5

Работа Н. В. Гоголя над языком "Ревизора" может служить примером глубокой осознанности писателем своей задачи, упорного и настойчивого стремления его к наиболее совершенному и ясному воплощению своих идей и образов в максимально выразительной форме^*.

^* (См. мою статью "Работа Гоголя над языком "Ревизора".- "Театр", 1952, № 3.)

Сохранившиеся черновые и беловые автографы "Ревизора", а также прижизненные печатные издания свидетельствуют об огромном творческом труде, буквально филигранной отделке каждой сцены, каждого образа, каждого диалога этой гениальной комедии. Известно несколько редакций "Ревизора", наглядно запечатлевших тот упорный труд, который вложен был в нее автором, на протяжении семи-восьми лет неустанно совершенствовавшим текст пьесы. Окончательному тексту "Ревизора", который ныне всем известен, предшествовало несколько редакций.

Последовательно работа Гоголя над комедией прошла через следующие стадии. Первая черновая редакция относится к началу 1835 года. 4 декабря 1835 года Гоголем закончен был беловой текст всей пьесы (вторая редакция), однако, перед тем как отдать ее в театр, Гоголь снова выправил и доработал ее, учитывая требования сцены, длительность спектакля и цензурные требования,- так появилась третья редакция. После постановки "Ревизора" Гоголь выпускает в марте 1836 года отдельное издание комедии (четвертая редакция). Переиздавая ее в 1841 году, писатель вновь дорабатывает текст пьесы (пятая редакция).

Внесенные им изменения частично имели общий композиционный характер. Так, прежде всего следует отметить переработку первых явлений четвертого действия, а также добавление двух сцен, выключенных при первом издании; это сцена из третьего действия - разговор между Анной Андреевной и Марьей Антоновной и сцена из четвертого действия - разговор Хлестакова с Растаковским. О том, какое большое значение придавал Гоголь переделке начала четвертого акта, видно из его письма к "одному литератору", в котором он говорит о том, что начало четвертого акта "бледно и носит признак какой-то усталости" (IV, 103).

И, наконец, в издании сочинений Н. В. Гоголя 1842 года была напечатана шестая, окончательно отработанная редакция "Ревизора". Переработка здесь коснулась уже не отдельных сцен, а всей пьесы. Особенно значительны были изменения, внесенные в первые три явления первого действия и в пять начальных сцен четвертого. (В издании 1842 г. впервые появился и эпиграф: "На зеркало неча пенять, коли рожа крива".)

Работа Гоголя над "Ревизором" шла прежде всего в направлении углубления идейного, социального содержания комедии. Писатель стремился, в особенности при переходе от первой, черновой редакции ко второй и третьей (сценической), придать образам комедии большую типическую обобщенность, углубить и реалистически правдиво показать характеры своих персонажей, уточнить язык. При переделке Гоголь устранял "излишества", гротескную преувеличенность отдельных эпизодов и подробностей, карикатурность, излишне фарсовые и натуралистические детали, стремясь к максимальной ясности и типичности образов. Из комедии выпадали целые эпизоды и карикатурные штрихи (например, рассказ о поручике, представшем перед Анной Андреевной в куле с перепелками, упоминание о развешивании онуч в зале суда и т. д.). Гоголь шел путем устранения внешнего комизма, водевильных ситуаций, вычеркивая те места, которые могли приобрести на сцене самодовлеющее комическое значение, или переделывая и углубляя их. Особенно большое внимание уделял он шлифовке языка, по многу раз переписывая и тщательно отделывая реплики персонажей, добиваясь максимальной их выразительности и сжатости.

Работа над языком "Ревизора" неразрывно связана с идейными устремлениями писателя. Каждая поправка, каждое уточнение речи действующих лиц имеют смысловое значение, направлены на повышение идейного звучания комедии, на углубление ее реалистического начала, служит тому, чтобы сделать речь каждого действующего лица максимально выразительной.

В процессе работы над углублением замысла и художественным совершенствованием комедии Гоголь во многом обогатил образы своей пьесы, особенно Хлестакова и городничего. В первых редакциях образ Хлестакова не имел еще того богатства оттенков, той типической обобщенности, которые явились результатом тщательной лепки каждой фразы, каждого жеста. Точно так же углубился, стал резче и во многом значительнее облик городничего. Сохранив общую стилевую тональность пьесы, языковой строй и характер речи его героев, который наметился уже в первоначальных редакциях, Гоголь внес в последующие редакции много существенных изменений.

