2

В "Мертвых душах" Гоголь поднял самые животрепещущие и болезненные вопросы эпохи: вопрос о кризисе феодально-поместного порядка, о превращении самих хозяев государства в "мертвые души", и не менее жгучий и еще более важный вопрос о положении народа, о дальнейших путях развития России. Это и определило широту социального обобщения и огромное идейное звучание поэмы Гоголя.

В "Авторской исповеди" Гоголь писал: "Все более или менее согласились называть нынешнее время переходным. Все более, чем когда-либо прежде, ныне чувствуют, что мир в дороге, а не у пристани, даже и не на ночлеге, не на временной станции или отдыхе". Гоголь выступил в тот переходный период, когда на смену дворянской революционности приходит еще лишь нарождавшееся разночинно-демократическое движение, зачинателем которого выступил Белинский.

Основным противоречием эпохи, размежевавшим силы реакции и прогресса, являлся вопрос борьбы с крепостным правом и всеми его проявлениями в общественной жизни. Этим определялась позиция представителей передовой русской мысли, ее демократическая направленность, содержание социальной борьбы в 30-х и 40-х годах. В статье "От какого наследства мы отказываемся?" В. И. Ленин говорит о прогрессивном значении просветительства в истории русского освободительного движения и передовой общественной мысли. "Просветители", по словам В. И. Ленина, одушевлены "горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и Юридической области"^*. Борьба с крепостным правом, борьба за интересы широких народных масс, прежде всего крепостного крестьянства, определяла демократический характер русского "просветительства", чуждость его буржуазному своекорыстию. В. И. Ленин подчеркивает именно эти стороны в мировоззрении и общественной деятельности просветителей, видя ее характерную черту в отстаивании интересов народных масс, главным образом крестьян. "Мертвые души" Гоголя объективно служили делу защиты интересов народа, крестьянских масс, порабощенных помещиками-крепостниками.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 2, стр. 472.)

До 60-х годов XIX века капитализм как общественно-экономическая формация полностью еще не сложился в России. Как указывается в "Истории ВКП(б)" - в дореформенные годы было мало фабрик и заводов и "преобладало крепостническое хозяйство дворян помещиков"^*. Но это хозяйство уже переживало острый кризис, и формы феодально-крепостнического строя приходили в столкновение с новыми тенденциями экономического развития. В крепостной России первой половины XIX века внутренне, подспудно уже развивались элементы новых хозяйственных отношений, рос капиталистический уклад. Это отчетливо сказывалось в области промышленного развития страны, в сфере мануфактурного производства. Увеличивалось число промышленных предприятий, рос вольнонаемный труд, постепенно внедрялось машинное производство. Аналогичные процессы были заметны и в сельском хозяйстве. Эти новые тенденции не только приводили к ослаблению старых экономических связей, к разорению "старосветских помещиков", втягиваемых в орбиту все более и более интенсивных денежных отношений и рынка, но и усиливали эксплуатацию крестьянина, из которого выжималась дополнительная продукция и дополнительный труд для получения столь остро необходимых в помещичьем хозяйстве денежных средств.

^* ("История ВКП(б). Краткий курс", стр. 5.)

Уже с начала 30-х годов на страницах тогдашних журналов все упорнее раздавались голоса, настаивавшие на необходимости коренного усовершенствования помещичьего хозяйства, соединения сельского хозяйства с "мануфактурным", с производством для рынка. Эти предложения сводились к "рационализации" помещичьего хозяйства, введения в нем мануфактурных производств в рамках сохранения крепостной системы. Подавляющее большинство дворянских публицистов видели причину разорения дворянского поместья в недостаточном "благоразумии" помещиков, которые не умеют приспособиться к новым условиям. Один из таких публицистов Щеглов в своей брошюре "О пользе соединения с земледелием мануфактурной и заводской промышленности" заявляет: "...полагаю, что всякой благоразумный хозяин, размыслив близко об обстоятельствах своего имения и источниках своего дохода, сам легко увидит их. В одной стране земледелие может быть с выгодою усиливаемо винокурением, в другой виноделием, в третьей шелководством, в четвертой добыванием сахара, в пятой приготовлением полотен и проч. Трудно даже исчислить все роды мануфактурной промышленности, какие по разным местам могут быть соединяемы с земледелием, для приспособления его к потребностям сих мест и получения от земли наибольших выгод..."^*

^* (Пр. Щеглов, О пользе соединения с земледелием мануфактурной и заводской промышленности, 1829, стр. 14-15.)

Другой "рационализатор" помещичьего хозяйства Д. Шелехов публикует в 1836 году на страницах "Библиотеки для чтения" ряд статей о "домоводстве", рисуя в них гармоническую идиллию преуспевания хозяйства на крепостной основе при условии его приспособления к требованиям рынка: "...одно из величайших преимуществ русского сельского хозяйства: хозяину стоит только обратить внимание на свое домоводство, озаботиться о сельской ремесленности, и оно может быстро воздвигать огромные сельские здания, украшать их изящными домашними изделиями, разводить обширные сады, осушать болота почти за ничто, именно трудами барщины и искусством своих домочадцев". Но, как отмечает, автор статьи, для этого нужны также и деньги: "Великое, неисчислимое добро принес бы и под нашим небом миллион, употребленный на поместье просвещенными познаниями в сельском хозяйстве!"^* Характерно, что и сам Гоголь в период работы над "Мертвыми душами" пристально интересовался хозяйственным положением помещиков. Даже находясь за границей, он запрашивает мать в письме от 28 августа 1838 года о "состоянии края", о "доходах наших помещиков".

^* (Библиотека для чтения", 1836, т. 19, ч. 2, отд. IV, стр. 62-63.)

В записной книжке 1841-1842 годов Гоголь набросал программу ознакомления с положением крепостных крестьян, отметив, что по этим вопросам ему следует расспросить Заблоцкого.

"Заблоцкого:

Об откупщиках,

казенных крестьянах,

о городах,

о рекрутских наборах".

Эта запись проливает известный свет на знакомство Гоголя с положением крепостного крестьянства. А. П. Заблоцкий-Десятовский был ближайший помощник гр. Киселева, возглавлявшего с 1841 года секретный комитет по крестьянскому вопросу. Заблоцкий являлся сторонником освобождения крестьян и широких административных реформ, хотя смотрел на эти реформы с точки зрения интересов дворянских кругов. В 1841 году он составил записку "О крепостном состоянии в России", в которой доказывал, что крепостное право задерживает развитие производительных сил.

Однако Заблоцкий относился весьма скептически к дворянскому предпринимательству. "Многие из помещиков в последнее время, - сообщает Заблоцкий, - стали соединять с земледелием другие отрасли хозяйства и преимущественно бросились на фабрики. Но часто эти попытки, вместо принесения барышей, оканчиваются совершенным разорением"^*. Таким образом, угроза дворянского разорения была самой непосредственной и непреложной опасностью: старые устои рушились, а создать новое процветание в условиях крепостнического строя было делом исторически невозможным.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф. П. Д. Киселев и его время, т. IV, СПБ. 1882, стр. 211.)

Даже гр. Киселев, ревизуя в 1836 году положение в ряде губерний, отметил разорение крестьян, недоимки, неправильно взыскиваемые, что, по его словам, "...угрожая конечным разорением крестьян, могут поселить в них чувства, доселе добродушному народу русскому несвойственные"^*. Страх перед крестьянскими волнениями, перед новой пугачевщиной и являлся основной причиной разработки проектов весьма куцых реформ, вдобавок так и неосуществленных. Тот же Заблоцкий вынужден был в своей записке отвести целый раздел "Причинам духа ненависти крестьян к помещику". В этом разделе он приводит длиннейший перечень фактов жестокого самоуправства и издевательств помещиков над крестьянами, увечий крепостных, непосильных соборов и т. д. Особенно он сетует на все увеличивающееся число крестьянских волнений. "Чаще ли в последние годы стали повторяться случаи восстания крестьян?" - спрашивает Заблоцкий. И, указывая на недостаточность данных по этому вопросу, добавляет: "Одно достоверно, что в настоящее время случаи сии в каждой губернии обыкновенны"^**. Заблоцкий счел необходимым отметить и "чувство страха восстания крестьян", охватившее помещиков. "До какой степени опасения эти справедливы, решить трудно, - замечает он. - Достоверно то, что они не без основания"^***.

