5

В одной из первоначальных записей замысла поэмы Гоголь так сформулировал ее "идею", ее содержание: "Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени". В изображении города раскрытие этой "высшей степени Пустоты" и определяет самую сущность дворянско-бюрократического общества. Формы его, отдельные стороны этого общества могут быть различны, но внутреннее содержание одно. И губернатор, вышивающий по тюлю, и прокурор с подмигивающим глазом и густыми бровями, и Манилов, и Ноздрев, и Коробочка - лишь разнообразные проявления той мертвенной пустоты, которая оказывает пагубное воздействие на все окружающее.

Гоголь здесь сформулировал философскую основу своего романа, в котором показал трагическую безвыходность, трупное тление мира "мертвых душ" крепостнической России, разложение самых основ, внутренних связей общества, отравленного праздностью, оторванного от животворных, созидательных родников народной жизни. Он, по его словам, показывает в своей поэме: "Как пустота и бессильная праздность жизни сменяется мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающийся мир. Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни".

Уже картина провинциального губернского города при въезде в него Чичикова с удивительной полнотой передает мертвенную и затхлую атмосферу провинции с ее ничтожными "интересами", сплетнями. Недаром Герцен по прочтении поэмы воскликнул: "Грустно в мире Чичикова!" Этот "мир Чичикова", мир неподвижной косности, лицемерия и корысти, со своими мелкими страстишками и крупными гнусностями - порожден был всей обстановкой крепостничества, духовного и морального распада господствующих классов. Первый же встретившийся Чичикову на улице провинциальный франт как бы олицетворяет эту пустоту и гнусь пошлого существования обитателей города: "...когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом". Как выразительна и точна эта убийственная деталь - булавка с бронзовым пистолетом, раскрывающая скудный и в то же время претенциозно пошлый внутренний мирок ее носителя!

Самое описание провинциального города в начале поэмы необычайно точно и метко характеризует социальную атмосферу крепостнической провинции. Каждая деталь здесь все более усиливает впечатление мерзости запустения, духовного застоя, бедности, вопиющего произвола и нерадения начальства. В этом описании облика города N., в сущности типичного провинциального города той эпохи, Гоголь ядовито высмеивает казенное "благополучие", показную сторону, "фасад" николаевской империи. "Кое- где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: "Питейный дом". В этой, казалось бы, незначительной подробности в упоминании о питейных домах, как наиболее заметной "достопримечательности" города, с острой иронией раскрываются "попечительные заботы" правительства.

Таким же ядовитым сарказмом проникнуто и все последующее описание городского "благолепия": "Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день, и что при этом было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику". Пародируя велеречиво фальшивый "слог" казенных борзописцев, Гоголь говорит и о "заботах" "градоначальника" и о "трепетании сердец граждан" "в избытке благодарности", своей едкой иронией обнажая безрадостную картину запущенности, показного усердия начальства, чьи "попечения" беззастенчиво восхваляются развязно-панегирическим слогом продажной булгаринской прессы. В дальнейшем эта первоначальная характеристика города все более и более углубляется. Едкая ирония автора уже откровенно обнажается в пародийном использовании официального холуйского красноречия.

Здесь особенно наглядно сказался основной художественный прием сатирического разоблачения у Гоголя, самая манера его повествования. Автор рассказывает с той торжественностью и обстоятельностью, которая, казалось бы, подразумевает возвышенный, благородный характер того, что он описывает. Он как бы становится на точку зрения официального лица, одного из чиновников города, "пекущегося" о его благолепии. Фактически же то, о чем он рассказывает, настолько ничтожно, бедно и пошло, что самый торжественный тон повествования еще сильнее и резче оттеняет пустоту и лживость тех слов и понятий, которыми пользуется панегирист. Благодаря такому приему особенно явственной становится жизнь господствующих классов, пытающихся прикрыть свою духовную нищету и уродство лживыми, лишенными реального содержания словами.

