнее.)

Вот почему, может быть, Пушкин говорил впоследствии:

 "Товарищ милый, друг прямой, 
 Тряхнем рукою руку, 
 Оставим в чаше круговой
 Педантам сродну скуку: 
 Не в первый раз мы вместе пьем, 
 Нередко и бранимся, 
 Но чашу дружества нальем - 
 И тотчас помиримся"*

^* (Из стихотворения "Пирующие студенты" (1814).)

Лотом опять, в 1817 году, в альбоме, перед самым выпуском, он же сказал мне:

 "Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
 Исписанный когда-то мною, 
 На время улети в лицейский уголок 
 Всесильной, сладостной мечтою. 

 Ты вспомни быстрые минуты первых дней, 
 Неволю мирную, шесть лет соединенья, 
 Печали, радости, мечты души твоей, 
 Размолвки дружества и сладость примиренья...
 
 Что было и не будет вновь... 
 И с тихими тоски слезами
 Ты вспомни первую любовь. 

 Мой друг! она прошла... но с первыми друзьями
 Не резвою мечтой союз твой заключен; 
 Пред грозным временем, пред грозными судьбами, 
 О милый, вечен он!"

...При самом начале - он наш поэт. Как теперь, вижу тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: "Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите мне, пожалуйста, розу стихами..." Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль, что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета..,

(И. И. ПУЩИН. "Записки о Пушкине"^*)

^* (Краткие сведения об авторах воспоминаний и библиографические справки даны в конце книги, в Приложении, стр. 538-542.)

Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одного молодого человека^*, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса и, читая мои прежние стихи, вижу в них непростительные ошибки. Хотя у нас, правду сказать, запрещено сочинять, но мы с ним пишем украдкою... (25 марта 1812 г.). Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять. (26 апреля 1812 г.)

^* (Имеется в виду Пушкин.)

(Л. Д. ИЛЛИЧЕВСКИЙ (лицеист) - своему другу П. Я. ФУССУ^*)

^* (Товарищ Илличевского, который жил в Петербурге и учился в другом учебном заведении.)

 В те дни, когда в садах Лицея
 Я безмятежно расцветал, 
 Читал охотно Апулея, 
 А Цицерона не читал*, 
 В те дни в таинственных долинах. 
 Весной, при кликах лебединых, 
 Близ вод, сиявших в тишине, 
 Являться муза стала мне. 
 Моя студенческая келья
 Вдруг озарилась: муза в ней
 Открыла пир младых затей, 
 Воспела детские веселья, 
 И славу нашей старины, 
 И сердца трепетные сны.

^* (То есть читал что хотелось и не читал, что было обязательным для уроков латинского языка.)

("Евгений Онегин", глава восьмая)

Не только в часы отдыха от учения в рекреационной зале, на прогулках в очаровательных садах Царского Села, но нередко в классах и даже во время молитвы Пушкину приходили в голову разные пиитические вымыслы, и тогда лицо его то помрачалось, то прояснялось, смотря по роду дум, кои занимали его в сии минуты вдохновения. Вообще, он жил более в мире фантазии. Набрасывая же мысли свои на бумагу везде, где мог, а всего чаще во время математических уроков, от нетерпения он грыз обыкновенно перо и, насупя брови, надувши губы, с огненным взором читал про себя написанное.

С. Л. Пушкин, отец поэта. Пастель неизвестного художника

Пушкин вообще был не очень словоохотлив и на вопросы товарищей своих отвечал обыкновенно лаконически. Любимейшие разговоры его были о литературе и об авторах, особенно с теми из товарищей, кои тоже писали стихи, как, например, барон Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер (но над неудачною страстью последнего к поэзии он любил часто подшучивать)...

(С. Д. КОМОВСКИЙ. "Воспоминания о детстве Л. С. Пушкина")

Нельзя не вспомнить сцены, когда Пушкин читал нам своих "Пирующих студентов". Он был в лазарете и пригласил нас прослушать эту пиесу^*. После вечернего чая мы пошли к нему гурьбой с гувернером Чириковым.

^* (Пиесой называли тогда не одни драматические, а вообще литературные произведения.)

Началось чтение:

 "Друзья! Досужный час настал; 
 Все тихо, все в покое", и проч.

Внимание общее, тишина глубокая, но временам только прерывается восклицаниями. Кюхельбекер просил не мешать, он был весь тут, в полном упоении... Доходит дело до последней строфы. Мы слушаем:

 "Писатель за свои грехи! 
 Ты с виду всех трезвее; 
 Вильгельм, прочти свои стихи, 
 Чтоб мне заснуть скорее".