^* (Н. Дружинин, Государственные крестьяне и реформа П. Д. Киселева, изд. АН СССР, М.-Л. 1950, т. I, стр. 477.)

^** (А. П. 3аблоцкий-Десятовский, Граф. П. Д. Киселев и его время, т. IV, СПБ. 1882, стр. 324.)

^*** (Там же, стр. 77.)

О том, как постепенно накалялась обстановка в России, как нарастало еще стихийное, но все более и более широкое крестьянское движение, росла ненависть крестьян к помещикам, дают наглядное представление документы и отчеты корпуса жандармов, 3-го отделения, серьезно встревоженного крестьянским движением. В "Нравственно-политическом отчете корпуса жандармов за 1839 год" нарисована, хотя и пристрастная, картина крестьянского недовольства, основанная на сведениях, собранных полицейской агентурой. "При каждом новом царствовании, - указывается в отчете, - при каждом важном событии при дворе или в делах государства, издревле и обыкновенно пробегает в народе весть о предстоящей перемене во внутреннем управлении и возбуждается мысль о свободе крестьян; вследствие этого происходят и в прошедшем году происходили в разных местах беспорядки, ропот, неудовольствия, которые угрожают хотя отдаленною, но страшною опасностью...

Простой народ ныне не тот, что был за 25 лет пред Сим. Подьячие, тысячи мелких чиновников, купечество и выслуживающиеся кантонисты, имеющие один общий интерес с народом, привили ему много новых идей и раздули в сердце искру, которая может когда-нибудь вспыхнуть..."^*

^* (Крестьянское движение 1827-1869 гг., вып. 1, Центрархив, 1931, стр. 31.)

Говоря о нараставшем в 30-40-е годы всеобщем недовольстве, Герцен видел в нем выражение настроений широких крестьянских масс: "Русский народ дышит более тяжело, чем прежде, взгляд его более печален: несправедливость крепостничества и грабеж чиновников становятся для него все более невыносимым... Дела против поджигателей, убийства помещиков, крестьянские бунты размножились в большой пропорции... Недовольство русского народа, о котором мы говорим, совершенно незаметно для поверхностного взгляда. Россия кажется всегда такой спокойною, что трудно поверить, будто в ней что-нибудь происходит. Лишь немногим известно, что делается за саваном, которым правительство накрывает трупы, пятна крови, военные экзекуции, говоря тут же лицемерно и надменно, что ни крови, ни трупов за этим саваном нет"^*. "Мертвыми душами" Гоголь показал, что именно таилось за "саваном", которым покрыта была николаевским режимом Россия. Он показал те силы, тех зловещих "хозяев" страны, которые порабощали и угнетали народ, вели паразитическое существование за его счет, и поэтому сами были неспособны к тому, чтобы вести страну по пути прогресса и национального преуспеяния. Безотрадная, обобщенная картина, нарисованная Гоголем, говорила о том, что застой и загнивание несут правящие классы, "мертвые души" помещичьей России.

^* (А. И. Герцен, Избранные сочинения, М. 1937, стр. 398.)

В "Мертвых душах" Гоголь представил во всей своей неприглядности то мертвенное и косное, что мешало новому, дальнейшему развитию. Именно поэтому анекдот, подсказанный Пушкиным, и превратился в широкое, типическое обобщение действительности, раскрывая ее основные проявления. Замысел "Мертвых душ" подготавливался всем развитием творчества Гоголя. Уже в повестях "И. Ф. Шпонька и его тетушка" и "Повести о том, как поссорился..." заложена была мысль о "мертвых душах" помещичьей России. А убийственно беспощадное изобличение "пошлости пошлого человека" в "Невском проспекте", в повести "Нос", в "Коляске", разве не намечало уже путь к образу "подлеца" Чичикова, так же как чиновничий мирок "Ревизора" уже предварял изображение провинциального города в "Мертвых душах"?

К "осмеянью всеобщему" Гоголь пришел в результате всего своего предыдущего пути, но Пушкин обратил внимание Гоголя на общественное значение сюжета, на необходимость расширения пределов сатиры, охвата ею разных сторон крепостнической действительности.

Находясь под впечатлением резкой хулы реакционеров по адресу "Ревизора", он с горечью замечает: "Огромно, велико мое творение, и не скоро конец его. Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ: но что ж мне делать! Уже судьба моя враждовать с моими земляками". Если в "Ревизоре" Гоголь нанес основной удар по чиновничье-бюрократической клике, то "новым сословием", которое с беспощадной правдивостью было показано писателем в его поэме, явилась помещичья, крепостническая среда. Однако "Мертвые души", их идейная направленность, смысл их образов - неизмеримо шире, чем обличение провинциально-крепостнического общества. Гоголь в своей поэме обнажил с бесстрашием анатома "потрясающую силу мелочей", уродующих и принижающих человека, сорвал личину лицемерной добропорядочности с общественных и моральных отношений в собственническом обществе.

О том, насколько широк был сатирический, обличительный замысел "Мертвых душ", насколько глубоко понимал Гоголь общественную задачу литературы, ее долг выступать против всего "пошлого", враждебного народу, мешающего развитию его творческих сил, сказал сам автор в начале седьмой главы своей поэмы. Он говорит здесь о судьбе писателя, который "избрал" для своей лиры одни "немногие исключения" и "не ниспускался с вершины своей к бедным, ничтожным своим собратьям". Такой писатель далек от действительности, проходит "мимо характеров скучных, противных, поражающих печальною своею действительностью", и заслуживает свою славу, "сокрыв печальное в жизни". Гоголь противопоставляет ему писателя, не побоявшегося со всей смелостью раскрыть в своих произведениях отрицательные стороны действительности. "...Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!.."

"Страшная, потрясающая тина мелочей", неприглядное прозябание пустых и пошлых представителей господствующих классов, - такова действительность, которую автор должен смело и правдиво "выставить" "на всенародные очи". Ибо только определив болезнь, выявив все болезненные стороны действительности, он выполнит свой долг перед народом. Такого писателя, посмевшего сказать слово правды, показавшего всю чудовищность этой "пошлой" тины мелочей, всего того, что "опутало" в современном ему крепостническом обществе жизнь людей, ждет, по словам Гоголя, "лицемерно-бесчувственный" суд господствующих кругов общества: "...ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта..."

Гоголь предвидел те враждебные отклики, которые вызовет появление его поэмы. И тем не менее он избрал путь писателя, дерзавшего выставить на "всенародные очи" всю бессмысленную жестокость и мерзость общественных отношений, породивших ту галерею "мертвых душ", которых с такой могучей художественной силой и правдивостью он показал в своем произведении. Этим объясняется и то впечатление, которое высказал Пушкин, по свидетельству самого Гоголя, выслушав чтение первых глав поэмы: "Боже, как грустна наша Россия!" Восклицание Пушкина уже в известной мере предвосхитило тот горький и беспощадный вывод, который следует из всего содержания поэмы, того приговора, который вынес в ней Гоголь всему крепостническому обществу. Позже, в 1846 году, говоря о своей поэме, Гоголь писал: "Нет, бывает время, когда нельзя иначе устремить общество или даже все поколенье к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости..."

