Департамент

Несколько столов, за столами чиновники, они пишут. Это департамент, в котором служит Акакий Акакиевич. Входит Акакий Акакиевич, садится за свой стол. Шинель он оставил в прихожей (за кулисами).

Акакий Акакиевич, бережно оправив гусиное перо, начинает переписывать.

Второй чиновник (подкрадывается). Паф!

Акакий Акакиевич вздрагивает, роняет перо, ставит кляксу и, вздохнув, берет чистый лист и принимается переписывать снова.

Третий чиновник (рвет на мелкие кусочки бумагу и сыплет клочки на голову Акакия Акакиевича). Снег! Снег!

Акакий Акакиевич пугается, съеживается.

Снег! Наденьте ваш капот, не то замерзнете!

Первый чиновник бежит в прихожую, выносит старую, потертую шинель Акакия Акакиевича и закрывает его с головой.

Акакий Акакиевич (освобождаясь). Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?

Чиновники громко смеются.

Первый чиновник (передразнивая). Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?

Снова смех.

Второй чиновник (вдруг заткнув уши). Перестаньте, перестаньте!

Акакий Акакиевич пишет. Входит автор.

Автор (о втором чиновнике). Этот недавно определившийся молодой человек, позволивший было себе по примеру других посмеяться над Акакием Акакиевичем, вдруг остановился, как будто пронзенный, и с тех пор как будто все переменилось перед ним и показалось в другом виде. Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных светских людей. И долго потом, среди самых веселых минут, представлялся ему низенький чиновник с лысинкою на лбу, с своими проникающими словами: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?" - ив этих проникающих словах звенели другие слова: "Я брат твой". И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным...

Затемнение.

Занавес.

По авансцене, но уже в противоположном направлении, идет Акакий Акакиевич. Он совсем съежился, втянул голову в плечи.

Холодно.

Занавес открывается.

Комната Петровича.

Петрович (сидит на столе, поджав ноги, и продевает нитку в игольное ушко).

Входит Акакий Акакиевич с узелком в руках.

Акакий Акакиевич. Здравствуй, Петрович.

Петрович. Здравствовать желаю, судырь.

Акакий Акакиевич (протягивая узелок). А я вот к тебе, Петрович, того...

Петрович. Что ж такое?

Акакий Акакиевич. А я вот того, Петрович... шинель-то, сукно... вот видишь, везде в других местах совсем крепкое, оно немножко запылилось, и кажется, как будто старое, а оно новое, да вот только в одном месте немного того... на спине, да еще вот на плече одном немного попротерлось, да вот на этом плече немножко - видишь, вот и всё. И работы немного...

Петрович (разглядывая шинель на свет). Нет, нельзя поправить: худой гардероб!

Акакий Акакиевич. Отчего же нельзя, Петрович? Ведь только всего что на плечах поистерлось, ведь у тебя есть же какие-нибудь кусочки...

Петрович. Да кусочки-то можно найти, кусочки найдутся, да нашить-то нельзя: дело совсем гнилое, тронешь иглой - а вот уж оно и ползет.

Акакий Акакиевич. Пусть ползет, а ты тотчас заплаточку.

Петрович. Да заплаточки не на чем положить, укрепиться ей не за что, подержка больно велика. Только слава, что сукно, а подуй ветер, так разлетится.

Акакий Акакиевич. Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!..

Петрович. Нет, ничего нельзя сделать. Дело совсем плохое. Уж вы лучше, как придет зимнее холодное время, наделайте из нее себе онучек, потому что чулок не греет. Это немцы выдумали, чтобы побольше себе денег забирать; а шинель уж, видно, вам придется новую делать.

Акакий Акакиевич (у него потемнело в глазах). Как же новую? Ведь у меня и денег на это нет.

Петрович (невозмутимо). Да, новую.

Акакий Акакиевич. Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того...

Петрович. То есть, что будет стоить?

Акакий Акакиевич. Да.

Петрович. Да три полсотни с лишком надо будет приложить.

Акакий Акакиевич (вскрикнул). Полтораста рублей за шинель!

Петрович. Да-с. Да еще какова шинель. Если положить на воротник куницу да пустить капишон на шелковой подкладке, так и в двести войдет.

