4

Особенно сложна языковая характеристика Хлестакова, она многообразнее речи остальных персонажей. В языке Хлестакова легко обнаружить различные стилевые пласты: галантную, "светскую" болтовню, чиновничье-канцелярский жаргон, выражения книжного, сентиментально-карамзинского стиля и разговорно-бытового просторечия. Все эти элементы раскрывают разные стороны личности Хлестакова. Так, разговаривая со своим крепостным слугой в трактире, Хлестаков не церемонится, именуя Осипа "скотиной", "дураком", "грубым животным". Иной характер имеет его разговор с городничим и чиновниками, которым он стремится пустить пыль в глаза. В этих случаях речь Хлестакова приобретает тот трескучий, витиевато-книжный гиперболический характер, который еще острее и нагляднее подчеркивает его внутреннюю пустоту и лживость.

Если городничий впадает в казенно-официальный слог, то Хлестаков, стремясь подчеркнуть свою "образованность" и "светскость", использует жаргон дворянских салонов, начинает говорить языком столичного общества, таким, каким он себе его представляет. Все это сочетается со штампами той третьеразрядной сентиментальной литературы, отзвуки которой дошли до него. Этот пошлый, банально-искусственный стиль как нельзя лучше соответствует духовному ничтожеству Хлестакова, показывая его посредственность, пустоту, потуги на образованность и светскость.

Вместе с тем речь Хлестакова подчеркивает его безличие, отсутствие в нем "своего", своей индивидуальности. Гоголь указывал: "Он разговорился, никак не зная с начала разговора, куда поведет его речь. Темы для разговоров ему дают выведывающие. Они сами как бы кладут ему всё в рот и создают разговор" (IV, 117). Отсюда и неожиданные скачки в разговоре от темы к теме и алогизм в его речи. Лживость Хлестакова - типическое выражение той фальши и лицемерия, которые отличают все окружающее его общество. Отсутствие внутреннего содержания, какой-либо умственной деятельности он бессознательно стремится прикрыть пошлым фатовством, ложью, хвастовством. Он смущается только в одном случае: когда проговаривается, нечаянно сказавши правду.

Хлестаков все время меняется, как хамелеон, под влиянием окружающей среды. В разговоре с Осипом он один, иным предстает в беседе с городничим или с купцами, вновь меняется в объяснении с Марьей Антоновной и Анной Андреевной. Это разнообразие речевых красок и придает жизненность героям Гоголя.

С Осипом, как уже указывалось, Хлестаков разговаривает с барской грубостью, небрежно, повелительно.

"Хлестаков. На, прими это (отдает фуражку и тросточку). А, опять валялся на кровати?

Осип. Да зачем же бы мне валяться? Не видал я разве кровати, что ли?

Хлестаков. Врешь, валялся; видишь, вся склочена".

Такие обращения, как: "Как ты смеешь, дурак!", "А ты уж и рад, скотина!" и т. п.- достаточно наглядно рисуют отношения барина и крепостного слуги. Хлестаков не считает здесь нужным принимать личину "просвещенного" человека. Поэтому он пользуется грубыми просторечными выражениями ("скотина", "дурак"), кажущимися ему совершенно естественными и законными в разговоре со слугой.

Наедине Хлестаков отбрасывает так же заботу о "светскости" языка, выражаясь вульгарно, на чиновничьем жаргоне: "подкатить этаким чортом... какому-нибудь соседу-помещику под крыльцо", тут же выражает восхищение перед лакейским "прикажете принять". И в этом же монологе пренебрежительно-фамильярные словечки из бытового жаргона: "пентюхи", "гусь-помещик", "валит" и т. д., обращенные в адрес провинциалов-помещиков, которых Хлестаков третирует с высоты своего "столичного величия". Эти фамильярно-жаргонные словечки подчеркивают развращенность "трактирного денди" столичной жизнью.

Уже здесь, в этих мечтах Хлестакова можно заметить те черты его характера, которые позднее расцветут пышным цветом и определят собой его поведение в доме городничего. Там в благоприятных условиях прорвется наружу и его пустое тщеславие, неумеренная хвастливость, нагловатость. А пока еще, наедине с самим собой, Хлестакову не нужны пышные словесные выражения; и о своих вожделениях он говорит в довольно грубой форме, в тонах бытового просторечия.

Особенной языковой виртуозности достигает Гоголь, изображая Хлестакова, увидевшего себя в центре общего внимания, когда его принимают за "значительное лицо". Здесь уже словесные краски особенно ярки и разнообразны: канцелярский жаргон переплетается с официально-торжественной фразеологией, бойкие газетно-фельетонные штампы с невольными срывами в бытовое просторечие.