Показывая "всю глубину" "мерзости" современного ему общества, Гоголь тем самым звал его к прекрасному, к тому идеалу человека, который был так жестоко и безобразно растоптан и искажен в мире "мертвых душ" собакевичей и Плюшкиных. Сатирическая сила и острота поэмы и возникала из этого высокого идеала человека, из веры в будущее народа. Разоблачая "мерзость" крепостнического общества, Гоголь тем самым утверждал свой положительный идеал, почерпнутый писателем в жизни народа, в вере в его будущее. Исторический оптимизм, вера в народ и придавали силу и идейную целеустремленность его сатире, социальное обличительное содержание его "смеху". Белинский говорил о "юморе" Гоголя, "как могущественном элементе творчества, посредством которого поэт служит всему высокому и прекрасному, даже не упоминая о них, но только верно воспроизводя явления жизни, по их сущности противоположные высокому и прекрасному, - другими словами: путем отрицания достигая той же самой цели, только иногда еще вернее, которой достигает и поэт, избравший предметом своих творений исключительно идеальную сторону жизни"^*

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. X, стр. 199.)

B "Мертвых душах" Гоголь выступил против главного врага русского народа - крепостного права. Хотя писатель нигде в своей поэме прямо не говорит о необходимости уничтожения этого позорного и безобразного института, но все его произведение проникнуто беспощадным осуждением крепостнических отношений и той ( мертвящей все живое, жестокой и бездушной атмосферы, которая характеризовала николаевское царствование. Сатирически разоблачая самые разнообразные, но равно антинародные проявления крепостнически-феодальной реакции, Гоголь стоял на стороне нарождающегося, нового, хотя и неосознанного им. Поэтому и критика им крепостнической действительности и ее типических представителей приобретала столь беспощадный и правдивый характер. "Благодаря Гоголю, - писал Герцен, - мы, наконец, увидели их выходящими из своих дворцов и домов без масок, без прикрас, вечно пьяными и обжирающимися: рабы власти без достоинства и тираны без сострадания своих крепостных, высасывающие жизнь и кровь народа с тою же естественностью и наивностью, с какой питается ребенок грудью своей матери.

"Мертвые души" потрясли всю Россию.

Подобное обвинение необходимо было современной России. Это - история болезни, написанная мастерской рукой. Поэзия Гоголя - это крик ужаса и стыда, который испускает человек, унизившийся от пошлой жизни, когда вдруг он замечает в зеркале свое оскотинившееся лицо"^*.

^* (А. И. Герцен, Избранные сочинения, М. 1937, стр. 407.)

"Мертвые души" и "Ревизор" знаменовали новый этап в развитии творчества Гоголя. В них с особенной полнотой проявился Гоголь - художник и мыслитель, глубоко и многосторонне показавший современную ему действительность и осудивший ее суровым и справедливым судом. Беспощадно правдивое изображение жизни достигает здесь своей наибольшей силы и типичности образов, свидетельствующих о раскрытии в них художником основных черт действительности. Именно в том, что Гоголь "первый взглянул смело и прямо на русскую дей ствительность...", увидел Белинский историческое значение поэмы, противопоставив ее "искусственности" большей части тогдашней литературы. "И, вдруг, - писал Белинский, - среди этого торжества мелочности, посредственности, ничтожества, бездарности... среди этих ребяческих затей, детских мыслей, ложных чувств, фарисейского патриотизма, приторной народности, - вдруг, словно освежительный блеск молнии среди томительной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто-русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспащадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовию к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно-художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта, - и в то же время и глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое..."^* Это широкое социальное содержание поэмы отметил и Чернышевский в своем дневнике 1848 года: "Взял "Мертвые души"... велико, истинно велико! Ни одного слова лишнего, одно удивительно! Вся жизнь русская, во всех ее различных сферах исчерпывается ими..."^**

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 253.)

^** (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. I, М, 1939, стр. 68-69.)

В "Мертвых душах" Гоголь продолжил лучшие традиции русской литературы. Его поэма выросла на почве, уже разработанной и освоенной русской передовой общественной мыслью и литературой. Обличение дикости и жестокой тирании крепостников-помещиков являлось в литературе конца XVIII - начала XIX века одной из самых животрепещущих и основных тем.

В произведениях предшественников Гоголя показана была целая галерея типов помещиков-крепостников, их ненасытное "зверство", их лютая ненависть к народу. Сатирическая журналистика, прежде всего журналы Новикова, неоднократно давала едкую и злую характеристику помещиков-крепостников, рисуя их жестокий произвол, ограбление ими народа, их некультурность и вражду к просвещению. Таковы прежде всего знаменитые "Письма к Фалалею", помещенные на страницах новиковского "Живописца". В этих письмах даны яркие, типические картины крепостного быта, представлены дикость и самодурство провинциальных помещиков, намечены принципы реалистической типизации образов. "Уездный дворянин" Трифон Панкратьевич не только напоминает Тараса Скотинина в "Недоросле", но и предвещает уже появление Собакевича с его грубой, животной натурой и ненавистью к просвещению.

С еще большей типической обобщенностью изображены помещики-крепостники, владельцы крестьянских "душ" в комедии Фонвизина "Недоросль", которую высоко оценил Гоголь, сказав о ней, что "комедия Фонвизина поражает огрубелое зверство человека, происшедшее от долгого бесчувственного, непотрясаемого застоя в отдаленных углах и захолустьях России. Она выставила так страшно эту кору огрубения, что в ней почти не узнаешь русского человека". Эти слова можно отнести и к персонажам "Мертвых душ", также возникшим в результате "непотрясаемого застоя". Могучим ударом по крепостничеству явилось "Путешествие" Радищева, пробудившее русскую общественную мысль. Сатирические образы жестоких и диких крепостников-помещиков, намеченные Радищевым, предвосхитили дальнейшее развитие антикрепостнической темы, вплоть до Пушкина, Гоголя, Герцена.

Картина, нарисованная Фонвизиным и Новиковым, дополняется рядом типов помещиков-крепостников, нарисованных другими авторами. Такова сатирическая повесть молодого Крылова "Похвальная речь в память моему дедушке", в которой представлен образ помещика - псового охотника, наделенного чертами ноздревского типа. В романах В. Нарежного "Аристион" и "Российский Жилблаз", в "Путешествии критики" С. фон Ферельцта (появившихся в 1810-1820 годах) Гоголь также мог найти яркие зарисовки помещичьего быта и нравов, целую галерею образов помещиков-крепостников. В "Аристионе" Нарежного, как это неоднократно указывалось исследователями, намечены типы помещиков, сходных по своим моральным качествам с героями "Мертвых душ": не признающий ничего, кроме псовой охоты и пьянства, помещик Сильвестр; превратившийся в жалкое подобие человека скупец пан Тарах. Они отдаленно напоминают некоторые черты в образах Ноздрева и Плюшкина, хотя и показаны еще в условно-моралистической и дидактической манере.

Еще большее значение в плане реалистического раскрытия характеров имели для Гоголя Грибоедов и Пушкин. В образах, нарисованных Грибоедовым в "Горе от ума", уже дано было это слияние величайшей жизненности с типичностью. "Скопищем уродов", - назвал Гоголь героев комедии Грибоедова, высоко оценив типы Скалозуба, Фамусова, Хлестовой и др., которые намечали уже и подход писателя к изображению "скопища уродов" в "Мертвых душах". Существенно отметить хотя и эскизные, но правдивые и типичные образы провинциальных помещиков в пушкинском "Евгении Онегине".

Опираясь на эти традиции, Гоголь создал образы такой силы, такой широты охвата действительности, что картина крепостной России, данная им в "Мертвых душах", предстала как изображение всей системы, как грозный приговор крепостническому обществу. Герцен глубоко раскрыл смысл поэмы и значение ее названия, когда писал: "Мертвые души" - поэма глубоко выстраданная. "Мертвые души" - это заглавие само носит в себе что-то наводящее ужас. И иначе он не мог назвать; не ревизские - мертвые души, а все эти ноздревы, маниловы и tutti quanti - вот мертвые души, и мы их встречаем на каждом шагу"^*. В их образах Гоголь передал то омертвление, говоря его же словами, то "огрубелое зверство", которое увидел в тогдашних хозяевах жизни, бесчеловечных владельцах человеческих душ.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем А. И. Герцена под ред. М. К. Лемке, т. III, стр. 35.)