"Высшая степень пустоты" - таково реальное содержание крепостнической действительности, в ее "неразумном", враждебном всякому движению вперед проявлении. Духовное оскуднение и мертвенный застой составляют удел господствующих классов, которые стремятся обречь на сталь же убогое и пустое существование все их окружающее.

За ироническим разоблачением лицемерия и внутренней пустоты и нечистоплотности губернского общества выступает глубокая горечь, осознание писателем несоответствия между теми высокими гражданскими требованиями и идеалами, которые предъявлялись им к носителям власти, и их подлинной гнусной антинародной сущностью. В представлении Гоголя носители власти, чиновники, осуществляющие управление государством, должны являть собой пример самоотверженного и бескорыстного гражданского служения, насаждать справедливость и заботиться о благе народа. Таковы были его убеждения в юности, при выходе из Нежинского лицея, эти же просветительские взгляды высказывает он в последствии и во втором томе поэмы, излагая их в речи князя, заключающей призыв к чиновникам: "вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку", про-явить "самоотвержение и высокую любовь к добру", "восстать против неправды". Однако эти утопические представления, ограничивавшие идейный горизонт писателя, преодолевались типической силой и правдивостью его художественных образов.

В статье 1844 года "Предметы для лирического поэта в нынешнее время" Гоголь намечает тот положительный идеал человека, во имя которого он своим гневным словом заклеймил "мертвые души" дворянского общества. Гоголь призывает здесь "опозорить в гневном дифирамбе" "новейшего лихоимца нынешних времен", что сам он и сделал, создав образ Чичикова и прочих "героев" поэмы. В то же время наиважнейшую для писателя задачу он видит в том, чтобы "возвеличить в торжественном гимне незаметного труженика, какой, к чести высокой породы русской, находится посреди отважнейших взяточников..." Он призывает "выставить" "прекрасную бедность" как "святыню", так как именно в этой скромной среде "незаметных тружеников", честно относящихся к своему гражданскому долгу, он видит оплот государства: "Выставь их прекрасную бедность так, чтобы, как святыня, она засияла у всех в глазах и каждому из них захотелось бы самому быть бедным". Этот положительный, демократический идеал Гоголя, исполненный горячего сочувствия к труженикам, обездоленным крепостническим строем, и определял гневную, негодующую силу его сатиры. В "Мертвых душах" писатель разоблачал не только помещиков-тунеядцев, но весь чиновничий синклит, всю бюрократическую систему, основанную на продажности, взяточничестве, самоуправстве и взаимной поруке самых разнообразных представителей крепостнического государства - от низших до высших, объединенных одной целью ограбления и угнетения народных масс.

Описывая, как семейственно производилось оформление покупки Чичикова председателем палаты, автор замечает: "Чичикову пришлось заплатить самую малость. Даже председатель дал приказание из пошлинных денег взять с него только половину, а другая неизвестно каким образом отнесена была на счет какого-то другого просителя". В этой мелкой детали приоткрывается характер "законности", царившей в "присутственных местах", основанной на самоуправстве и семейственности. Характерно, что в первоначальной редакции это место сопровождалось обобщающей репликой Гоголя (вероятно, исключенной из цензурных опасений): "Так уже исстари всегда водилось на свете. Богатому ничего не нужно платить, нужно только быть богату. Ему и место дадут славное, и в ход пустят, и деньги останутся в шкатулке; платит только тот, которому нечем платить". Это замечание Гоголя еще сильнее подчеркивает ненавистную писателю несправедливость общественного порядка, господства "богатых", захвативших в свои руки все лучшее в жизни, обрекая бедняков на нищету и прозябание.