В речевой характеристике Хлестакова ощутима резкая полемичность Гоголя по отношению к тому "светскому" жаргону столичных лоботрясов, которым искажалась и обезличивалась русская речь. Язык Хлестакова состоит из слов-штампов, шаблонных фраз, лишенных всякого реального содержания.

С женой и дочерью городничего Хлестаков изъясняется изысканно-витиевато, стараясь подражать жаргону столичных салонов: "Как я счастлив, сударыня, что имею в своем роде удовольствие вас видеть". В разговоре с чиновниками Хлестаков дружески фамильярен, изъясняется с ними на канцелярско-чиновничьем жаргоне. Лишь в разговоре с почтмейстером он откровенничает: "Ведь это только в столице бонтон и нет провинциальных гусей".

При всем многообразии языковых средств, которыми пользуется Хлестаков, его речь всегда легко отличима от речи других персонажей. В ней есть характерные, только Хлестакову присущие особенности. Хлестаков в душе презирает всех и вся. Он говорит обо всем, не пытаясь даже сколько-нибудь разобраться в тех явлениях действительности, с которыми он сталкивается. Жизнь заключается для него лишь в том, чтобы "срывать цветы удовольствия", и он бездумно скользит по ее поверхности. Отсюда и эта "легкость необыкновенная в мыслях", которая так наглядна в разговорах Хлестакова, подчиняющегося цепи случайных ассоциаций. Все время мысль его перепрыгивает с предмета на предмет, речь его движется как бы толчками, алогична, полна неожиданных переходов. Так, все усилия Артемия Филипповича Земляники навести его на серьезные подозрения клеветническими доносами на своих сотоварищей оказываются тщетными. Для Хлестакова всё вокруг является лишь поводом для мимолетного впечатления. Он скользит по поверхности, ничто не задерживает его внимания. В стремительном и бессодержательном полете его мысли всякий повод является лишь толчком для легковесных, лишенных какой-либо логики суждений. Помимо случайного сцепления ассоциаций его речь рассыпается, синтаксически она неорганизована. Артемий Филиппович убеждает его в том, что смотритель училища "хуже, чем якобинец, и такие внушает юношеству неблагонамеренные правила, что даже выразить трудно. Не прикажете ли, я все это изложу лучше на бумаге?" Хлестаков не дает себе даже труда вдуматься в то, что ему сообщается, он полон своими резво скачущими "мыслями":

"Хлестаков. Хорошо, хоть на бумаге. Мне очень будет приятно. Я, знаете, эдак люблю в скучное время прочесть что-нибудь забавное... Как ваша фамилия? я всё позабываю.

Артемий Филиппович. Земляника.

Хлестаков. А, да! Земляника. И что ж, скажите, пожалуйста, есть у вас детки?

Артемий Филиппович. Как же-с, пятеро; двое уже взрослых.

Хлестаков. Скажите, взрослых! А как они... как они того?.."

Он не договаривает своих мыслей, перескакивает к новым темам, забывает даже, с кем говорил. Заканчивая разговор с Земляникой, Хлестаков спрашивает:

"...Это все очень смешно, что вы говорили. Пожалуйста, и в другое тоже время... Я это очень люблю. (Возвращается и, отворивши дверь, кричит вслед ему.) Эй, вы! как вас? я все позабываю ваше имя и отчество.

Артемий Филиппович. Артемий Филиппович.

Хлестаков. Сделайте милость, Артемий Филиппович, со мной странный случай: в дороге совершенно издержался. Нет ли у вас денег взаймы - рублей четыреста?

Артемий Филиппович. Есть.

Хлестаков. Скажите, как кстати. Покорнейше вас благодарю".

Алогизм словесных ассоциаций, однако, здесь не нелеп - мысли Хлестакова заняты лишь одним: попросить "взаймы", поэтому все остальные фразы для него не важны, они служат лишь необходимой подготовкой для решающего обращения о "займе".

При первой же встрече с женой городничего Анной Андреевной Хлестаков изображает из себя избалованного успехом светского человека. Да и сама провинциальная кокетка Анна Андреевна ведет с ним разговор в том же жеманном, "светском" тоне. В ответ на комплимент Хлестакова она говорит: "Помилуйте, я никак не смею принять на свой счет... Я думаю, вам после столицы вояжировка показалась очень неприятною". Здесь характерно всё - и искусственно-жеманная интонация, и галлицизм "вояжировка" вместо русского "путешествие". Хлестаков с подобающей галантностью и развязностью отвечает: "Чрезвычайно неприятна. Привыкши жить, comprenez vous, в свете и вдруг очутиться в дороге: грязные трактиры, мрак невежества... Если б, признаюсь, не такой случай, который меня... (посматривает на Анну Андреевну и рисуется перед ней) так вознаградил за всё...". Заставляя Хлестакова изъясняться чувствительными штампами, Гоголь тем самым показывал, насколько фальшива эта литературная фразеология. Сентиментальные штампы обнажают позерство Хлестакова. В эту реплику включено французское выражение "comprenez vous", которое, по мнению Хлестакова, должно подчеркнуть его принадлежность к "светскому обществу", как и книжное "мрак невежества" должно свидетельствовать о его образованности.