При этом возгласе публика забывает поэта, стихи его, бросается на бедного метромана^*, который, растаявши под влиянием поэзии Пушкина, приходит в совершенное одурение от неожиданной эпиграммы и нашего дикого натиска. Добрая душа была этот Кюхель! Опомнившись, просит он Пушкина еще раз прочесть, потому что и тогда уже плохо слышал одним ухом, испорченным золотухой.

^* (Метроман - одержимый непреодолимой страстью писать стихи. Непрестанные насмешки над Кюхельбекером (Кюхлей) в Лицео были вызваны некоторыми странностями его характера, но они отнюдь не умалили складывавшейся дружбы с Кюхельбекером Пушкина. "Мой брат родной по музе, по судьбам", - писал о нем впоследствии Пушкин.)

(И. И. ПУЩИН. "Записки о Пушкине")

 Один я не скучаю
 И часто целый свет
 С восторгом забываю. 
 Друзья мне - мертвецы, 
 Парнасские жрецы; 
 Над полкою простою
 Под тонкою тафтою
 Они со мной живут, 
 Певцы красноречивы, 
 Прозаики шутливы, 
 В порядке стали тут. 
 Сын Мома и Минервы
 Фернейский злой крикун, 
 Поэт в поэтах первый, 
 Ты здесь, седой шалун! 
 Он Фебом был воспитан,
 Издетства стал пиит; 
 Всех больше перечитан, 
 Всех менее томит; 
 Соперник Еврипида, 
 Эраты нежной друг, 
 Арьоста, Тасса внук - 
 Скажу ль?.. отец Кандида - 
 Он всё; везде велик
 Единственный старик! 
 На полке за Вольтером
 Вергилий, Тасс с Гомером
 Все вместе предстоят. 
 В час утренний досуга
 Я часто друг от друга
 Люблю их отрывать. 
 Питомцы юных граций - 
 С Державиным потом
 Чувствительный Гораций
 Является вдвоем. 
 И ты, певец любезный, 
 Поэзией прелестной
 Сердца привлекши в плен, 
 Ты здесь, лентяй беспечный,
 Мудрец простосердечный,
 Ванюша Лафонтен! 
 Ты здесь - и Дмитрев нежный,
 Твой вымысел любя, 
 Нашел приют надежный
 С Крыловым близ тебя. 
 Но вот наперсник милый
 Психеи златокрылой! 
 О добрый Лафонтен, 
 С тобой он смел сразиться...
 Коль можешь ты дивиться,
 Дивись: ты побежден!
 Воспитанны Амуром
 Вержье, Парни с Грекуром 
 Укрылись в уголок. 
 (Не раз они выходят
 И сон от глаз отводят
 Под зимний вечерок.) 
 Здесь Озеров с Расином, 
 Руссо и Карамзин, 
 С Мольером-исполином
 Фонвизин и Княжнин. 
 За ними, хмурясь важно, 
 Их грозный Аристарх
 Является отважно
 В шестнадцати томах. 
 Хоть страшно стихоткачу
 Лагарпа видеть вкус, 
 Но часто, признаюсь, 
 Над ним я время трачу.

(ПУШКИН. "Городок", 1815)

Рассказывая о своей книжной полке (конечно, это поэтически преображенные книжные полки библиотеки отца и библиотеки Лицея - целого "городка" книг), юный Пушкин первым среди любимых поэтов и писателей ("парнасских жрецов") называет французского писателя и философа Вольтера (1694-1778). Это о нем говорится в 12-25 строках стихотворения; поэт, прибегая к древнегреческой и римской мифологии, называет его сыном бога иронии и насмешки (Мома) и богипи мудрости и могущества (Минервы), воспитанником бога солнца, покровителя искусств (Феба) и любимцем музы любви (Эраты). Он - соперник великого древнегреческого драматурга Еврипида (480-406 гг. до н. э.); он - "фернейский злой крикун": Вольтер, зло высмеивавший феодализм и религиозный фанатизм, долгое время жил в замке Ферней на границе Франции с Швейцарией. Он - отец Кандида - то есть автор романа "Кандид". Он внук - продолжатель итальянских поэтов эпохи Возрождения Людовико Ариосто (1474-1553) и Торквато Тассо (1544-1595) - создателей эпических поэм "Неистовый Роланд" и "Освобожденный Иерусалим", которые послужили Вольтеру образцом при создании им поэм "Орлеанская девственница" и "Генриада". Имя Вольтера было связано с "революцией в умах", подготовившей французскую буржуазную революцию. В России начала XIX века оно было почти запрещенным; слово "вольтерьянец" было синонимом вольнодумца, безбожника, неблагонамеренного человека.