В ранних черновых набросках Хлестаков был назван Скакуновым - во вкусе комедий XVIII века, изобиловавших аллегорическими именами персонажей. Фамилию Скакунов Гоголь заменил на гораздо более богатую смысловыми оттенками и в то же время не назидательно-аллегорическую фамилию - Хлестаков, передающую, однако, беспринципность, "хлесткость" и наглость ее носителя. Точно так же переделывается и первоначальная фамилия городничего - Сквозник-Прочуханский на Сквозник-Дмухановский - во избежание слишком прямого, водевильного ее осмысления.

О характере и методе работы Гоголя над языком пьесы можно судить уже на примере первой, вступительной сцены комедии, когда городничий сообщает собравшимся чиновникам о приезде ревизора. Писатель стремится здесь к достижению максимальной сжатости и выразительности речи, усиливая диалогическую ее форму, придавая каждой фразе, каждой реплике точную соотнесенность с характером говорящего. Сравним эту начальную сцену в первой, во второй и окончательной редакциях - тогда особенно наглядным станет это стремление к лаконизму, к динамичности разговора, к точности речевой характеристики персонажей.

Из речи городничего устраняются излишние подробности, в частности, перечисления по именам собравшихся, упоминание о том, что ревизор выехал уже десять дней тому назад. Монолог городничего разбивается на реплики, а реплики чиновников приобретают несравненно более индивидуальный и живой характер. В первоначальной редакции было:

"Городничий. Я пригласил вас, господа... Вот и Антона Антоновича, и Григория Петровича, и Христиана Ивановича, и всех вас для того, чтобы сообщить одно чрезвычайно важное известие, которое, признаюсь вам, чрезвычайно меня потревожило. И вдруг сегодня неожиданное известие, меня уведомляют, что отправился из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать всё, относящееся по части управления, и именно в нашу губернию, что уже выехал 10 дней назад тому и с часу на час должен быть, если не действительно уже находится инкогнито в нашем городе.

Попечитель. Что вы говорите?

Смотритель. Неужели?

Судья. Нет?

Христиан Иванович. Он будет сюда". (IV, 141). Знаменитая по своей выразительности, краткая, но впечатляющая фраза городничего, "завязывающая" все действие комедии: "К нам едет ревизор", появилась только впоследствии, в результате настойчивой работы писателя. Вначале была более длинная и менее выразительная фраза: "Отправился из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать всё, относящееся по части управления". Во второй редакции: "Отправился инкогнито из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать в нашей губернии все..." (IV, 241). Но лишь в окончательном тексте и устрашающее "с секретным предписанием" и смутившее всех "инкогнито" приобретают надлежащее значение и вес.

Вместо маловыразительного восклицания Земляники в первой редакции - "Что вы говорите?" и даже во второй редакции - "Что вы говорите? Чиновник инкогнито?" (IV, 241) - в окончательном тексте появляется гораздо более живое, непосредственное - "Как, ревизор?" и последующая реплика - "Вот-те на!".

Не сразу нашел Гоголь соответствующую речевую форму и для рассказа городничего о вещем сне. В первоначальном тексте городничий говорит: "Я как будто предчувствовал. Сегодня во сне мне всю ночь снились какие-то собаки; право, какие-то эдакие необыкновенные собаки: черные, с большими ушами и нечеловеческими мордами" (IV, 142). Еще во второй, беловой редакции, хотя она уже ближе к окончательному тексту, речь идет о собаках: "Я как будто предчувствовал: сегодня во сне мне всю ночь снились какие-то собаки. Право, какие-то этакие необыкновенные собаки: черные, не борзые, однако ж и не лягавые: пришли, понюхали и пошли прочь" (IV, 242). И лишь в окончательной редакции: "Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: черные, неестественной величины! пришли, понюхали - и пошли прочь".

В монологах городничего Гоголь сделал многочисленные сокращения, некоторые из них были, очевидно, связаны с опасениями цензурного порядка, но в большинстве случаев вызваны стремлением писателя придать большую сжатость, динамичность и выразительность этим монологам.