Сила образов, созданных писателем, была в их типичности, в том, что они выразили наиболее существенные отрицательные стороны действительности в их обыденном, повседневном проявлении. "Мертвые души" не потому так испугали Россию и произвели такой шум внутри ее, - писал Гоголь, - чтобы они раскрыли какие-нибудь ее раны или внутренние болезни, и не потому также, чтобы представили потрясающие картины торжествующего зла и страждущей невинности. Ничуть не бывало. Герои мои вовсе не злодеи; прибавь я только одну добрую черту любому из них, читатель помирился бы с ними всеми. Но пошлость всего вместе испугала читателей. Испугало их то, что один за другим следуют у меня герои один пошлее другого, что нет ни одного утешительного явления, что негде даже и приотдохнуть или перевести дух бедному читателю и что по прочтении всей книги кажется, как бы точно вышел из какого-то душного погреба на божий свет. Мне бы скорее простили, если бы я выставил картинных извергов; но пошлости не простили мне".

Гоголь в этом признании, написанном уже в годы его идейного кризиса, недооценивает широкого общественного смысла своей сатиры, 'несколько противоречит себе полагая, что его поэма произвела "шум" не потому, что раскрывала раны и внутренние болезни крепостнического общества. Но в то же время в этом признании сформулировано своеобразие творческого метода писателя, изображения им действительности. Показывая в своей поэме широкую картину "торжествующего зла", Гоголь рисует ее не средствами мелодрамы, а в реалистических формах, изображая повседневное и обычное так, что пошлость и

(В книге-источнике отсутствуют страницы: 395-396)

какого "задора". Он в сущности равнодушен ко всему окружающему, кроме своей особы. Перечисляя "задоры" и страсти, имеющиеся у каждого человека, Гоголь говорит: "словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было. Дома он говорил очень мало, и большею частию размышлял и думал, но о чем он думал, тоже разве богу было известно. Хозяйством нельзя сказать, чтобы он занимался, он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою".

В характеристике Манилова Гоголь подчеркивает бросающееся в глаза несоответствие между "видной" наружностью, "приятностью" его лица и чрезмерностью этой "приятности", внутренней бессодержательностью. В лице Манилову, казалось, "чересчур передано было сахару", а при более "длительном и близком с ним общении, оказывается, "почувствуешь скуку смертельную". Его "чувствительность" и "приятность" обхождения лишь маска, прикрывающая пустоту и самодовольный эгоизм. Возражая К. Аксакову, увидевшему в Манилове чуть ли не положительного героя, Белинский зорко отметил эту черту характера Манилова. "Все эти и подобные им забавны только в книге; в действительности же избави боже с ними встречаться, - а не встречаться с ними нельзя, потому что их-таки довольно в действительности"^*. Манилов вовсе не безобидная "размазня". Он ещё опаснее своим стремлением затуманить положение дел, облечь свой паразитический образ жизни в дымку красивых и лживых фраз, пустить собеседнику пыль в глаза своими рассуждениями о добродетели.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 443.)

Для Манилова самое существенное - это "удовольствие спокойной жизни", и прежде всего любовь к праздной болтовне: "Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход, или через пруд выстроить каменный мост, на котором бы были по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение, впрочем все эти прожекты так и оканчивались только одними словами". Бесцельное прожектерство, сентиментальное мечтательство Манилова являлись выражением той праздности, того экономического и духовного паразитизма, который порождал крепостнический строй.

Изображая своих героев, Гоголь показывает их на том фоне, который уже сам по себе достаточно полно их характеризует. Так самый пейзаж усадьбы Манилова, обстановка дома, все, казалось бы частные и случайные, детали в целом необычайно типичны и точны и с особенной полнотой дополняют характеристику персонажа. Здесь, с одной стороны, и претензии на аристократизм: господский дом стоит на горе, покатость которой "одета подстриженным дерном", на ней "разбросаны по-английски две-три клумбы" и в то же время какая полная неопределенность, унылая серость всего окружающего. "День был, - по словам Гоголя, - не то ясный, не то мрачный, а какого-то светлосерого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат, этого, впрочем, мирного войска, но отчасти нетрезвого по воскресным дням". Уже этот иронический образ переключает всю обстановку в атмосферу будничного быта. Характерен и тончайший рисунок пейзажа: "жиденькие вершины", поодаль темнел "скучновато-синеватым" цветом сосновый лес. Даже петух во дворе Манилова похлопывал крыльями, "обдерганными как старые рогожки".

Все изображение усадьбы и домашних порядков Манилова проникнуто иронией, изобилует подробностями, которые ядовито развенчивают дворянскую "идиллию", казалось бы, благоприятное впечатление от добродушия и мягкости Манилова. Столь же нелепо-беспорядочно и убранство дома Манилова, в котором в одних комнатах стояла приличная, щегольская мебель, а в иной комнате ее и вовсе не было. На стол подавался бронзовый роскошный подсвечник "с тремя античными грациями", а рядом с ним ставился просто "медный инвалид". Особенно наглядно передает характер Манилова описание его кабинета: "Комната была, точно, не без приятности: стены были выкрашены какой-то голубенькой краской вроде серенькой, четыре стула, одно кресло, стол, на котором лежала книжка с заложенною закладкою, о которой мы уже имели случай упомянуть, несколько исписанных бумаг, но больше всего было табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табашнице, и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми рядками. Заметно было, что это иногда доставляло хозяину препровождение времени". Внешняя приятность этой комнаты и вместе с тем ее беспорядочность, неряшливость: кучки табака и золы из трубки, размещенные, как подчеркивает Гоголь, "очень красивыми рядками", - прекрасно передают характер Манилова, его лень, пассивность, праздность при стремлении соблюсти видимость "образованности" и хорошего тона. Здесь ярко сказалась основная особенность художественного метода Гоголя - раскрытие сущности типического посредством реалистических деталей, подробностей, несущих важнейшую идейную нагрузку, выражающих типическое начало.

В отличие от собакевичей и коробочек, Манилов - представитель "просвещенной" части провинциального дворянства. Он когда-то чему-то учился, когда-то служил в полку и "считался скромнейшим, деликатнейшим, и образованнейшим-офицером". Следы этой "просвещенности" в духе карамзинской идиллии видны повсюду. При въезде в усадьбу Манилова виднелась беседка с деревянными голубыми колоннами и чувствительно-философической надписью во вкусе помещичьего "руссоизма": "Храм уединенного размышления". Гоголь тут же оттеняет всю нелепость и нежизненность этой сентиментальной идиллии, упоминая о том, что вид запущенной меланхолической усадьбы оживляли две бабы, которые "картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, брели по колена в пруде, влача за два деревянные кляча изорванный бредень..." В усадьбе Манилова жизнь течет замедленным, незаметным темпом. Время здесь как бы остановилось, несмотря на "просвещенность" хозяина и его разнообразные прожекты.

Многочисленные, как бы случайно, попутно упомянутые черты крепостного быта, свидетельствуют о нелегком и безрадостном положении крепостных в имении Манилова. Здесь и "серенькие бревенчатые избы", и бабы с изорванным бреднем, и вороватый приказчик, бесконтрольно распоряжающийся крестьянами, "поступая как все приказчики: ведался и кумился с теми, которые на деревне были побогаче, подбавлял на тягла победнее". Этими штрихами Гоголь приоткрывает подлинную картину положения крепостных у Манилова.

Своеобразие художественного приема, принципа характеристики персонажа у Гоголя в том, что он постоянно подчеркивает основную черту данного персонажа, заостряет его отличительный признак, наиболее полно раскрывающий внутреннюю сущность. Так Манилов - это человек-сахар, приторно сладкая "приятность" которого господствует над всеми остальными качествами его. Из этой основной метафоры ("сахара") вырастают многократные сравнения и определения, которыми характеризуется его поведение. Уже при первой встрече Чичикова с Маниловым у губернатора Гоголь отмечает, что Манилов "имел глаза, сладкие как сахар". В дружеской приятной беседе с Чичиковым, приехавшим к нему в гости, Манилов говорит с ним, "явя в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное, подобное той микстуре, которую ловкий светский доктор засластил немилосердно..." В наружности, позе, жестах, манере разговора Манилова Гоголь постоянно подчеркивает эту приятность, мягкость, медоточивость. Манилов "от удовольствия почти совсем зажмурил глаза, как кот, у которого слегка пощекотали за ушами пальцем". Эта же сладкая ласковость и "обходительность" Манилова и в его манере разговора, в его языковой характеристике. Манилов выражается "изысканно" книжным языком. Даже своих сыновей он назвал древнегреческими "поэтическими" именами - Фемистоклюс и Алкид, нелепо и смешно звучащими в обстановке крепостной усадьбы.