Затем Пушкин называет создателей эпических поэм древнего мира Гомера и Вергилия и снова итальянского поэта Торквато Тассо. Далее он перечисляет наряду с многими французскими писателями русских поэтов и писателей, преимущественно своих современников. Вместе с французским баснописцем Жаном Лафонтеном (1621-1695) - русских баснописцев поэта И. И. Дмитриева (1760-1837) и И. А. Крылова (1769-1844); того же Лафонтена - автора повести "Амур и Психея" - он сопоставляет с русским поэтом И. Ф. Богдановичем (1743-1803) - автором шутливой поэмы "Душенька". Рядом с римским поэтом Горацием (68-8 гг. до н. э.) он ставит Г. Р. Державина (1743-1816), а затем французских поэтов XVII - начала XIX веков - Вержьё, Грекура и Парни. Вместе с знаменитыми французскими драматургами Расином (1639-1699) и Мольером (1622-1673) он называет русских драматургов - Дениса Фонвизина (1742-1792), Я. Б. Княжнина (1742-1791) и В. А. Озерова (1769-1816), а рядом со знаменитым французским философом и романистом Жан Жаком Руссо (1712-1778) ставит поэта, ставшего первым крупным русским прозаиком, И. М. Карамзина (1766-1826). И наконец называет французского критика Лагарпа (1739-1803), считавшегося непогрешимым литературпым авторитетом.

Достигаются ли до нашего уединения вновь выходящие книги? спрашиваешь ты меня; можешь ли ты в этом сомневаться?..

 "И может ли ручей сребристый, 
 По светлому песку катя кристалл свой чистый
 И тихою волной ласкаясь к берегам, 
 Течь без источника по рощам и лугам?.. 
 И может ли огонь пылать без ветра?.."

Никогда! Чтение питает душу, образует, развивает способности; по сей причине мы стараемся иметь все журналы и впрямь получаем их: "Пантеон", "Вестник Европы", "Русский Вестник" и пр. Так, мой друг, и мы также хотим наслаждаться светлым днем нашей литературы, удивляться цветущим гениям Жуковского, Батюшкова, Крылова, Гнедича. Но не худо иногда подымать завесу протекших времен, заглядывать в книги отцов отечественной поэзии, Ломоносова, Хераскова, Державина, Дмитриева: там лежат сокровища, из коих каждому почерпать должно. Не худо иногда вопрошать певцов иноземных (у них учились предки наши), беседовать с умами Расина, Вольтера, Делиля...

(А. Д. ИЛЛИЧЕВСКИЙ - П. Н. ФУССУ, 10 декабря 1814 г.)

Это было в 1815 году, на публичном экзамене в Лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтобы дождаться его и поцеловать ему руку, руку, написавшую "Водопад"...

Москва. Александровский сад. Акварель Н. Чичагова. Начало XIX века

Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил. Он сидел, подперши голову рукою. Лицо его было бессмысленно; глаза мутны, губы отвислы; портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен в русской словесности. Тут он оживился, глаза заблистали; он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Он слушал с живостию необыкновенной. Наконец вызвали меня. Я прочел мои "Воспоминания в Царском Селе", стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли...

(ПУШКИН. "Воспоминания")

Читал Пушкин с необыкновенным оживлением. Слушая знакомые стихи, мороз по коже пробегает у меня. Когда же патриарх наших певцов в восторге, со слезами на глазах бросился целовать и осенил кудрявую его голову, мы все под каким-то неведомым влиянием благоговейно молчали. Хотели сами обнять нашего певца, его уже не было: он убежал!..

(И. И. ПУЩИН. "Записки о Пушкине")

В бумагах Державина между разными переплетенными материалами сохранился экземпляр "Воспоминаний в Царском Селе", писанный рукой Пушкина и с полной его подписью.

Вместе с экзаменом по российской словесности, который состоялся 8 января 1815 года, закончилось учение на младшем курсе Лицея.

Восторженное отношение Державина сразу высоко подняло Пушкина в лицейской среде, и лицейские стихотворцы великодушно и с энтузиазмом молодости приняли славу товарища.

Первым выразил это признание самый близкий лицейский друг Пушкина Антон Дельвиг в стихотворении "Пушкину", которое заканчивается словами:

 "Пушкин! он и в лесах не укроется; 
 Лира выдаст его громким пением, 
 И от смертных восхитит бессмертного
 Аполлон на Олимп торжествующий".