В первоначальной и во второй полной редакции в письме Чмыхова, которое городничий читает чиновникам, говорилось: "Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки, то советую тебе взять предосторожность и поудержаться на время от прибыточной стрижки, как называешь ты взносы со стороны просителей и непросителей, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито..." (IV, 242). В окончательном же тексте эти конкретные подробности пропущены - ведь взяточничество и нечистые проделки городничего, как "умного человека", не любящего "пропускать того, что плывет в руки", и без того ясны.

Сильно сокращен и монолог городничего, перечисляющего неполадки в городе, которые должны быть, по его мнению, устранены или припрятаны. В окончательной редакции этот монолог вообще разбит на отдельные относительно небольшие монологи, прерываемые репликами заинтересованных участников сборища. Гоголь убирает из монологов городничего многие весьма колоритные, казалось бы, подробности, стремясь к большей сжатости, к устранению излишнего кОмизма, натуралистически ощущаемых деталей.

Внимательно работает Гоголь и над сценой разговора городничего с почтмейстером в первом действии, тщательно взвешивая каждое слово, стремясь к максимальной краткости и выразительности языка. Вынужденное признание городничего в том, что он боится ответственности за многочисленные непорядки, в первоначальных редакциях читалось так: "Чего ж бояться? Боязни нет, а так как-то неловко, чорт знает, как неловко! Я, признаться сказать, уж слишком подстриг здешнее купечество и гражданство, так что вряд ли и ножницы такие в свете найдутся, которые бы могли еще что-нибудь захватить; на меня-то они все теперь... так вот бы съели, попадись я только им" (IV, 249). В окончательном тексте это признание короче, менее детально, но более выразительно. Вместо сравнения со стрижкой городничий пользуется здесь метким народным выражением: "Я им солоно пришелся", гораздо полнее и ярче передающим отношение к нему "купечества и гражданства": "Да что я? Страху-то нет, а так, немножко... Купечество да гражданство меня смущает. Говорят, что я им солоно пришелся; а я вот, ей-богу, если и взял с иного, то, право, без всякой ненависти". Здесь Гоголь вносит и новый важный штрих, характеризующий городничего - его лицемерие и показную патриархальность: городничий уверяет, что брал он, "право, без всякой ненависти".

Уже из этих примеров видно, как Гоголь, сокращая текст, добиваясь предельной точности и сжатости каждого монолога, в то же время обогащает его, включая новые выразительные детали и оттенки, глубже и полнее раскрывающие характеры героев.

Не сразу найдена была Гоголем и метафора, характеризующая заброшенность, отдаленность городка, в котором происходит действие. Выражение городничего: "Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь" - в первоначальных редакциях не имело этой лапидарности и выразительности. Во второй редакции в реплике городничего читаем: "Другое дело, если бы он был пограничным, тогда бы еще было так и сяк; но будучи в такой глуши, чорт знает где: двадцать тысяч верст, я думаю, будет от Туреции или Австрии..." (IV, 243).

В рассказе городничего об учебных заведениях Гоголь в окончательном тексте оставляет лишь упоминания об учителе, делающем, всходя на кафедру, устрашающую гримасу, и об учителе истории, который ломает стулья, повествуя об Александре Македонском. В двух первоначальных редакциях городничий приводил и третий пример - об учителе красноречия, - впоследствии устраненный во имя экономии текста: "Или тот был, который читает красноречие и риторику, тоже имеет странную привычку. Он, например, читает: "прекрасное есть, гм, гм, тфу!.." и плюнет; "изящное, гм, гм, тфу!.." и плюнет. Оно, конечно, для науки не вредит, но со стороны совершенно другое, и я признаюсь, когда стоял в классе поблизости, то он мне обчихал весь мундир. Хорошо, что тогда мундир был на мне старый" (IV, 247).

Сокращая рассказ городничего об учителях, Гоголь вместе с тем придает гораздо большую значительность и ядовитость простодушной реплике смотрителя училищ Луки Лукича. В ответ на замечание городничего об учителе, делающем гримасу, что "из этого, чорт знает, что может произойти", Лука Лукич произносит реплику о "вольнодумных мыслях", которых так боялось начальство: "Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству". Эта политически окрашенная реплика отсутствовала в первых редакциях, вместо нее было: "Право, я не знаю, что и делать. Разве его привязать немного к столу?"