Акакий Акакиевич (умоляюще). Петрович, пожалуйста, как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила.

Петрович. Да нет, это выйдет: и работу убивать, и деньги попусту тратить.

Акакий Акакиевич нерешительно уходит.

Занавес.

Акакий Акакиевич (выходит, останавливается на авансцене, бормоча озабоченно). Этаково-то дело этакое! Я, право, и не думал, чтобы оно вышло того... Так вот как! Наконец вот что вышло, а я, право, совсем и предполагать не мог, чтобы оно было этак. (Помолчав.) Так этак-то! Вот какое уж, точно, никак неожиданное, того... этого бы никак... этакое-то обстоятельство! (Поплелся было понуро, но вдруг его осенило.) Ну, нет, теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того... Жена, видно, как-нибудь поколотила его. А вот я лучше приду к нему в воскресный день утром; он после кану- нешной субботы будет косить глазом и заспавшись, так ему нужно будет опохмелиться, а жена денег не даст, а в это время я ему гривенничек и того, в руку, он и будет сговорчивее и шинель тогда и того... (Уходит.)

Затемнение.

Занавес открывается.

Комната Петровича; перед мрачным, с похмелья, Петровичем стоит Акакий Акакиевич и протягивает шинель.

Петрович. Нельзя, извольте заказать новую.

Акакий Акакиевич сует Петровичу гривенник.

Благодарствую, судырь, подкреплюсь маленечко за ваше здоровье, а уж об шинели не извольте беспокоиться: она ни на какую годность не годится. Новую шинель уж я вам сошью на славу, уж на этом постоим.

Акакий Акакиевич (умоляюще). Ты бы, Петрович, того...

Петрович (перебивает). Уж новую я вам сошью беспременно, в этом извольте положиться, старанье приложим. Можно будет даже так, как пошла мода: воротник будет застегиваться на серебряные лапки под аплике.

Акакий Акакиевич, потянув шинель, выходит.

Петрович, качая головой, смотрит ему вслед.

Занавес открывается.

Дома у Акакия Акакиевича.

Акакий Акакиевич входит, зажигает на столе свечу, снимает шинель, вновь разглядывает ее и вешает на гвоздик. Затем садится к столу, достает копилку, пересчитывает монеты. Получается мало. Запирает деньги в ящик. Достает чай, сахар, хлеб, но, подумав, откладывает сахар, а от хлеба отрезает небольшой кусок. Ест. Достает какой-то документ и чистый лист бумаги. Обмакнув перо и сняв с него пушинку, нацеливается писать, но на полдороге останавливает руку с пером и, еще подумав, гасит свечу. Сидит неподвижно в полутьме.

Затемнение.

Занавес.

Автор (перед занавесом). Акакий Акакиевич думал, думал и решил, что нужно будет уменьшить обыкновенные издержки, хотя по крайней мере в продолжение одного года: изгнать употребление чаю по вечерам, не зажигать по вечерам свечи, ходя по улицам, ступать как можно легче и осторожнее по камням и плитам, почти на цыпочках, чтобы таким образом не истереть скоровременно подметок... Надобно сказать правду, что сначала ему было несколько трудно привыкать к таким ограничениям, но потом как-то привыклось и пошло на лад, даже он совершенно приучился голодать по вечерам, но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. Он сделался как-то живее, даже тверже характером.

Снова по авансцене проходит Акакий Акакиевич - из дому в департамент и обратно. Акакий Акакиевич повеселел и даже как-то выпрямился.

Еще каких-нибудь два-три месяца небольшого голодания... (Уходит.)

Открывается занавес.

Дома у Акакия Акакиевича.

Входит Петрович, торжественно держа перед собой узел. Развязывает его, платок аккуратно складывает и кладет в карман, а новую шинель, оглядев ее с гордостью, ловко набрасывает на плечи Акакия Акакиевича. Поправил что-то сзади и отошел, любуясь.

Акакий Акакиевич (со счастливой улыбкой). Ну, ты, Петрович, того... попробую, Петрович... того, в рукава...

Петрович помогает надеть шинель в рукава.

Оба счастливы.

Затемнение.

Идет счастливый Акакий Акакиевич в новой шинели. Его провожает гордый своей работой Петрович.

Занавес открывается.