Илличевский, который вначале занимал как бы первое место среди лицейских поэтов, вскоре очень добросердечно писал о Пушкине своему другу: "Дай бог ему успеха... Лучи славы его будут отсвечиваться и в его товарищах".

Стихи Пушкина становятся к этому времени известными не только в Лицее и царскосельских кругах, по и среди более широкой читающей чублики. В 1814 году появилось в печати (в журн. "Вестник Европы") его первое стихотворение "Другу стихотворцу" и затем четыре других, подписанные псевдонимом "Александр Н. к. ш. п." (согласные буквы его фамилии, поставленные в обратном порядке) или "14-16" (цифровое обозначение букв "Н" и "П"). А в 1815 году было напечатано еще тринадцать стихотворений в журнале "Российский Музеум". Имя Александр Пушкин впервые появилось в печати под первым из них - "Воспоминания в Царском Селе" - в четвертом номере этого журнала. Под стихотворением было помещено примечание от издателя (В. В. Измайлова): "За доставление сего подарка благодарим искренно родственников молодого поэта, которого талант так много обещает".

Одновременно выступили в печати и товарищи Пушкина - Дельвиг, Кюхельбекер и Илличевский. Однако с 1816 года печатание произведений лицеистов в журналах прекратилось, по-видимому, из-за вмешательства лицейского начальства.

В самом Лицее выходили рукописные журналы. В 1811-1813 годах выпускались: "Вестник", "Неопытное перо", "Для удовольствия и пользы", "Сверчок" и "Юные пловцы". Затем лицейское начальство запретило их "как занятие, отвлекающее от учения". Но с 1815 года стал систематически выходить "Лицейский мудрец". Издателями его были лицеисты Данзас (будущий секундант Пушкина) и Корсаков. Статьи журнала по большей части писаны красивым почерком Данзаса, почему в начале книжки и означено: "В типографии Данзаса". Из прибавленной к этому шутки: "Печатать позволяется. Цензор Барон Дельвиг" можно заключить, что Дельвиг (будущий издатель "Литературной газеты"), уже тогда уважаемый за свою эрудицию, просматривал статьи до переписки их начисто. Почти вся проза принадлежала самому Данзасу; по крайней мере, уже во 2-м номере он бранит своих читателей за то, что они ничего не дают в журнал. "Если это будет продолжаться, - грозится он, - и если ваши Карамзины не развернутся и не дадут мне каких-нибудь смешных разговоров, - то я сделаю вам такую штуку, от которой вы не скоро отделаетесь. Подумайте. - Он не будет издавать журнала? - Хуже. - Он натрет ядом листочки "Лицейского мудреца"? - Вы почти угадали: я подарю вас усыпительною балладою г. Гезеля". Под этим именем подразумевался Кюхельбекер.

В стихотворной части журнала всего любопытнее "национальные" песни лицеистов - шутливые куплеты, сочинявшиеся сообща лицеистами, в том числе и Пушкиным. Многие из них Пушкин записал в своем лицейском дневнике.

Выпускались рукописные сборники, антологии литературного творчества лицеистов. Пушкин, например, составил сборник "Жертва Мома, или Лицейская антология". Затем были составлены сборники: "Мудрец-поэт", содержавший стихотворения, помещенные в "Лицейском мудроце", "Дух лицейских трубадуров" и др.

Все профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина. В математическом классе вызвал его раз Карцов к доске и задал алгебраическую задачу. Пушкин долго переминался с ноги на ногу и все писал молча какие-то формулы. Карцов спросил его наконец:

- Что ж вышло? Чему равняется икс?

Пушкин, улыбаясь, ответил:

- Нулю!

- Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи.

Спасибо и Карцову, что он из математического фанатизма не вел войны с его поэзией. Пушкин охотнее всех других классов занимался в классе Куницына^*, и то совершенно по-своему: уроков никогда не повторял, мало что записывал, а чтобы переписывать тетради профессоров (печатных руководств тогда еще не существовало), у него и в обычае не было: все делалось a livre ouvert (без приготовлений; франц.)^**.