Речь Хлестакова обильно насыщена этими выражениями и словечками чувствительно-карамзинского стиля. На жеманную реплику Анны Андреевны: "я живу в деревне...", Хлестаков отвечает: "Да, деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки..." - опять-таки в стиле того условно-литературного представления о деревне, которое бесконечно далеко от жизни.

Пошлость Хлестакова, прикрывающего случайный флирт книжными чувствительными сентенциями, этим еще сильнее и беспощаднее оттеняется. Наигранная фальшь его в любовных объяснениях становится особенно явной благодаря использованию сентиментальных литературных штампов, случайно, из вторых рук запавших в его память:

"Хлестаков. Нет, на коленях, непременно на коленях, я хочу знать, что такое мне суждено: жизнь или смерть.

Анна Андреевна. Но позвольте, я еще не понимаю вполне значения слов. Если я не ошибаюсь, вы делаете декларацию насчет моей дочери.

Хлестаков. Нет, я влюблен в вас. Жизнь моя на волоске. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. С пламенем в груди прошу руки вашей.

Анна Андреевна. Но позвольте заметить: я в некотором роде... я замужем.

Хлестаков. Это ничего! Для любви нет различия; и Карамзин сказал: "Законы осуждают". Мы удалимся под сень струй... Руки вашей, руки прошу".

Хлестаков указывает литературный источник своего "вдохновения", ссылаясь на Карамзина. Однако здесь не один Карамзин, но и вся сентиментальная литература двадцатых - тридцатых годов, отзвуки которой дошли до Хлестакова, использующего в своих любовных излияниях язык чувствительно "романтических" героев. Острый комизм всей ситуации усилен еще и контрастом книжно-"романтического" слога Хлестакова с весьма прозаическими репликами Анны Андреевны ("здесь пол совсем нечист", "я в некотором роде... я замужем"). Этот "романтический" слог Хлестакова уживается с развязным, бытовым просторечием, подчеркивающим деланность, наигранность его любовных признаний ("она тоже очень аппетитна").

Иной характер приобретает речь Хлестакова в общении с чиновниками. Здесь он стремится показать себя не столько "светским денди", сколько "значительным лицом", прибегая к тому бюрократическому жаргону, который он усвоил в столичных канцеляриях. Именно это языковое "щегольство", в особенности использование официальной фразеологии, и производит такое гипнотизирующее впечатление на чиновников. Заключительная реплика Хлестакова в сцене вранья окончательно ошеломляет их своей "распекающей", бюрократической фразеологией: "О! я шутить не люблю; я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого...".

Пошлую, пустую сущность Хлестакова особенно ярко передают его слова, лишенные всякого смысла. После величественной речи, так испугавшей чиновников, Хлестаков удаляется на покой с "декламацией": "Лабардан! Лабардан!" Словечко "лабардан" - треска, подававшаяся на завтрак в богоугодном заведении,- понравилось ему своим иностранным звучанием. Одно это словечко очень выразительно иллюстрирует пустозвонство Хлестакова. Ярким словесным маскарадом пустоты и никчемности является и лживое хвастовство Хлестакова. Свою значительность он пытается доказать при помощи пышных слов, которые гипнотизируют не только слушающих Хлестакова чиновников, но, главное, и его самого.

Речь Хлестакова во многом ориентирована на бойкость, отличавшую "слог" реакционных борзописцев из булгаринской "Пчелки", которую охотно почитывал поручик Пирогов. Развязная болтовня фельетонов "Северной пчелы", их безответственный, лживый и наглый тон - вот та питательная среда, которая использована с пародийной едкостью в речах Хлестакова. Он не случайно упоминает о том, что и "в журналах помещает". Хвастливая развязность как раз характерна для писаний Булгарина и его подручных, стремившихся поразить читателя фразистостью своей манеры, амикошонским тоном. Особенно ядовито этот фамильярный булгаринский слог пародируется в рассказе Хлестакова об его литературных занятиях и знакомствах.

"Красноречие" Хлестакова - это его способ выделиться, произвести эффект. Он искренне убежден в своей неотразимости, в том, что он говорит красиво, как в "высшем свете". "Он чувствует только то,- писал Гоголь,- что везде можно хорошо порисоваться, если ничто не мешает. Он чувствует, что он и в литературе господин, и на балах не последний, и сам дает балы и, наконец, что он - государственный человек. Он ни от чего не прочь, о чем бы ему ни лгать" (IV, 117). Ложь - основа его существа, и в своей речевой "деятельности" Хлестаков за фейерверком показного красноречия еще сильнее обнаруживает свою пустоту.