Тем беспощаднее Гоголь разоблачает пустоту и лицемерие провинциального дворянского и чиновнического общества, с жгучей ненавистью и иронией демонстрируя самые разнообразные проявления его духовного паразитизма и распада. Рисуя губернский город с его патриархальными нравами, Гоголь рассказывает о том, как жители города "душевно полюбили" Чичикова, и тут же ядовито добавляет, что после слухов о том, что он "миллионщик", "полюбили еще душевнее". Однако, когда по городу пошли слухи о загадочных поступках Чичикова, те же душевные друзья сразу же отвернулись от него. Фальшь этого показного "добродушия", "семейственности", за которой скрываются в сущности гнусненькие проделки, зависть, сплетни, подсиживание друг друга, - Гоголь иронически подчеркивает самым стилем фамильярно-добродушного обращения и жаргона, на котором изъяснялись чиновники: "...они все были народ добрый, жили между собою в ладу, обращались совершенно по- приятельски, и беседы их носили печать какого-то особенного простодушия и короткости: "Любезный друг, Илья Ильич! Послушай, брат, Антипатор Захарьевич!.." "Ты заврался, мамочка, Иван Григорьевич". К почтмейстеру, которого звали Иван Андреевич, всегда прибавляли: "шпрехен зи дейч, Иван Андрейч?" Словом, все было очень семейственно". Фамильярное "простодушие" не только свидетельствовало о "семейственности" нравов, но и насквозь лицемерно, прикрывая ту грязь и хищничество, которые и являются подлинной сущностью этого общества. "Полицеймейстер был некоторым образом отец и благотворитель в городе, - насмешливо пишет Гоголь, - он был среди граждан совершенно как в родной семье, а в лавки и в гостиный двор наведывался, как в собственную кладовую".

Чиновники города - благонамеренные и усердные исполнители правительственных "предначертаний", боящиеся даже самой тени какого-нибудь либерализма и вольнодумства. С уничтожающей иронией рассказывает Гоголь, как, подвыпив по случаю совершения Чичиковым купчей, после шампанского и венгерского, которое "придало еще более духу и развеселило общество" они "об висте решительно позабыли; спорили, кричали, говорили обо всем, об политике, об военном даже деле, излагали вольные мысли, за которые в другое время сами бы высекли своих детей". Гоголь разоблачает духовное лакейство, раболепное преклонение перед властью провинциального общества, видя в этом одну из основных причин отсталости страны и угнетения народа.

Самая "образованность", "просвещенность" в этом обществе столь же поверхностны и лицемерны: "Многие были не без образования, - иронически говорит Гоголь, - председатель палаты знал наизусть "Людмилу" Жуковского, которая еще была тогда непростывшею новостию, и мастерски читал многие места, особенно: "Бор заснул, долина спит" и слово: "чу!", так что в самом деле виде-лось, как будто долина спит; для большего сходства он даже в это время зажмуривал глаза". Председатель палаты, декламирующий "Людмилу" Жуковского и зажмуривающий глаза при слове "чу!", тот самый, который столь семейственно помог Чичикову оформить покупку "мертвых душ".

Автор выступает здесь как простодушный рассказчик, с эпической обстоятельностью повествуя о провинциальном обществе, но в то же время его кажущееся "простодушие" приобретает острый иронический характер, развенчивая показную сторону жизни господствующих классов. Рассказывая об "образованности" чиновников города, Гоголь упоминает и о почтмейстере, который "вдался более в философию" и читал "весьма прилежно" мистические и масонские сочинения Юнга и Эккартсгаузена, из которых делал весьма длинные выписки. Это, впрочем, как ядовито добавляет Гоголь, не мешало почтмейстеру быть, по его собственному мнению, остряком и украшать свою речь "цветистыми словами" вроде "сударь вы мои, эдакой какой-нибудь, знаете, понимаете" и т. п. Свой перечень высоко просвещенных чиновников города Гоголь завершает злым признанием: "Прочие тоже были, более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто "Московские ведомости", кто даже и совсем ничего не читал". Это также все "герои" пустоты и пошлости, составляющих внутреннее содержание, сущность духовной жизни господствующих классов. Именно поэтому Гоголь так подчеркивает внешние признаки их наружности и поведения, что за этими внешними приметами не имеется никакого содержания. Густые брови прокурора, по выражению Собакевича даром бременившего землю, в сущности являются единственным индивидуальным признаком его, помимо этих бровей прокурор абсолютное ничтожество. Напуганный слухами о злокозненных деяниях Чичикова, этот блюститель порядка, "пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого умер". Умственная деятельность оказалась прокурору явно не по силам. Чичиков, встретивший похоронную процессию, с лицемерным сожалением заметил: "Вот, прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот; а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку у тебя всего только и было, что густые брови". В этом осуждающем итоге, вложенном Гоголем в уста Чичикова, определена подлинная "ценность" прокурора, та фальшь, которой дворянско-бюрократическое общество прикрывало свою убогую сущность. Вся характеристика провинциального общества основана на разоблачении этой кажущейся внешней "добропорядочности", за которой скрывается пустота, мелочность, духовное разложение.