Туманные фразы книжного "философического" характера особенно полно передают неопределенность, расплывчатость мнений и настроений Манилова, и при всем своем внешнем "глубокомыслии" абсолютно бессодержательны. Он совершенно зачарован витиеватым заявлением Чичикова о том, что тот "немеет перед законом". Слова и фразы в разговоре Манилова с Чичиковым становятся условными знаками, своего рода игрой, так как собеседники не вкладывают в них реального содержания.

Для Манилова важна лишь форма; чем внешне эффектнее фраза, тем более она бессодержательна. Спрашивая Чичикова о цели покупки им мертвых душ, Манилов произносит многозначительную тираду: "...не будет ли это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать выразиться, негоция, так не будет ли эта негоция не соответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?" При этом Гоголь добавляет, что Манилов "посмотрел очень значительно" и показал "такое глубокое выражение, какого, может быть, и не видано было на человеческом лице, разве только у какого- нибудь слишком умного министра, да и то в минуту самого головоломного дела". Уподобляя Манилова "умному министру", Гоголь тем самым расширяет сатирический диапазон образа, давая понять, что и министр мало чем отличается от Манилова. Манилов все время пользуется такими витиеватыми выражениями, как "магнетизм души", "именины сердца", сказанными по случаю визита Чичикова и даже смутившими его своею выспренностью.

Сосюкающая, приторно-сладкая речь супругов Маниловых (каждый из них "говорил трогательно нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: "разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек") еще острее подчеркивает фальшь, эгоистическую самовлюбленность, лицемерную сущность маниловщины. Говоря о Маниловых, Гоголь нарочно пользуется преимущественно уменьшительными и ласкательными словечками и суффиксами: кусочек, конфетка, орешек, яблочко, чехольчик, особенно наглядно рисующими пошлое убожество их жизни, прикрываемое этой сентиментально-чувствительной фразеологией, которая лишена какого-либо реального содержания. Маниловы словно играют в примерных супругов по рецепту чувствительных романов, тогда как подлинная сущность их тусклой, бессодержательной натуры - беспредельное равнодушие и эгоизм.

Фальшь и ханжество мягкого и вкрадчиво сладкого характера Манилова отметил В. И. Ленин, неоднократно используя гоголевский образ в своей полемике с народниками, меньшевиками, буржуазными либералами, прикрывавшими свою реакционную сущность высокими и прекраснодушными фразами. Ленин подчеркнул в образе Манилова разрыв между словом и делом, показав, какую опасность приобрело фальшивое маниловское "прекраснодушие", когда оно в заведомо демагогических целях стало использоваться для обмана трудящихся масс. Едко высмеивает В. И. Ленин статейку народника Левитского, ратовавшего за создание в деревне сберегательных касс, как средства облегчить тяжелое положение крестьянства.

В этом либеральном прожектерстве В. И. Ленин видит проявление маниловщины: "Высокий слог", которым писана статейка г-на Н. Левитского, и обилие высоких слов заставляют уже наперед ожидать, что речь идет о каких-нибудь действительно важных, неотложных, насущных вопросах современной жизни. На самом же деле, предложения автора дают лишь еще один, и чрезвычайно рельефный, пример того поистине маниловского прожектерства, к которому приучали русскую публику публицисты народничества"^*. Во всех случаях Лениным подчеркивается отнюдь не безобидный облик Манилова, а лицемерие и фальшь подобных краснобаев, вредносность их показного "прекраснодушия".

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 2, стр. 292.)

В образе Манилова выражено лицемерие дворянского общества, прикрывавшего свою эксплуататорскую, хищническую сущность сентиментальным краснобайством. Другие "герои" "Мертвых душ" обнаруживают эту сущность гораздо откровеннее и беззастенчивее. Таким типическим представителем крепостнического общества, его полного нравственного распада является Ноздрев. Ноздрев - порождение той дикой помещичьей среды, той крепостнической реакции, которую словами Герцена заклеймил Ленин: "Дворяне дали России Биронов и Аракчеевых, - писал Ленин, - бесчисленное количество "пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, серальников", да прекраснодушных Маниловых"^*. Под эту характеристику полностью подходит Ноздрев, в котором Гоголь уловил и сконцентрировал особенно отвратительные и мерзкие черты дворянской реакции, показав типический облик "героя ярмарок", наглого "забияку" Ноздрева.

^* (Там же, т. 18, стр. 9.)

Гоголь с самого начала подчеркивает типичность образа Ноздрева для провинциальной, помещичьей среды: "Таких людей приходилось всякому встречать не мало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе за хороших товарищей, и при всем том бывают весьма больно поколачиваемы. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе: "ты". Дружбу заведут, кажется, навек, но всегда почти так случается, что подружившийся подерется с ними того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный". В противоположность Манилову - Ноздрев активен, задорен, напорист. Однако его кипучая энергия так же бесцельна и бессмысленна, как и нелепое прожектерство Манилова. В хозяйстве Ноздрева, подобно тому как и в имении Манилова, явственно чувствуются признаки распада, разорения, деградации крепостного благополучия. В конюшне у Ноздрева пустые стойла, водяная мельница без порхлицы, в доме его полное запустение. По всему ясно, что недалек уже тот день, когда имение Ноздрева будет окончательно опустошено и продано.

В образе Ноздрева Гоголь запечатлел не только один из вариантов дворянского разорения, но и рисует то моральное разложение, до которого дошло дворянское общество. Ноздрев аморален, так же как аморальна вся окружающая его среда, его пороки лишь в более крайней форме выражают пороки породившего его общества. Ноздрев не считает нужным прикрывать свои нечисто-плотные поступки какими-либо велеречивыми фразами: он знает, что наглость и откровенная подлость нисколько не зазорны. Авантюристическое начало, страсть напакостить ближнему делают Ноздрева социально-опасным, свидетельствуют, насколько глубоко задел дворянское общество моральный распад. Грибоедовские Репетилов и Загорецкий лишь предвестники появления ноздревщины, как широго социального явления, вскормленного дворянской праздностью, безнаказанностью.

Изображая Ноздрева, Гоголь и здесь раскрывает противоречие между внешним впечатлением от него и внутренней его сущностью. Ведь с первого взгляда Ноздрев может показаться безобидным говоруном и широкой натурой. С упоением рассказывает он и о том, как "в фортунку крутнул", и о балах, где "одна была такая раз-одетая, рюши на ней и трюши", и о грандиозном кутеже с офицерами, где пилось "какое-то клико матрадура", и об обеде, где он один якобы выпил семнадцать бутылок шампанского. В действительности дело обстояло не столь блестяще и невинно. Ноздрев возвращался с ярмарки, спустив все, что у него было, в жалкой колясчонке, на тощих обывательских лошадях, с сильно поредевшим бакенбардом. Поредевший бакенбард - наглядное свидетельство его "страстишки" к "картишкам", отнюдь не безобидной. Ноздрев - шулер, нередко изобличавшийся в плутовстве: "...играл он не совсем безгрешно и чисто, зная много разных передержек и других тонкостей, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою: или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой и то довольно жидкой. Но здоровые и полные щеки его так хорошо были сотворены и вмещали в себе столько растительной силы, что бакенбарды скоро вырастали вновь, еще даже лучше прежних". Эта подчеркнутая телесность, физическое здоровье Ноздрева еще сильнее оттеняют его наглую натуру.