В реплике городничего, инструктирующего полицейского никого не допускать к Хлестакову, особенно купцов, которые могут пожаловаться на беззакония городничего (конец третьего действия), из редакции 1835 года исключается фраза: "Как только одного из них впустите - то... я даже и говорить не хочу, что вам за это достанется" (IV, 304). В окончательном тексте осталось лишь многозначительное: "Если хоть одного из них впустите, то...".

Примером уточнения текста может служить реплика попечителя богоугодных заведений Земляники в ответ на вопрос Хлестакова о порядках в больнице. В первоначальной редакции на вопрос Хлестакова, много ли больных ежегодно бывает в больнице, попечитель отвечает: "тридцать три человека".

"Хлестаков. Это каждый год?

Попечитель. Аккурат каждый год.

Хлестаков. И сколько из них выздоравливает?

Попечитель. Все, все до одного; и не столько медикаментами, сколько чистотою и порядком содержания" (IV, 177).

Уже в беловой редакции 1835 года эта реплика Земляники приобретает более конкретный характер, сохранившийся почти в том же виде и в окончательном тексте,- она теперь не только полнее, но и гораздо ярче раскрывает угодливость и пронырливость Земляники, готового безмерно подличать перед начальством.

В Хлестакове Гоголь, как уже указывалось, беспощадно разоблачил и казнил своим художественным словом пошлость чиновничьего мирка. Черты душевной пустоты, ничтожества, пошлого самодовольства, стремление порисоваться, моральная беспринципность, невежество и наглость Хлестакова рельефно сказались и в его речевой характеристике. Уже в первой сцене - в гостинице - в разговорах Хлестакова раскрывается ничтожество его мелкой душонки, его пошло-честолюбивые замыслы и мечты, стремление к внешнему "шику", к роскошной видимости.

Сравним этот монолог с его первоначальной редакцией. В ней имеются все образы и мотивы, которые остались в окончательном тексте, н, однако, монолог в окончательной редакции звучит иначе - энергичнее, экономнее. Приведем первоначальную редакцию по тексту 1835 года: "Чорт возьми! А скверно, если мне он совсем не даст ничего есть. Так хочется, как еще никогда не хотелось. Что тут делать? Разве продать шелковый жилет, который я сделал перед выездом? Фрака-то нового нельзя, потому что в чем же явлюсь в деревню? Ведь Руч работал, вот что важно. Чорт побери, и жилета жаль. Я нарочно выбрал самый блестящий и богатый, каких в провинции никогда не видали. Как же, в самом деле, где-нибудь на бале случится - и вдруг этакой жилет... Нет, лучше потерплю, лучше поголодаю немножко. Если бы раза два его показать где-нибудь на бале, тогда бы я уж не постоял. А вот как, право, можно (блеснуть) в провинции. Там ведь ни у кого нет петербургского фрака; никто и толку не знает в нем, а фраки у них больше похожи на [платья?] или на халаты, нежели на фраки. Жаль, что Иохим не поверил кареты напрокат. А славно бы приехать в деревню в карете! Вдруг эдак подъезжаешь... всё это, и лакей сзади сидит - этого там нигде нет. Даже в городе, у губернатора. И вдруг этот лакей (вскакивает и бежит) говорит: "Из Петербурга чиновник Хлестаков"; и тотчас подымается такая суматоха. Они еще и не видывали никогда, чтобы кто прежде объявлял о себе, а потом уже выходил из кареты и этак, канальство, входил по ступенькам. Ах, чортовские вы богачи проклятые! Эх, если б мне вашего хоть десятую долю. Я, однако ж, взял с собою визитные карточки. Дал нарочно двадцать пять рублей, чтобы были хорошие. Там еще нигде нет визитных карточек. Я, однако ж, не писал: "губернский секретарь". Это вздор - губернский секретарь. Я просто написал: "Служащий в министерстве финансов Александр Васильевич Хлестаков". И эдак вдруг лакей подает: "Александр Васильевич Хлестаков!" Тьфу! (плюет) даже тошнит - так есть хочется! Эх! если бы карету, совсем бы не то было. А, право, хорошо и в деревне. Оно-то после, может быть, и прискучит в деревне. Всё уж нет образованности, ни кандиторских, ли театров; но на первых порах можно задать тону". Текст этого монолога в окончательной редакции гораздо короче, отточеннее, экономнее и тем самым выразительнее. В нем уже не повторяется дважды упоминание о карете, нет и подробных рассуждений о деревне и сравнения деревенской жизни помещиков-пентюхов со столичным "просвещением" в понимании Хлестакова. Но смысл монолога делается еще острее, хотя в окончательном тексте отсутствуют упоминания о визитных карточках и указание на то, что Хлестаков писал на них не "губернский секретарь", а "служащий в министерстве финансов". Все эти детали, характерные сами по себе, оказались или ненужными, отягощающими повествование, или слишком рано открывающими "тайну" характера Хлестакова, который разворачивается постепенно, по ходу всей пьесы, до самого конца ее. Зато вводятся новые детали и оттенки - вместо "вдруг этак подъезжаешь" - "подкатить этаким чортом", что гораздо ярче, жизненней, энергичней. Вместо подробного описания шелкового жилета, который Хлестаков предполагает продать, чтобы как-нибудь выбраться домой, в окончательном тексте появляется лапидарная, но выразительная фраза: "Штаны, что ли, продать?" Упоминание о лакее, который "подает": "Александр Васильевич Хлестаков", меняется на колоритную игровую сценку: "А лакей входит (вытягиваясь и представляя лакея): "Иван Александрович Хлестаков из Петербурга, прикажете принять?" Таким образом, Гоголь не только сокращает, но в то же время и обогащает монолог Хлестакова новыми речевыми и бытовыми красками и деталями.