Образцом словесного мастерства Гоголя является знаменитый монолог Хлестакова в доме городничего. В этом монологе он полностью раскрывается в своей грандиозной пошлости и наглой самоуверенности. В его хвастливой импровизации необычайное обилие словесных оттенков и интонаций. Находясь в центре внимания, Хлестаков с упоением рассказывает о своем мнимом величии, о "роскошной" столичной жизни, все время усиливая и без того не малую меру своей лжи. Он начинает с довольно скромного и неопределенного утверждения: "Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю". Видя, что его хвастливое заявление принято на веру и что оно даже вызывает общее подобострастное восхищение, выраженное в реплике Анны Андреевны: "Я думаю, с каким там вкусом и великолепием даются балы",- он начинает безудержно врать, тем более что реплика городничихи подсказала ему ход мыслей. Весь монолог Хлестакова - сплошная импровизация. Он не преследует им никаких корыстных целей и, естественно, не готовился к этому выступлению и за минуту до него даже и не знал, что будет говорить. Однако его фантастическое вранье психологически мотивировано, до конца раскрывает пустейшую и ничтожную натуру Хлестакова, его стремление покрасоваться, выдать себя чином повыше, произвести впечатление.

Этот монолог - чудо словесного искусства у самого Гоголя. При внешней случайности, алогизме и бессвязности речи Хлестакова, драматург сумел выразить в ней этот типический характер и нравы столичного общества, наглядно выступающие в болтовне изолгавшегося столичного "елистратишки": "Просто не говорите. На столе, например, арбуз - в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку - пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, немецкий посланник и я. И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже". Фантазия Хлестакова разыгрывается все больше, и он уже не ограничивается в своем самовозвеличивании: "Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало - нет, мудрено. Кажется и легко на вид, а, рассмотришь - просто чорт возьми! Видят, нечего делать - ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры... можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? - я спрашиваю. "Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!" Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате; хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже... "Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни-ни!.. уж у меня ухо востро! уж я...".

Мы видим, как постепенно нарастают ложь и хвастовство в монологе Хлестакова. Случайное упоминание о министре ("иной раз и министр...") вызывает рассказ о том, как Хлестаков управлял департаментом. Еще скачок, и уже почти патологическая мания величия: "Я везде, везде", "признание", что он всякий день во дворец ездит и его "...завтра же произведут сейчас в фельдмарш...".

Для провинциальных чиновников, не привыкших к этой столичной развязности, ложь Хлестакова приобретает магическую силу - ведь так, по их представлению, и должны говорить в тех высших петербургских сферах, которые им недоступны. Они даже не замечают срывов Хлестакова, которые остро обнажают лживость его неумеренного хвастовства, его словесной бравады.

Гоголь расцветил монолог Хлестакова обилием словесных красок. В поток лжи вдруг неожиданно врывается невольное признание, нечаянная оговорка, которая нарушает изображаемую им картину собственного величия и обнажает неприглядную правду. Рассказывая об игре в вист с посланниками, о великолепных балах, участником которых он якобы был, Хлестаков случайно проговаривается: "И уж так уморишься играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж, скажешь только кухарке: "На, Маврушка, шинель...". Что ж я вру, я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница стоит...". Этот нечаянный срыв Хлестакова слушающие его даже не воспринимают, так они зачарованы картиной его светских успехов и столичной роскоши. Да и сам Хлестаков тут же поправляется и продолжает, не смутившись, лгать. Однако эта фраза по лексической окраске, по бытовой, разговорной интонации резко выпадает из того приподнятого каскада восторженной декламации, которая отличает его монолог в целом. Поэтому она с такой силой, с таким комическим акцентом воспринимается зрителем.

Вскоре после первого представления "Ревизора" Гоголь писал: "Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать. Они воображают, что лгать значит просто нести болтовню. Лгать значит говорить ложь тоном, так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину,- и здесь-то заключается именно всё комическое лжи... Хлестаков лжет вовсе не холодно или фанфаронски-театрально: он лжет с чувством; в глазах его выражается наслаждение, получаемое им от этого. Это вообще лучшая и самая поэтическая минута в его жизни - почти род вдохновения. И хоть бы что-нибудь из этого было выражено! Никакого тоже характера, т. е. лица, т. е. видимой наружности, т. е. физиономии решительно не дано было бедному Хлестакову" (IV, 100). Здесь не только дана глубокая и проникновенная оценка роли Хлестакова, но и раскрыта Гоголем тесная связь между содержанием образа, характером персонажа и его речевой манерой. Весь строй речи Хлестакова, опьяненного своей ложью, наслаждение, испытываемое им от этого, выражены самой интонацией в словесном построении монолога.