^* (Александр Петрович Куницын (1783-1841) - профессор нравственных и политических наук в Лицее, широкообразованный человек передового образа мыслей. При открытии Лицея Куницын произнес яркую речь об обязанностях гражданина и воина, ни разу не упомянув при этом находившегося на празднестве царя. За эту речь тогда еще либеральный Александр наградил Куницына орденом. Однако очень скоро, в 1821 г., он подвергся гонению вместе с другими лучшими профессорами Петербургского университета: его отстранили от преподавания, книга его лекций, читанных в Лицее и в университете, "Право естественное", стала изыматься и сжигаться и самый предмет этот, признанный "разрушительным", насаждающим "дух неповиновения, своеволия и вольнодумства", запрещен. Пушкин на всю жизнь сохранил признательность к Куницыну; в вариантах стихотворения "19 октября" 1825 года Пушкин писал о нем: "Он создал нас, он воспитал наш пламень. Поставлен им краеугольный камень. Им чистая лампада возжена". И в последнем стихотворении, посвященном лицейской годовщине (1836), поэт снова вспомнил речь Куницына.)

^** (Перевод иноязычных текстов здесь и в дальнейшем помещается в скобках непосредственно за переводимым текстом.)

(И. И. ПУЩИН. "Записки о Пушкине")

...Я сделал еще приятное знакомство! с нашим молодым чудотворцем Пушкиным. Я был у него на минуту в Сарском <Царском>^* Селе. Милое живое творенье! Он мне обрадовался и крепко прижал руку мою к сердцу. Это надежда нашей словесности. Боюсь только, чтобы он, вообразив себя зрелым, не помешал себе созреть! Нам всем надобно соединиться, чтобы помочь вырасти этому будущему гиганту, который всех нас перерастет...

^* (Здесь и далее пояснения от составителя в тексте даются в ломаных скобках.)

(В. А. ЖУКОВСКИЙ - П. А. ВЯЗЕМСКОМУ, 19 сентября 1815 г.)

10 декабря.

Вчера написал я третью главу "Фатама или разума человеческого: Право естественное"^*. Читал ее С. С.^** и вечером с товарищами тушил свечки и лампы в зале. Прекрасное занятие для философа! - Поутру читал "Жизнь Вольтера".

^* (Сочинение это не сохранилось.)

^** (С. С. Фролов - надзиратель Лицея.)

Начал я комедию^* - не знаю, кончу ли ее. Третьего дня хотел я начать ироическую поэму "Игорь и Ольга", написал эпиграмму на Шаховского, Шихматова и Шишкова, - вот она:

^* (Не дошедшая до нас комедия "Философ". Этим произведением Пушкин предполагал начать литературное поприще по окончании Лицея.)

 "Угрюмых тройка есть певцов: 
 Шихматов, Шаховской, Шишков. 
 Уму есть тройка супостатов: 
 Шишков наш, Шаховской, Шихматов. 
 Но кто глупей из тройки злой? 
 Шишков, Шихматов, Шаховской!"

(ПУШКИН. Дневник, 1815).

Это были сановные писатели того времени, занимавшие высокие посты и являвшиеся ожесточенными противниками всего нового в литературе. В частности, Александр Семенович Шишков (1754-1841) - адмирал, поэт и переводчик - был президентом Российской Академии. Так называлось особое учреждение, основанное Екатериной II с целью составления грамматики, русского словаря и правил стихотворчества. Существовало до 1841 года, когда было создано Отделение языка и литературы Академии наук. При Шишкове Российская Академия являлась оплотом политической и литературной реакции. Он же был вдохновителем и председателем литературного общества "Беседа любителей русского слова", которое объединило главным образом приверженцев старых канонов в литературе.

Лицей. Рисунок А. С. Пушкина на черновой рукописи 'Евгения Онегина'

...Первую платоническую, истинно пиитическую любовь возбудила в Пушкине сестра одного из лицейских товарищей его. Она часто навещала брата и всегда приезжала на лицейские балы. Прелестное лицо ее, дивный стан и очаровательное обращение произвели всеобщий восторг во всей лицейской молодежи. Пушкин с пламенным чувством молодого поэта живыми красками изобразил ее волшебную красоту в стихотворении своем под названием "К живописцу". Стихи сии очень удачно положены были на ноты лицейским товарищем его Яковлевым и постоянно петы не только в Лицее, но и долго по выходе из оного.

(С. Д. КОМОВСКИЙ. "Воспоминание о детстве А. С. Пушкина")

К ЖИВОПИСЦУ.

 "Дитя харит* и вображенья! 
 В порыве пламенной души, 
 Небрежной кистью наслажденья
 Мне друга сердца напиши", и пр.

^* (Хариты - в греческой мифологии (в латинск.: грации) - три богини, олицетворявшие красоту, были в дружбе с музами.)

Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища.

Эти стихи - выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!..