В этом обществе все существует лишь во имя внешнего благолепия, видимости, кажущейся порядочности и приличия, прикрывающих пустую, пошлую сущность, духовное омертвение людей, их социальный паразитизм. Поэтому бытовые сцены из жизни провинциального общества изображены Гоголем с особенно злой и беспощадной иронией, обнажающей показную, лицемерную сторону провинциальных нравов и их носителей. Чиновники, бездельники-дворяне, составлявшие цвет города N., дамы "просто приятные" и "приятные во всех отношениях" проходят как в пестрой, кружащейся карусели, словно выставляя напоказ самые ничтожные, пошлые стороны своей натуры.

Так, например, рисуя провинциальное чиновническое общество, Гоголь отмечает: "Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые все увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских: имели так же весьма чисто, обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды, или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтоб слишком толстые, однакож и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста". Эта, казалось бы, бытовая картина, данная в тонах сдержанной иронии ("тоненькие" мужчины "увивались" около дам, "толстые" "пятились" от дам и т. д.), в особом авторском отступлении обобщается до широких пределов сатирической характеристики всего чиновничье-бюрокрэтического общества: "Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь, и явился где-нибудь в конце порода дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец, толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро".

В своем описании "тонких" и "толстых" Гоголь показывает своеобразный "круговорот" в жизни чиновно-дворянского общества, основанный на корысти, взяточничестве, чинопочитании. Самое противопоставление "толстых" "тонким" лишь заостряет отрицательные черты тех и других, так как в конечном счете и "толстые" и "тонкие" столь же ничтожны и отвратительны в своем паразитическом образе жизни, одинаково враждебны трудящимся массам. Такие обобщающие авторские "отступления" особенно характерны для всей поэмы Гоголя. В них уже непосредственно высказано отрицательно-враждебное отношение автора к тому показному "блеску" и наигранному "благородству", которыми крепостническое общество стремилось прикрыть свое пустое, мертвенное, антинародное содержание. Буквально шаг за шагом вскрывает Гоголь и всю эфемерность "деятельности" "тонких" и хищническую, стяжательскую сущность и лицемерие "толстых", являющихся подлинными хозяевами государства. Одушевленный высокими идеалами гражданского долга, служения народу, писатель с гневом и злостью передает истинный облик "славных русских бар", самую сущность общественных (Отношений, основанных на лжи и лицемерии, на власти чина и рубля.

Мизерность интересов, духовная нищета этого общества прикрывались банальными и лживыми фразами. Именно потому особенно непримиримо выступает Гоголь против стиля салонного сентиментализма, пытавшегося "облагородить" пошлое и ничтожное содержание дворянского общества. Гоголь неоднократно пародирует и высмеивает чувствительный, карамзинистский стиль, служащий для украшения действительности, помогающий скрывать правду.