"Ноздрев был, - по словам Гоголя, - в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. Какая-нибудь история непременно происходила: или выведут его под руки из зала жандармы, или принуждены бывают вытолкать свои же приятели". Если эгоизм Манилова прикрыт его благодушием, то Ноздрев даже не скрывает своего стремления поживиться за чужой свет, надуть, оболгать, сделать гадость. По части лжи Ноздрев не уступает Хлестакову. Он ведет своих гостей к пруду, в котором, по его словам, водилась рыба такой величины, что два человека с трудом могли вытащить одну рыбину. Показывая границу своих владений, Ноздрев тут же забывает о том, что он только что обозначил ее по "эту сторону" рва. Он сам себя "поправляет": "все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, все, что за лесом, все мое". Уличенный во лжи, он нимало не смущается и начинает лгать и наворачивать втрое больше. Но если Хлестаков лжет бесцельно "вдохновенно", то Ноздрев в своей лжи чаще всего выступает еще и как заведомый клеветник. Он в любой момент готов оклеветать каждого, распустить нелепый, но тем не менее зловредный слух. Сообщив Чичикову, что в городе все думают, что он делает фальшивые бумажки,- кстати слух тут же придуманный самим Ноздревым, - он сразу же предлагает Чичикову свою помощь в похищении губернаторской дочки: "Так и быть: подержу венец тебе, коляска и переменные лошади будут мои, только с уговором: ты должен мне дать три тысячи взаймы. Нужны, брат, хоть зарежь!"

Гоголь, как уже говорилось, особенно наглядно передает характер своих героев через особенности их речи. Так Белинский отметил эту роль словесных характеристик, даваемых Гоголем свЬим персонажам. Отвечая на упреки реакционной критики, обвинявшей писателя в "грубости" его языка, Белинский писал: "...автор "Мертвых душ" нигде не говорит сам, он только заставляет говорить своих героев сообразно с их характерами. Чувствительный Манилов у него выражается языком образованного в мещанском вкусе человека, а Ноздрев - языком исторического человека, героя ярмарок, трактиров, попоек, драк и картежных проделок. Не заставить же их было говорить языком людей высшего общества!"^* Речь Ноздрева в этом отношении чрезвычайно показательна. Ноздрев постоянно пересыпает свою речь жаргонными словами, профессиональными выражениями и терминами. Тут и игорные термины, характеризующие его как картежника и шулера: "Не загни я после пароле на проклятой семерке утку, я бы мог сорвать весь банк". Тут и уродливый офранцуженный жаргон армейски-ресторанного пошиба: "Бордо называют просто бурдашкой", "клико матрадура", "бутылочка французского под названием: бонбон", "ручки... самой субдительной сюпер-флю" (Гоголь здесь добавляет: "Слово, вероятно означавшее у него высочайшую точку совершенства"). Охотничьи и собаководческие термины характеризуют Ноздрева как страстного собачника: "крепость черных мясов", "щиток". Речь Ноздрева нарочито груба, бессвязна и отрывиста: "Ну ее, жену, к!..", "убирайся к ней, свинтус", "скотовод эдакой", "...я бы тебя повесил на первом дереве", "поддедюлил меня".

^* (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, стр. 334.)

Салтыков-Щедрин впоследствии замечательно показал типичность Ноздрева как представителя оголтелой правительственной реакции. Гоголевский Ноздрев в "Письмах к тетеньке" становится не только редактором грязной и наглой реакционной газетки "Помои", но и влиятельным общественным деятелем: "...это далеко уже не тот буян Ноздрев, которого мы знавали в цветущую пору молодости (помилуйте! как на балу сел на пол и ловил дам за подолы!), но солидный, хотя и прогоревший консерватор. Штука в том, что ему посчастливилось сделать какой-то удивительно удачный донос, который сначала обратил на него внимание охранительной русской прессы, а потом дальше да выше - и вдруг в нем совершился спасительный переворот! Теперь он пьет только померанцевку, трактиры посещает исключительно ради внутренней политики и обе бакенбарды содержит одинаковой длины и одинаковой пушистости. Словом сказать, стоит на высоте положения и нимало не тяготится этим"^*. Обращение Щедрина в начале 80-х годов к гоголевским образам свидетельствует о широте и силе их типизма, о том, насколько глубоко и прозорливо была уловлена Гоголем реакционная сущность ноздревщины.

^* (Н. Щедрин (М. E. Салтыков), Собр. соч., т. 9, М. 1951, стр. 269. )

Характерной фигурой патриархального поместного уклада является и Коробочка. В "Старосветских помещиках" у Гоголя в изображении Пульхерии Ивановны было чувство жалости, мягкой иронии. Показывая "дубинноголовую" Коробочку, он не знает жалости. Крохоборство, скупость, мелочная жадность, подозрительность, полное отсутствие каких бы то ни было умственных интересов - отличают Настасью Петровну, одну "из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов".

Гоголь постоянно подчеркивает патриархальность Коробочки. Жизнь в ее домике течет по-старинному. Гостю постилаются мягчайшие перины. Коробочка даже осведомляется, не желательно ли Чичикову на сон грядущий почесать пятки, как любил ее покойный муж. Рисуя обстановку в доме Коробочки, Гоголь отмечает ее старо-модность: тут и шипящие, подобно змеям, стенные часы, и ситцевые одеяла, и простые кушанья, которыми Коробочка угощает Чичикова. Коробочка с недоверием и недоброжелательством относится ко всему новому, пугается всяких перемен. Она ничего не понимает в том, что делается на свете, но цепко держится за старое, хлопотливо ведет свое хозяйство попрежнему, собирает и накапливает и перья, и мед, и сало, облагая натуральной данью своих крепостных, выколачивая из них все, что только возможно. Веяния времени коснулись ее в одном только отношении, она вынуждена заботиться о продаже накопленных ею запасов. Но и здесь она обнаруживает свою "дубинноголовость" и косность: Коробочка боится прежде всего, как бы ее не обманули. Она страшится новых порядков и с недоверием встречает Чичикова, а тем более его неожиданное предложение о продаже "мертвых душ". Однако алчность и скопидомство пересиливают в ней страх, и она, расчетливо торгуясь из-за каждой копейки, продает и этот "товар". Коробочка и говорит, по-патриархальному называя Чичикова "отец мой", "батюшка" и обращаясь к нему на "ты", сыпля такими "простонародными" словечками и оборотами, как "ахти", "чай", прибавляя постоянно частицу "то". "Хорош у тебя ящичек, отец мой, - сказала она, подсевши к нему. - Чай в Москве купил его?"

Каждый штрих, каждая деталь служат раскрытию характера, передают "сферу жизни" Коробочки. Через внешнее описание, без авторского "нажима" и комментария, - лишь самым выбором деталей, описанием обстановки Гоголь показывает формирование характера в условиях типической социальной среды. Белинский, возражая на упреки критики, видевшей в произведениях Гоголя излишнее изобилие "натуральных" подробностей, приводил в качестве примера описание дома и двора Коробочки: "Картина быта, дома и двора Коробочки - в высшей степени художественная картина, где каждая черта свидетельствует о гениальном взмахе творческой кисти, потому что каждая черта запечатлена типическою верностью действительности и живо, осязательно воспроизводит целую сферу, целый мир жизни во всей его полноте"^*.

^* (В. Г. Белинский. Полн. собр. соч., т. VII, стр. 333.)

Рисуя Коробочку, Ноздрева, Собакевича, Гоголь отнюдь не ограничивается изображением персонажей, характерных только для данной бытовой среды. Он создает широкое типическое обобщение, раскрывающее подлинную сущность целого социального уклада, того общественно-психологического типа, который, будучи порожден сходными социально-историческими условиями, не ограничен лишь узкими бытовыми рамками.