(И. И. ПУЩИН. "Записки о Пушкине")

Я счастлив был!.. нет, я вчера не был счастлив; поутру я мучился ожиданьем, с неописанным волненьем стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу - ее не видно было! - Наконец я потерял надежду, вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице. Сладкая минута!..

 "Он пел любовь, но был печален глас. 
 Увы! он знал любви одну лишь муку!"

Жуковский^*.

^* (Из стихотворения "Певец".)

Как она мила была! как черное платье пристало к милой Бакуниной!

Но я не видел ее 18 часов - ах! Какое положенье! какая мука!..

Но я был счастлив 5 минут...

(ПУШКИН. Дневники, 29 ноября 1815 г.)

 Слыхали ль вы за рощей глас ночной
 Певца любви, певца своей печали? 
 Когда поля в час утренний молчали, 
 Свирели звук унылый и простой
 Слыхали ль вы? 

 Встречали ль вы в пустынной тьме лесной
 Певца любви, певца своей печали? 
 Следы ли слез, улыбку ль замечали, 
 Иль тихий взор, исполненный тоской, 
 Встречали вы? 

 Вздохнули ль вы, внимая тихий глас
 Певца любви, певца своей печали? 
 Когда в лесах вы юношу видали, 
 Встречая взор его потухших глаз, 
 Вздохнули ль вы?

(ПУШКИН. "Певец", 1816).

Это стихотворение - одно из цикла 22 стихотворений, написанных Пушкиным в 1815-1816 годах и посвященных Катеньке (Екатерине Павловне) Бакуниной (1795-1869). Пушкин, по свидетельству Пущина, высмеивал лицейских Сердечкиных и вместе с тем пережил в Лицее свою первую, трепетно-возвышенную отроческую любовь, которая принесла ему много страданий. Воспоминанию о любви к Бакуниной посвящено стихотворение 1817 года "К ней" ("В печальной праздпости я лиру забывал..."). Отголоски этого чувства сохранились и в отдельных строфах и набросках, не вошедших в основной текст "Евгения Онегина" (к главам четвертой и шестой).

В самом начале своего директорства (март 1816 г.) Энгельгардт^*, сознавая нелепость совершенного разъединения учащейся молодежи с действительной жизнью, разрешил отпуски из Лицея в пределах Царского Села, и, по примеру директора, несколько семейных домов открылись для лицеистов...

^* (Второй директор Лицея, после смерти В. Ф. Малиновского.)

(В. Н. ГАЕВСКИЙ. "Пушкин в Лицее")

Во время пребывания Чаадаева с лейб-гусарским полком в Царском Селе между офицерами полка и воспитанниками Царскосельского Лицея образовались непрестанные, ежедневные и очень веселые отношения. То было, как известно, золотое время Лицея... Воспитанники поминутно пропадали в садах державного жилища, промежду его живыми зеркальными водами, в тенистых вековых аллеях, иногда даже в переходах и различных помещениях царского дворца... Шумные скитания щеголеватой, утонченной, богатой самыми драгоценными надеждами молодежи очень скоро возбудили внимательное, бодрствующее чутье Чаадаева и еще скорее сделались целью его верного, меткого, исполненного симпатического благоволения охарактеризования. Юных разгульных любомудров он сейчас же прозвал "философами-перипатетиками"^*, но ни один из них не сблизился столько с его творцом, сколько Пушкин.

^* (Так назывались последователи древнегреческого философа Аристотеля.)

(С. М. ЖИХАРЕВ, П. Я. ЧААДАЕВ. "Из воспоминаний современника").

Молодой офицер лейб-гвардии Гусарского полка Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856) только что вернулся тогда из заграничного похода русской армии; блестяще образованный, серьезный мыслитель в свои двадцать с небольшим лет, Чаадаев произвел на Пушкина огромное впечатление. Юный поэт посвятил ему одно из первых своих политических стихотворений, распространившееся в списках, - знаменитое "Любви, надежды, тихой славы...", написанное уже после Лицея, в 1818 году.

В. Л. Пушкин, дядя поэта. Гравюра С. Ф. Галактионова

В свободное время Пушкин любил навещать Н. М. Карамзина, проводившего ежегодно летнее время в Царском Селе. Карамзин читал ему рукописный труд свой и делился с ним досугом и суждениями. От Карамзина Пушкин забегал в кружок лейб-гусарских офицеров и возвращался к лицейским друзьям с запасом новых впечатлений.