Это лицемерие, внутреннюю пустоту и ничтожество жителей города с особенной полнотой и ядовитым сарказмом Гоголь разоблачает, говоря о "дамах губернского города". Здесь показная сторона жизни высших кругов провинциального общества раскрывается с особенной наглядностью. С уничтожающей иронией говорит Гоголь о той "презентабельности", о том этикете, который лишь еще больше обнажал пустоту и пошлость этого благолепия: "Дамы города N. были то, что называют, презентабельны, и в этом отношении их можно было смело поставить в пример всем другим. Что до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий самых тонких и особенно наблюсти моду в самых последних мелочах, то в этом они опередили даже дам петербургских и московских. Одевались они с большим вкусом, разъезжали по городу в колясках, как предписывала последняя мода, сзади покачивался лакей, и ливрея в золотых позументах". Однако и лакей в ливрее, и вся прочая "презентабельность" дам города N, не способны прикрыть, приукрасить ничтожную и безнравственную сущность привилегированного "общества".

Гоголь глубоко проникает в "тайную" жизнь этого "блестящего" общества, ясно видит те пружины, которые движут страсти и интересы его представителей, во всей их ничтожности, во всем их лицемерном ханжестве и моральной нечистоплотности. Мелкая зависть, гаденькие интрижки, сплетни - вот подлинные "духовные" интересы, которые составляют все содержание жизни дам "приятных во всех отношениях". Но чем безнравственнее, лицемернее их поведение, тем с большей строгостью они относятся к соблюдению "приличий" и "правил" прописной, казенной морали: "В нравах своих дамы города N. были строги, исполнены благородного негодования противу всего порочного и всяких соблазнов, казнили без всякой пощады всякие слабости. Если же между ними и происходило какое-нибудь то, что называют другое - третье, то оно происходило втайне, так что не было подаваемо никакого вида, что происходило..."

За внешней "презентабельностью" скрывались мелкое честолюбие, моральная нечистоплотность, духовное убожество: "манкировка" визитом, споры из-за "занятия первых мест" приводили к жестоким распрям, бесконечным конфликтам, в которые втягивались и мужья: "Дуэли, конечно, между ними не происходило, - насмешливо замечает Гоголь, - потому что все были гражданские чиновники, но зато один другому старался напакостить, где было можно..."

Особенно язвительно разоблачает Гоголь это лицемерие и душевное ничтожество провинциального общества, когда проносится слух о том, что Чичиков накупил "душ" чуть ли не на миллион рублей. Уверенные в том, что Чичиков "миллионщик", дамы города N, всячески стремятся привлечь его внимание. "Нежное расположение к подлости", - как говорит Гоголь, - вызванное слухами о "миллионстве", заставляет их проявить всемерное внимание к Чичикову. "Миллионщик, - замечает Гоголь, - имеет ту выгоду, что может видеть подлость, совершенно бескорыстную, чистую подлость, не основанную ни на каких расчетах: многие очень хорошо знают, что ничего не получат от него и не имеют никакого права получить, но непременно хоть забегут ему вперед, хоть засмеются, хоть снимут шляпу, хоть напросятся насильно на тот обед, куда узнают, что приглашен миллионщик". Ирония Гоголя и здесь направлена против растленной, отвратительной власти денежного мешка.

Рисуя бал у губернатора, описывая талии, наряды и "прелести" провинциальных дам в тонах восторженного панегирика, Гоголь ядовито высмеивает жажду удовольствий, моральную развращенность, показной блеск провинциального дворянского и чиновничьего общества, его мишурную эфемерность: "Талии были обтянуты и имели самые крепкие и прямые для глаз формы (нужно заметить, что вообще все дамы города N. были несколько полны, но шнуровались так искусно и имели такое приятное обращение, что толщины никак нельзя было приметить). Все было у них продумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностью; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты или шарф легче пирожного, известного под именем поцелуя, эфирно обнимал и обвивал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем скромностей. Эти скромности скрывали напереди и сзади то, что уже не могло нанести гибели человеку, а между тем заставляли подозревать, что там-то именно и была самая погибель".