В авторском отступлении, навеянном мыслями о Коробочке, Гоголь говорит о ее типичности, широкой распространенности подобных коробочек среди аристократического общества: "Может быть, станешь даже думать: да полно, точно ли Коробочка стоит так низко на бесконечной лестнице человеческого совершенствования? Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома с благовонными чугунными лестницами, сияющей медью, красным деревом и коврами, зевающей за недочитанной книгой в ожидании остроумно-светского визита, где ей предстанет поле блеснуть умом и высказать вытверженные мысли, мысли, занимающие, по законам моды, на целую неделю город, мысли не о том, что делается в ее доме и в ее поместьях, запутанных и расстроенных благодаря незнанию хозяйственного дела, а о том, какой политический переворот готовится во Франции, какое направление принял модный католицизм".

Значение и сила типов, созданных Гоголем, в том, что он передал в них наиболее существенные стороны крепостнического общества и в то же время черты, свойственные собственнической, эксплуататорско-паразитической психологии. Особенно отрицательным,и чертами наделяет Гоголь жадного "кулака"-помещика, тупого охранителя старого порядка Собакевича. Если в Коробочке Гоголь заклеймил мелочное скопидомство, то в изображении Собакевича он запечатлел с огромной сатирической силой и обобщенностью облик алчного стяжателя и мракобеса. Собакевич не считает нужным лицемерить, прикрывать грубую и циничную сущность своих намерений и желаний какими-либо жестами и словами. В нем Гоголь показал твердолобого человеконенавистника, убежденного крепостника, упорного защитника отживающего феодального уклада. Мрачная и тяжеловесная фигура Собакевича недаром стала синонимом, обозначением всего самого отсталого, черносотенного. Ноздрев весь нараспашку, стремится к скандальной и бурной "деятельности", Собакевич, наоборот, избегает общества, он нелюдим, предпочитает действовать втихомолку, ведет себя солидно и положительно, заботясь лишь о незыблемости и прочности как своего поместья, так и всего социального уклада. Уже вся окружающая обстановка, как это обычно у Гоголя, передает косную, враждебную всему сколько-нибудь новому сущность "хозяина"-приобретателя.

Все, что находится вокруг Собакевича, так же уродливо громоздко, прочно, неподвижно; в гиперболически подчеркнутом описании обстановки раскрывается самый характер этого помещика-кулака. Чичиков, подъезжая к имению Собакевича, прежде всего обращает внимание на прочность самых строений: "Двор окружен был крепкою и непомерно толстою деревянною решеткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые бревна, определенные на вековое стояние. Деревенские избы мужиков тож срублены были на диво: не было кирчёных стен, резных узоров и прочих затей, но все было пригнано плотно и как следует. Даже колодец был обделан в такой крепкий дуб, какой идет только на мельницы да на корабли. Словом, все, на что. ни глядел он, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке". Эта прочность, "неуклюжий порядок" отличают все окружающее Собакевича и его самого.

Уродливо-угрюмый дом с заколоченными с одной стороны окнами, с "темносерыми, или лучше, с дикими стенами", дом "вроде тех, которые у нас строят для военных поселений". Уже это сравнение приоткрывает типический облик хозяина. Самая мебель в комнате Собакевича, картины, изображавшие крепких и рослых греческих полководцев, все это подчеркивает грубую, тяжеловесную прочность. Сам Собакевич похож на медведя: "Когда Чичиков взглянул искоса на Собакевича, он ему на этот раз показался весьма похожим на средней величины медведя. Для довершения сходства фрак на нем был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел каленый, горячий, какой бывает на медном пятаке". И здесь эта внешняя деталь, сравнение человека с вещью, особенно настойчиво и наглядно раскрывает полное отсутствие в облике Собакевича какого-либо духовного начала.

Собакевич враждебно относится ко всяким новшествам, живет по старинке, ничем не интересуясь, кроме накопления имущества и еды. Для него ненавистна самая мысль о "просвещении", всякая тень прогресса: "Толкуют: просвещенье, просвещенье, а это просвещенье - фук!" Он даже среди благонамеренных чиновников города и окрестных помещиков выделяется своей заскорузлой ненавистью ко всяким "новшествам", своим мракобесным невежеством и приверженностью к неизменно заведенному "порядку". В разговоре с Чичиковым, стремившимся о каждом сказать что-либо приятное, Собакевич не питает никаких иллюзий насчет "отцов города", считая их всех "разбойниками" и "мошенниками". На замечание Чичикова о достоинствах губернатора и полицмейстера, обладающего якобы "прямым характером", Собакевич возражает. "Мошенник! - сказал Собакевич очень хладнокровно, - продаст, обманет, еще и пообедает с вами! Я их знаю всех: это все мошенники; весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья". В данном случае циничная откровенность Собакевича, продиктованная его бесцеремонной грубостью и враждебностью захолустного "медведя" к чиновно-бюрократическому кругу губернского города, довольно точно и правильно определяет подлинный облик этих "отцов города", выражая во многом и отношение к ним самого автора.

Собакевич даже и не пытается приукрасить свою мысль, грубость и нелепость своих человеконенавистнических высказываний. Лаконичные реплики Собакевича, его откровенная враждебность ко всему, что выходит за пределы его собственных интересов, сразу же с первых слов обнаруживают его реакционную сущность подчеркнутой грубостью своей фразеологии. Даже похвалив бараний бок с кашей, Собакевич не может удержаться от замечаний по адресу ненавистных ему докторов и иностранцев: "Это не те фрикасе, что делаются на барских кухнях из баранины, какая суток по четыре на рынке валяется! Это все выдумали доктора немцы да французы, я бы их перевешал за это!"

Прослушав витиеватую и туманную речь Чичикова, который "начал как-то очень отдаленно, коснулся вообще всего русского государства и отозвался с большою похвалою об его пространстве", Собакевич сразу прерывает разглагольствования Чичикова и спокойно переводит разговор в чисто деловую сферу, отнесясь к продаже "мертвых душ" как к выгодной торговой сделке. Все ухищрения приятнейшего Павла Ивановича, пытающегося подешевле заполучить у Собакевича "мертвые души", разбиваются о жадность и цинизм этого "человека-кулака". На редкость выразительная сцена, когда Чичиков, умаявшись после долгого торга с Собакевичем, запросившим непомерно высокую цену за свои "души", передает ему задаток. Оба достойных приятеля крепко держат: один расписку о получении задатка, а другой деньги, боясь выпустить их прежде времени из рук, прекрасно понимая вероломный характер и бесчестное хищничество друг друга.

Собакевич в условиях дворянского оскудения и кризиса натурального хозяйства своим "кулачеством", хозяйственностью и бесцеремонностью в методах ограбления ближнего еще способен сохранить свой достаток. При всей своей консервативности, Собакевич умеет приспособиться к новым экономическим порядкам и крепко держит в руках свое добро, в противовес краснобаям маниловым, ярмарочным героям ноздревым и скупцам Плюшкиным, приближавшимся к тому дворянскому "разорению", которым ознаменовано было наступление века капитализма. Однако преуспеяние собакевичей и коробочек вызывает тревогу и гнев писателя, прозорливо видящего в Собакевиче еще более жестокого и циничного "приобретателя" - эксплуататора, который способен скрутить в бараний рог всю округу. Собакевич лишь особенно опасный и циничный представитель того приобретательского антинародного начала, которое с такой сатирической силой разоблачает Гоголь. Изображая Собакевича, он подчеркивает, насколько еще твердо и прочно держатся крепостнические отношения, какую страшную силу представляет собой помещик-кулак.