(Л. С. ПУШКИН. "Биографическое известие об А. С. Пушкине до 1826 года")

 Благослови, поэт!.. В тиши парнасской сени
 Я с трепетом склонил пред музами колени, 
 Опасною тропой с надеждой полетел, 
 Мне жребий вынул Феб, и лира мой удел. 
 Страшусь, неопытный, бесславного паденья,
 Но пылкого смирить не в силах я влеченья... 

 И ты, природою на песни обреченный! 
 Не ты ль мне руку дал в завет любви священной? 
 Могу ль забыть я час, когда перед тобой
 Безмолвный я стоял, и молнийной струей
 Душа к возвышенной душе твоей летела
 И, тайно съединясь, в восторгах пламенела, - 
 Нет, нет! решился я - без страха в трудный путь,
 Отважной верою исполнилася грудь...

(ПУШКИН. "К Жуковскому", 1816)

В автографе это стихотворение было подписано "Арзамасец". Еще лицеистом Пушкип был заочно принят в дружеский литературный кружок "Арзамас". Многие члены "Арзамаса" (поэты К. Н. Батюшков, П. А. Вяземский, В. А. Жуковский) посещали юного поэта в Лицее и были с ним в дружеских отношениях. Весной 1816 года Пушкин писал из Царского Села Вяземскому: "Время нашего выпуска приближается; остался еще год... Безбожно молодого человека держать взаперти и не позволять ему участвовать даже в невинном удовольствии погребать покойную Академию и Беседу губителей Российского слова". По обычаю кружка, вступающий в "Арзамас" должен был произнести похвальную надгробную речь в память кого-нибудь из живых членов "Беседы", собственно "похоронить" какое-нибудь мертворожденное творение "беседчиков".

Собрания "Арзамаса" носили нередко шутливый характер.

Арзамасцы - представители новой, молодой литературы, сторонники нового, более простого и близкого к живой разговорной речи ее слога. Они вели полемику с враждебно настроенными к ним "староверами" - приверженцами "высокого слога, который изобиловал церковно-славянскими словами. Начало нового направления в литературе связывалось с Н. М. Карамзиным, а приверженцев старины возглавлял А. С. Шишков. Поэтому вся эта "война на Парнасе" именовалась как борьба между "карамзинистами" и "шишковистами". Продолжатели нового направления, будущие "арзамасцы", группировались вокруг Жуковского и Батюшкова.

Шишков вносил в эту полемику политическое опорочивание противников, он утверяадал, что с новым слогом в литературу проникает вольнодумство и "якобинский яд".

Пушкин еще мальчиком, дома, вращаясь среди стихотворцев, слышал об их борьбе с Шишковым, в ней принимал участие его дядя Василий Львович. Полемика особенно обострилась, когда Шишков в 1811 году основал литературное общество - "Беседу любителей русского слова", а в 1815 году образовался "Арзамас".

В своем ритуале арзамасцы многое заимствовали от эпохи французской революции: они ввели шуточное новое летосчисление, у них было в обращении слово "граждане"; большим почетом пользовался у них красный колпак (фригийская шапка) якобинцев. Все это не означало особой революционности арзамасцев, а скорее было шуточно-демонстративным ответом на обвинение их шишковистами в якобинстве.

Членам "Арзамаса" были присвоены имена персонажей баллад Жуковского, которые именовались "мученическими", так как на них особенно нападали "шишковисты". Вяземский именовался "Асмодеем", Жуковский - "Светланой", А. Тургенев - "Эоловой арфой", юный Пушкин - "Сверчком" (из баллады "Светлана"). Протоколы заседаний (писал их обычно Жуковский) также велись в шуточном тоне и нередко в стихах.

Сверчок пока что подавал в полемике с шишковистами свой голос заочно ("из-за печки"), из Лицея.

В этом же послании "К Жуковскому" он, обращаясь к поэтам-арзамасцам, писал:

 "Природой и трудом воспитанны певцы
 В счастливой ереси и вкуса и ученья, 
 Разите дерзостных друзей непросвсщенья".

Друзья "непросвещенья" были именно "шишковисты", "еретиками" - то есть отступниками от устарелых литературных канонов - арзамасцы.

Е. П. Бакунина. Автопортрет

В мае (1817 г.) начались выпускные публичные экзамены. Тут мы уже начали готовиться к выходу из Лицея. Разлука с товарищеской семьей была тяжела, хотя ею должна была начаться всегда желанная эпоха яшзни, с заманчивою, незнакомою далью... Время проходило в мечтах, прощаниях и обетах, сердце дробилось!

 "Судьба на вечную разлуку, 
 Быть может, породила нас!.."*

^* (Строки из "Прощальной песни", написанной Дельвигом и исполненной хором на торжественном выпускном акте.)