Учителем Гоголя в этой зоркой сатирической рисовке пустоты и пошлости "светского" общества, облекаемой в фальшиво приукрашенную нарядность, - был Пушкин. В "Евгении Онегине" он ведет рассказ с тем лукавым "простодушием", с той едкой иронией, прикрытой тоном насмешливого восхищения, который прохватывает и сатирически еще резче заостряет Гоголь.

Гоголь находит особенно злые, сатирически обобщенные образы для изображения этой Духовной нищеты и безобразия дворянско-чиновничьего общества, прикрываемых блестящей позолотой внешнего великолепия. "Блистающая гирлянда дам", несших "целые облака всякого рода благоуханий", "ленточные банты и цветочные букеты" - все это мелькает, как призрачная фантасмагория, все это лишь "видимость", чудовищный маскарад, призванный прикрыть безобразия и несправедливость "блестящего" дворянского общества. Потому-то уже не смешно, а поистине страшно описание бального "галопада", которое выражает высшую степень этой всеобщей свистопляски, захлестнувшей горе и страдания народа. Чудовищным, дьявольским наваждением в дикой пляске проносятся над Россией эти "блистающие гирлянды" дам и "даром бременящие землю" чиновники и "приобретатели": "Галопад летел во всю пропалую: почтмейстерша, капитан-исправник, дама с голубым пером, дама с белым пером, грузинский князь Чипхайхилидзев, чиновник из Петербурга, чиновник из Москвы, француз Куку, Перхуновский, Беребендовский - всё поднялось и понеслось..."

В описании бала у губернатора, на котором словно на выставке показан "цвет" провинциального общества, с "блистающей гирляндою дам" "просто приятных" и "приятных во всех отношениях", Гоголь жестоко осуждает эту блистающую роскошь, достигаемую за счет ограбления народа. Свои осуждающие слова он вкладывает в уста Чичикова, раздосадованного пьяной болтовней Ноздрева: "Ну, чему сдуру обрадовались? В губернии неурожаи, дороговизна, так вот они за балы! Эк штука: разрядились в бабьи тряпки! Невидаль: что иная навертела на себя тысячу рублей! А ведь на счет же крестьянских оброков, или что еще хуже, на счет совести нашего брага. Ведь известно, зачем берешь взятку и покривишь душой: для того, чтобы жене достать на шаль или на разные роброны, провал их возьми, как их называют. А из чего? Чтобы не сказала какая-нибудь подстега Сидоровна, что на почтмейстерше лучше было платье, да из-за нее бух тысячу рублей".

Картина провинциального города приобретает широко обобщенный характер: это в миниатюре вся крепостнически-чиновная Россия, с ее взяточничеством, чинопочитанием, казнокрадством, паразитической мелочностью интересов. Лицемерное притворство, показное радушие прикрывают звериные, хищнические нравы, духовное убожество и маразм, хамство и корыстолюбие, безудержный гнет и разорение народа. Даже низшие представители этого чиновнического аппарата выступают как гнусные и мелкие хищники. Широкое типическое значение приобретает фигура Ивана Антоновича - "кувшинного рыла", до тонкостей превзошедшего приказную "науку", который с такого рода "артистическим искусством" берет взятки, что даже многоопытный в этом деле Чичиков был поражен. "Конечно, какой-нибудь Иван Антонович -кувшинное рыло, - писал Белинский, - очень смешон в книге Гоголя и очень мелкое явление в жизни; но если случится до него дело, так вы и смеяться над ним потеряете охоту, да и мелким его не найдете..."^* Иван Антонович неизбежное звено в той системе взяточничества, лихоимства и круговой поруки, которая сплачивала весь чиновничий аппарат.

^* (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, стр. 444.)

Праздные и корыстолюбивые, лишенные какого-либо сознания своего долга, чиновники города N. и прочие его обитатели, по крылатому выражению Гоголя, лишь "даром бременят землю". Когда Чичикову понадобились для оформления купчих на "души" свидетели, то Собакевич со свойственной ему прямолинейностью посоветовал: "Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома, за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире". Не менее "праздными" оказываются и остальные чиновники и обыватели города: по словам того же Собакевича, "тут много есть, кто поближе, Трухачевский, Бегушкин, они все даром бременят землю".