При встрече с Анной Андреевной Хлестаков изображает избалованного успехом светского человека. Да и сама провинциальная кокетка Анна Андреевна ведет с ним разговор в том же банальном и жеманном стиле. В первоначальной редакции Хлестаков на слова Анны Андреевны отвечает: "Да, признаюсь, как выехал, я заметил ощутительную перемену,- даже вам, может, несколько странно,- в воздухе этак, в городах... Все как-то говорит: "Да это не то!" Например, общества какого-нибудь, бала великолепного, где была бы музыка, на дороге уж вы не сыщите. Ну, конечно, рассеяние, развлечение... Зрение, можно сказать, очаровано: с одной стороны, этак вдруг являются горы, какое-нибудь этак приятное местоположение, проезжающие в колясках и каретах; этак что-нибудь вас вдруг займет: проезжающие экипажи... игра природы... все видишь - а недоволен" (IV, 178-179).

В этой редакции речь Хлестакова изобиловала лишними частностями и повторениями. В окончательном виде монологу придана стремительность, неожиданность переходов, столь характерная для Хлестакова. Исчезает изобилие подробностей в описании дорожных впечатлений, вместо них остается лишь краткая реплика, один-два небрежно брошенных штриха - "грязные трактиры", "мрак невежества", передающие поверхностно-наглую манеру Хлестакова судить обо всем самым безапелляционным образом. Точно так же в окончательную редакцию вводится французская фраза "сот-prenez vous", которой Хлестаков подчеркивает свою "светскость".

Особенно показательным примером тщательной работы писателя над языком может служить знаменитый монолог Хлестакова в сцене вранья. В этом монологе Хлестаков все больше и больше увлекается своим враньем и в то же время создает широкую картину нравов и морального ничтожества всего дворянского общества. Здесь необычайно весомо буквально каждое слово. Мастерство писателя раскрывается в передаче мельчайших оттенков лжи Хлестакова, приобретающих весьма существенное значение для характеристики и самого Хлестакова и окружающего его общества.