Наполнились альбомы и стихами и прозой...

(И. И. ПУЩИН. "Записки о Пушкине")

 В последний раз, в тиши уединенья, 
 Моим стихам внимает наш пенат!*
 Лицейской жизни милый брат, 
 Делю с тобой последние мгновенья! 
 Итак, они прошли - лета соединенья; 
 Итак, разорван он - наш братский, верный круг!
 Прости!.. Хранимый тайным небом
 Не разлучайся, милый друг, 
 С фортуной, дружеством и Фебом. 
 Узнай любовь, неведомую мне, 
 Любовь надежд, восторгов, упоенья, 
 И дни твои полетом сновиденья
 Да пролетят в счастливой тишине! 
 Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
 При мирных ли брегах родимого ручья, 
 Святому братству верен я. 
 И пусть... (услышит ли Судьба мои молитвы?), 
 Пусть будут счастливы все, все твои друзья!**

^* (У древних римлян божество домашнего очага.)

^** (Стихотворение это, первоначально названное "Кюхельбекеру", Пушкин впоследствии, готовя издание своих стихотворений, несколько изменил и озаглавил его "Разлука". Прощальные стихотворения он посвятил также Дельвигу, Пущину, Илличевскому.)

(ПУШКИН. "Кюхельбекеру", 9 июня 1817 г.)

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Воспитанник Импер. Царскосельского Лицея Александр Пушкин в течение шестилетнего курса обучался в сем заведении и оказал успехи: в Законе Божьем, в Логике и Нравственной философии, в Праве Естественном, Частном и Публичном, в Российском или Гражданском и Уголовном праве хорошие; в Латинской Словесности, в Государственной Экономии и Финансов весьма хорошие, в Российской и Французской Словесности, также в Фехтовании превосходные; сверх того занимался Историею, Географиею, Статистикою, Математикою и Немецким языком. Во уверение чего и дано ему от Конференции Имп. Царскосельского Лицея сие свидетельство с приложением печати. Царское Село, Июня 9 дня 1817 года. Директор Лицея Егор Энгельгардт. Конференц-секретарь профессор Александр Куницын.

Лицей был окончен. Решив вступить на трудный путь поэта, Пушкин полон надежд, "отважной веры". В Лицее он написал около 130 стихотворений, среди его отроческих стихов и застольная песня, и философическая ода, и шутливая поэма, и элегия, и послания к друзьям, и эпиграммы. Правда, лишь 14 из этих стихотворений он включит потом в издание своих сочинений, и то значительно исправив и сократив их. На первое место он ставил, особенно ценя его, стихотворение "Лицинию" (1815), заканчивающееся словами: "Свободой Рим возрос, а рабством погублен".

"Юноша-мудрец. Питомец нег и Аполлона" - так назвал он себя в одном из лицейских стихотворений. Но еще в первом опубликованном стихотворении "К другу стихотворцу" (1814), убеждая друга не самообольщаться и не принимать опрометчивого решения стать поэтом, он писал: "Страшися участи бессмысленных певцов, нас убивающих громадою стихов... не тот поэт, кто рифмы плесть умеет". И так рисовал незавидную долю, какая достается многим истинным поэтам:

 "Судьбой им не даны ни мраморны палаты, 
 Ни чистым золотом набиты сундуки: 
 Лачужка под землей, высоки чердаки - 
 Вот пышны их дворцы, великолепны залы, 
 Поэтов - хвалят все, читают - лишь журналы; 
 Катится мимо их фортуны колесо* - 
 Родился наг и наг ступает в гроб Руссо; 
 Камоэнс** с нищими постелю разделяет; 
 Костров*** на чердаке безвестно умирает, 
 Руками чуждыми могиле предан он: 
 Их жизнь - ряд горестей, гремяща слава - сон".

^* (Фортуна - богиня счастья и удачи у древних римлян; изображалась стоящей на колесе или на шаре, с рогом изобилия в руках.)

^** (Камоэнс Луис (1525-1580) - великий португальский поэт, "царь поэтов" своего времени, автор поэмы "Лузиады"; всю свою жизнь провел в скитаниях и умер в полной нищете.)

^*** (Костров Ермил Иванович (1752-1796) - поэт, первый переводник на русский язык "Илиады" Гомера, "Золотого осла" Апулея и др. Современники высоко оценивали его дарование. "Певец-нелицемер", "Он был Поэт неложно" - так писали о нем в одном из многих стихотворений на его смерть.)