Сатирическая острота, комизм образов Гоголя основаны на раскрытии резкого несоответствия между внешней, показной стороной явлений крепостнической действительности и ее подлинной сущностью. Одним из своеобразных художественных средств гоголевской сатиры в "Мертвых душах" является использование эпической поэтики, обращение к стилевым формам и приемам античного эпоса и дантовского "Ада". Ничтожное и низменное в жизни дворянско-чиновнического общества показывается теми же развернутыми сравнениями, обстоятельно конкретным описанием деталей, которые столь характерны для эпических жанров.

Напомним сцену с подписанием Чичиковым купчей на мертвые души в судебном "присутствии". Картина "патриархального" взяточничества и взаимных "услуг", оказываемых чиновными "блюстителями" законов "своим" людям, представлена здесь с исключительной силой и полнотой. Возвышенно-эпический слог, иронически пародийное использование эпических описаний особенно резко подчеркивают безобразие порядков, царивших в "присутствии". "Вот он вас проведет в присутствие! - сказал Иван Антонович, кивнул головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, и провел их в комнату присутствия, где стояли одни только широкие кресла и в них перед столом за зерцалом и двумя толстыми книгами сидел один, как солнце, председатель. В этом месте новый Виргилий почувствовал такое благоговение, что никак не осмелился занести туда ногу и поворотил назад, показав свою спину, вытертую, как рогожка, с прилипнувшим где-то куриным пером". Самое сравнение "присутствия" с дантовским "адом" и "слуги Фемиды", неопрятного коллежского регистратора с вылезавшей на локтях подкладкой и прилипнувшим на спине куриным пером, с Вергилием, - подчеркивало безотрадную картину приказной волокиты, мелкого прислужничества, мздоимства, способных принести просителю не меньшие муки, чем страшные мучения, испытываемые грешниками в поэме Данте.

Вершины сатирического разоблачения провинциального дворянско-бюрократического общества Гоголь достигает в изображении того смятения, которое охватило "отцов города" при известии о покупке Чичиковым "мертвых душ". "Город был решительно взбунтован, - пишет Гоголь, - все пришло в брожение и хоть бы кто-нибудь мог что-либо понять".

Рисуя картину этого всеобщего возбуждения и смятения, Гоголь и здесь пользуется теми художественными принципами реалистического гротеска, едкой, беспощадной иронии, которая служит разоблачению подлинной сущности общества: "Словом, пошли толки, толки и весь город заговорил про мертвые души и губернаторскую дочку, про Чичикова и мертвые души, про губернаторскую дочку и Чичикова, и все, что ни есть, поднялось. Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город! Вылезли из нор все тюрюки и байбаки, которые позалеживались в халатах по нескольку лет дома, сваливая вину то на сапожника, сшившего узкие сапоги, то на портного, то на пьяницу кучера".

Здесь Гоголь пользуется излюбленным им средством постепенного нагнетания подробностей, перечисления отдельных, казалось бы, несущественных признаков, усиливающих и обобщающих рисуемую им картину. Сохраняя всю реалистическую конкретность основного образа - вихря, взбудоражившего город, Гоголь усиливает его типический обобщающий смысл перечислением многочисленных разновидностей байбаков и тюрюков, вылезших из своих нор. В самом словесном выражении этой картины Гоголь широко пользуется народными поговорками, меткими словечками, рисующими разные степени лени и бездеятельности.