Работая над монологом Хлестакова, Гоголь все время уточняет и меняет детали, отдельные выражения, стремясь с наибольшей полнотой и реализмом раскрыть характер и типичность образа, психологически верно передать все градации, даже "вдохновенность" его вранья. Так, в первоначальной редакции Хлестаков еще до рассказа о балах чрезмерно хвастлив: "Я за словесность получаю сорок тысяч в год. У меня у самого четыре дома в Петербурге (кладет одну ногу на стул), и квартира у меня в собственном доме,- такая, что за десять тысяч нельзя иметь. И перед лестницею я нарочно заказал себе зеркальные двери: три тысячи стали. Нельзя, знаете: ну, ездишь к другим, нужно и самому тоже принять и дать тоже бал" (IV, 181). Но уже в следующей редакции (1836) Гоголь смягчает хвастовство Хлестакова; вместо четырех домов говорит о двух, устраняется упоминание о зеркальных дверях в три тысячи рублей,- эти преувеличения ослабляют дальнейший размах лжи Хлестакова. "Да, я за словесность получаю сорок тысяч в год. Я этим составил себе состояние. У меня два дома есть в Петербурге, и если бы вы подошли к моему дому, то вы бы подумали, что дворец, и я нарочно уж так велел архитектору, чтобы дал самый лучший вид: так везде колонны и вазы. Я сам даю балы даже иногда" (IV, 296).

В окончательном же тексте эта реплика сделана еще короче, и хвастовство Хлестакова не имеет столь гиперболического характера, а является подготовкой к тому, что в последующей речи он все больше сам будет вдохновляться своей ложью: "Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю". Здесь возникает и новый штрих - хвастливое приглашение к себе в несуществующий дом. Монолог приобретает более живой, сжатый характер, речь Хлестакова становится более непосредственной, более разговорной по своим формам и интонациям, обращенной к собеседникам, что подчеркнуто словами: "Сделайте милость, господа...".

В речь Хлестакова вводятся новые детали, усиливаются и уточняются многие подробности. В окончательной редакции вводится упоминание про арбуз в семьсот рублей. По-иному говорится и о супе, доставленном в кастрюльке из Парижа. Во второй редакции 1835 года было: "Вот, например, бал у графа Кочубея: ему кушанье присылают прямо из Лондона, даже этак как принесут с корабля, то маленький пар еще слышен. Да, батюшка, там каждая десертная тарелочка, так это, я вам скажу, просто объядение! Один рябчик стоит восемьсот рублей, да какая-нибудь перепелка рублей тысячу. Подадут вам какой-нибудь этакой пирог, что сам он горяч так, что вы не можете взять в рот, а в середине мороженое, холодное, вот как лед" (IV, 296). Окончательная редакция короче, но гораздо выразительнее. Устранены ненужные повторения о цене рябчика, перепелки, описание пирога с мороженым внутри его. Все эти вариации основной темы лишь ослабляли впечатление. Совпадающий текст также радикально переработан. Вместо вялой фразы "маленький пар еще слышен" - хвастливое "пар, которому подобного нельзя отыскать в природе". Ложь Хлестакова в окончательной редакции принимает характер своеобразного "вдохновения", неудержимого "полета" его глупой и пошлой фантазии.

"Входя в роль", Хлестаков врет все более вдохновенно, его ложь нарастает, как снежный ком. Так, упоминание Хлестакова (довольно беглое в первоначальной редакции) о том, что он управлял министерством, в последующих редакциях разрастается в целую картину. "Я управлял даже министерством, когда эдак министр куда-то уезжал на время: и меня очень боялись и так являлись, как будто к самому министру" (IV, 183). Эта довольно общая фраза в последующих редакциях превращается в яркую жизненную сценку, наполняется плотью и кровью, разрастается в широкое типическое обобщение, появляются знаменитые тридцать пять тысяч курьеров. Однако эти выразительные детали возникли не сразу. В редакции 1835 года говорится лишь о фельдъегере: "И тотчас фельдъегерь скачет: "Иван Александрович! Иван Александрович! Ступайте министерством управлять!" Я, признаюсь, немного смутился: вышел в халате - ну, уж отказаться, да думаю себе: дойдет до государя... неприятно. Ну, да и не хотелось испортить свой послужной список" (IV, 297). В первой печатной редакции уже упоминаются курьеры: "И в ту же минуту по улицам везде курьеры, курьеры... курьеров пятнадцать"... (IV, 415; дальше так же, как в первоначальном варианте). И лишь в тексте 1842 года появляется "тридцать пять тысяч одних курьеров", гипербола, ставшая своего рода находкой вдохновенного вранья Хлестакова.