Эта лихорадочная "деятельность", этот вихрь слухов, преобразившие город,- лишь выражение все той же пустоты, тех же мелких и пошлых интересов, которые составляют существенное содержание жизни города, до конца обнажают ее пустоту и ничтожество, ее мертвенный застой, отвратительную мелочность интересов. Слухи и рассуждения одни нелепее других, подозрения, что Чичиков хотел похитить губернаторскую дочку, что Чичиков, он же разбойник - капитан Копейкин или даже Наполеон, бежавший с острова св. Елены, - все это передает обстановку нелепой паники, захватившей в свой водоворот весь город. В описании этого встревоженного слухами города, гудевшего как пчелиный улей, Гоголь доходит до той злости и силы, до той обобщенности образов, которые предвещают уже щедринскую сатиру. Его разоблачение не оставляет никакого оправдания или снисхождения для той пустой, мерзкой накипи на человечестве, которую представляют господствующие верхи губернского города, вырастающего в беспощадный символ крепостнического государства.

Особое место в поэме Гоголя занимает "Повесть о капитане Копейкине", которая подвергалась цензурному запрету и появилась в печати в переработанном виде.

"Повесть о капитане Копейкине" завершает собой тревожные толки и опасения перепуганных городских чиновников, боящихся проявления недовольства народа. В косноязычном рассказе почтмейстера ярко выступает картина социальной несправедливости. Капитан Копейкин, потерявший в отечественную войну 1812 года руку и ногу, пытается добиться помощи и поддержки у правительства, однако он сталкивается с вопиющим бюрократическим произволом и бездушием. Самая скромная попытка настоять на своих правах приводит к тому, что разгневанный его непочтительностью министр высылает Копейкина с фельдъегерем "на место жительства", а затем в рязанских лесах появляется шайка разбойников во главе с капитаном Копейкиным.

Разговор капитана Копейкина с министром заставляет вспомнить объяснение Акакия Акакиевича с "значительным лицом". Но Копейкин в отличие от кротчайшего Акакия Акакиевича не смирился, попытался протестовать против вопиющей несправедливости. По-грязшему в раболепстве почтмейстеру протест капитана Копейкина кажется непонятной дерзостью. Рассказывая о настойчивости инвалида, посмевшего заявить "самому" министру: "Не сойду с места до тех пор, пока не дадите резолюцию", почтмейстер рисует сцену разговора между Копейкиным и министром: "Ну... можете представить: отвечать таким образом вельможе, которому стоит только слово, так вот уж и полетел вверх тарашки, так что и черт тебя не отыщет... Тут если нашему брату скажет чиновник, одним чином поменьше, подобное, так уж и грубость. Ну, а там размер-то, размер каков: генерал-аншеф и какой-нибудь капитан Копейкин! Девяносто рублей и нуль!" Копейкин осмелился протестовать против того "порядка", который основан на безусловном чинопочитании, и был за это наказан. Министр немедленно вызвал "фельдъегеря" для высылки Копейкина. "А фельдъегерь уж там, понимаете, и стоит: трехаршинный мужичина какой-нибудь, - повествует почтмейстер, - ручища у него, можете вообразить, самой натурой устроена для ямщиков, - словом, дантист эдакой..."

Судьба капитана Копейкина, с злой и горькой иронией переданная Гоголем, имела широко обобщенное значение: она напоминала о том, что подлинные герои и патриоты, вынесшие на своих плечах всю тяжесть борьбы за родину, не получили благодарности, их положение не улучшилось. Бездушная бюрократическая машина царской администрации показана в этой "повести" с особенной едкостью. Следует отметить, что рассказ о капитане Копейкине восходит к фольклорным источникам, к народной песне о разбойнике Копейкине.

Значение "Повести о капитане Копейкине" в том, что она широко раздвигает социальные рамки поэмы, наглядно показывая, что несправедливость, лицемерие, бюрократический произвол не только достояние провинциальной жизни, но и всей России, вплоть до самых высших столичных верхов. Включая ее в главу, в которой описывается "смута", царившая в городе, говорится о вспышках гнева закрепощенных крестьян, Гоголь еще более усиливает обличительный обобщающий смысл истории капитана Копейкина. Вопиющая несправедливость власть имущих объясняет причины широкого недовольства, царящего во всех слоях государства.