Упорно работал Гоголь и над отделкой конца монолога Хлестакова, стараясь придать ему максимальную выразительность. В первоначальной редакции этот монолог заканчивался кратким многозначительным признанием вконец завравшегося Хлестакова, что он ездил во дворец, и даже сам не знает, чем в конце концов он oсделался: "Да и во дворец я ездил, и все в мундирах, а после того я сам сделался..." (IV, 183). В печатной редакции 1836 года эта реплика читалась иначе: "Я и в государственном совете присутствую. И во дворец, если иногда балы случатся, за мной всегда уж посылают. Меня даже хотели сделать вицеканцлером. (Зевает во всю глотку). О чем, бишь, я говорил?". Здесь Хлестаков лжет увереннее, придавая своим словам большую конкретность, придумывая все новые и новые подробности. Но Гоголь не удовлетворился и этим вариантом. В тексте 1842 года он заново переработал всю концовку речи Хлестакова: "Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? я такой! Я не посмотрю ни на кого... я говорю всем: "я сам себя знаю, сам". Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш... (Поскальзывается...).

В этой окончательной редакции ложь Хлестакова доходит до своего кульминационного пункта, до апогея. Он лжет самозабвенно, самоуверенно, нагромождая все новые и новые подробности о своем величии. Если в первоначальных редакциях он лишь вскользь упоминал о поездках во дворец, то теперь он уже "всякий день" ездит во дворец и ждет, что его произведут в фельдмаршалы. Интересно и то, что в окончательной редакции особенно выделено самовлюбленное повторение местоимения "я", подчеркивающее вездесущность Хлестакова ("Я везде, везде").

Очень важна работа Гоголя и над заключительной репликой Хлестакова в конце шестого явления третьего действия. Отправляясь в спальню городничего для отдыха, Хлестаков приходит в пьяновато-благодушное настроение, ублаготворенный раболепным испугом чиновников после произнесенной им речи. В черновой редакции его реплика звучала несколько вяло и нейтрально: "Ах, хорошо, хорошо! Мне, точно, что-то немного зевается. (Встает.) Завтрак у вас был хорош, очень хорош..." (IV, 183). В первой печатной редакции реплика словесно сильно изменена, но по смыслу и тональности остается прежней. В ней лишь подчеркнута "светскость" Хлестакова обращением к Анне Андреевне: "Отдохнуть? Извольте, извольте, я готов. (Встает.) Прощайте, сударыня! Право, чрезвычайно хочется спать. Завтрак был у вас хорош" (IV, 416). В окончательной редакции появляется знаменитый "лабардан" с "декламацией", вся реплика еще больше подчеркивает непоследовательность, легкомыслие Хлестакова: "Вздор - отдохнуть. Извольте, я готов отдохнуть. Завтрак у вас, господа, хорош... Я доволен, я доволен, (С декламацией.) Лабардан! Лабардан!.." (IV, 51). Но и эта реплика приняла такой характер лишь в окончательной доработке (для издания IV тома сочинений, 1855 г.), Хлестаков раньше (в издании 1842 г.) говорил: "Отличный лабардан! Отличный лабардан!"; в окончательной редакции снимается эпитет, но появляется ремарка, что слова "Лабардан! Лабардан!" Хлестаков произносит "с декламацией". Словечко "лабардан" пленило Хлестакова своим иностранным звучанием, столь близким всей речевой манере этого пустейшего "героя".

В основном работа писателя шла по линии устранения многословных реплик, уточнения и сжатия их и в то же время поисков слов, наиболее точно отвечающих характерам, языковой манере персонажей.

Одновременно в пьесу включались и новые оттенки и словесные краски, обогащавшие ее язык, углублявшие жизненность и правдивость образов. Переделывал многократно ту или иную фразу, заменяя то или иное слово, Гоголь добивался от пьесы максимального словесного звучания, абсолютной языковой точности, полного соответствия словесных средств реалистической сути образа. Работа над языком "Ревизора" является удивительным по своей художественной проникновенности и писательской добросовестности образцом для драматургов. Она наглядно показывает, какой огромный труд необходимо проделать писателю над, казалось бы, совершенно "готовой" пьесой, чтобы довести ее до полного совершенства.