Гоголь расширяет типическое значение образа Собакевича, показывая в нем черты не только провинциального помещика-кулака, но и страшный звериный облик душителя просвещения, насильника и притеснителя. Он вкладывает в уста Чичикова свою замечательную характеристику Собакевича, как типичного представителя власти крепостнического государства: "Родился ли ты уж так медведем, или омедведила тебя захолустная жизнь, хлебные посевы, возня с мужиками, и ты чрез них сделался то, что называют человек-кулак? Но нет: я думаю, ты все был бы тот же, хотя бы даже воспитали тебя по моде, пустили бы в ход, и жил бы ты в Петербурге, а не в захолустье. Вся разница в том, что теперь ты упишешь пол-бараньего бока с кашей, закусивши ватрушкою в тарелку, а тогда бы ты ел какие-нибудь котлетки с трюфелями. Да вот теперь у тебя под властью мужики: ты с ними в ладу и, конечно, их не обидишь, потому что они твои, тебе же будет хуже; а тогда бы у тебя были чиновники, которых бы ты сильно пощелкивал, смекнувши, что они не твои же крепостные, или грабил бы ты казну! Нет, кто уж кулак, тому не разогнуться в ладонь! А разогни кулаку один или два пальца, выдет еще хуже". Это расширение типического значения образа Собакевича, как и образа Коробочки, свидетельствует о том, что Гоголь в героях своей поэмы имел в виду не только захолустных помещиков, но и "воплощал наиболее существенные отрицательные стороны крепостнического уклада в целом.

Облик реакционера-стяжателя Собакевича воскресил впоследствии Щедрин, упомянув о благополучии Собакевича, "который по смерти Феодулии Ивановны воспользовался ее имением и женился на Коробочке, с тем чтоб и ее имением воспользоваться"^*. В образе Собакевича Ленин видел олицетворение тупых и упрямых душителей всякой мысли, всякого прогрессивного начинания и прежде всего облик помещика-черносотенца. Говоря в своей работе "Развитие капитализма в России" о том, что "крестьяне массами бегут из местностей с наиболее патриархальными хозяйственными отношениями", Ленин в "хоре" осуждающих их голосов из "общества" выделяет голос Собакевича: "мало привязаны!" - угрожающе рычит черносотенец Собакевич"^**.

^* (Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Собр. соч., т. 9, М. 1951, стр. 331.)

^** (В. И. Ленин, Сочинения, т. 3, стр. 517 (примечание).)

Последним представителем галереи "мертвых душ" помещичьего общества является Плюшкин, стоящий на самой низкой и страшной ступени падения. В Плюшкине страсть к стяжательству, чудовищная скупость привели к разорению, к полной утрате им человеческого облика. Плюшкин вырастает в грозный и вместе с тем отврати-тельный символ дворянского вырождения, оскудения крепостнического хозяйства, экономического и морального одичания. Все вокруг него являет признаки нищеты и опустения. Самое изображение деревни Плюшкина уже подготавливает этот образ распада и омертвения. Въехав в имение этого когда-то богатого владельца тысячи душ, Чичиков прежде всего всюду видит картину запущенности, нищеты, разрушения. "Какую-то особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето, на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли с них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в ведро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке и на большой дороге: словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно". Дом самого Плюшкина "глядел" "каким-то дряхлым инвалидом".

Еще более страшная картина запустения представляется во дворе и комнатах Плюшкина. Время словно остановилось в усадьбе Плюшкина, в ней не было движения, жизни - это была атмосфера могилы, смерти: все человеческое гибло в этой отравленной среде. "Казалось, как будто в доме происходило мытье полов, и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул и, рядом с ним, часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину". Плюшкин не перестает, подобно пауку, высасывать все, что только можно, из своих крепостных. "А между тем, - пишет Гоголь, - в хозяйстве доход собирался попрежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха - все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился, наконец, в какую-то прореху на человечестве". Все вокруг него также превратилось в тлен, пыль, паутину, свидетельствуя о призрачности богатства. "В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах, - говорит Гоголь об обстановке, окружавшей Плюшкина. - Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли На ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога".

В Плюшкине страсть к накоплению превращается в болезнь, в патологическую манию, лишает его какого-либо человеческого начала. Образ Плюшкина не только комичен, но и становится страшен в своей духовной опустошенности. В своей характеристике Плюшкина Гоголь достигает огромной остроты и выразительности деталей, характеризующих как внешний облик, так и внутреннее содержание персонажа. Образ-метафора становится средством раскрытия самой сущности характера. Описывая отвратительную запущенность, неряшливость Плюшкина, Гоголь говорит об его подбородке, который "выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать", и глазах: "маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух". Это сравнение глаз Плюшкина с мышами удивительно точно и наглядно передает и беспокойно-недоверчивую натуру Плюшкина, его осторожность и в то же время его повадки хищника, сосредоточившего все свои помыслы на мелочном скряжничестве и крохоборстве.

Плюшкин утратил всякие человеческие чувства и привязанности - он рассорился с детьми, с соседями, разорил своих мужиков и самого себя. Даже в своей всепоглощающей страсти - скупости - он измельчал, ограничиваясь лишь заботой о собирании всякого ненужного хлама и совершенно потеряв представление о всем хозяйстве в целом. Желая показать еще нагляднее падение Плюшкина, Гоголь рассказывает его прошлую жизнь, о том, как из бережливого хозяина и хлебосольного семьянина он стал "прорехой на человечестве". "А ведь было время, - восклицает Гоголь,- когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал, хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины". Плюшкин до своего превращения в "прореху" во многом напоминает Костанжогло, являясь, казалось бы, примерным, образцовым хозяином. Но уже в этой "мудрой скупости" Плюшкина, в его преуспеянии заложены те черты, которые сделают его впоследствии столь чудовищным воплощением скупости. Ведь таким же расчетливым бережливцем был Плюшкин и раньше, заводя суконные фабрики и прядильни и появляясь к столу в "несколько поношенном сюртуке". Уже тогда он был жадным, хлопотливым пауком, в конечном итоге соткавшим из своих богатств густую паутину, захватившую в свои сети и его самого и все окружающее. Плюшкин стал как бы символом бесплодности собственнического начала, вырождающегося в патологическую алчность.

Шейлок у Шекспира и Гобсек у Бальзака, Скупой рыцарь у Пушкина имеют драматические черты. Их скупость - результат жажды власти, следствие сильных страстей и характеров. Гоголь по-новому решил образ скупого, показав в самых омерзительных чертах распад личности как результат бессмысленного стяжания. А. М. Горький писал о мировом значении этого гоголевского типа: "Вообще, в старом, мещанском мире смешного столько же, сколько мрачного. Плюшкин и отец Гранде Бальзака - нимало не трагичны, они только отвратительны. Я не вижу - чем, кроме количества творимого зла, отличается Плюшкин от мещан-миллионеров, неизлечимо больных страстью к наживе"^*.

^* (А. М. Горький, О литературе, М. 1937, стр. 276.)

В "Мертвых душах" писатель разоблачил ту косность, дикость, отсталость, которая характеризовала господство крепостников-помещиков, их звериный эгоизм, безграничную эксплуатацию народных масс. "Герои" поэмы Гоголя представляют градацию "мертвых душ" крепостнического общества, различные стороны его социального и духовного омертвения. Для Гоголя одинаково неприемлемы и враждебны как "прекраснодушные" маниловы, так и такие стяжатели, как Собакевич и Коробочка. С точки зрения тех общественно-гражданских идеалов, которых придерживался Гоголь, и те и другие одинаково являются представителями разложения и распада крепостнического строя. "Деятельность" каждого из них ведет к оскудению государства, они унижают и искажают заложенное в человеке доброе начало. "Герои" "Мертвых душ" лишены даже самого понятия о своем долге перед государством, они полностью поглощены своей личной выгодой. Лишь Манилов, пораженный неожиданным предложением Чичикова о продаже "мертвых душ", усомнился в соответствии этой сделки "дальнейшим видам России", но и то лишь для красного словца, лишний раз обнаружив пустоту и никчемность своего краснобайства. Манилов, Ноздрев, Плюшкин не только не могут вести свое хозяйство, но и разоряют крестьян, приносят неисчислимый вред всей стране. Однако и преуспевающие Собакевич и Коробочка не менее далеки от интересов государства, заботясь исключительно о собственном обогащении.

В горестном раздумье автора по поводу имения Плюшкина слышится суровое осуждение барских прихотей, безрассудных трат на показную роскошь, достигаемую за счет безудержной эксплуатации крепостных. В противовес разоренному имению Плюшкина Гоголь рисует картину имения помещика, "кутящего во всю ширину русской удали и барства", типический символ дворянского расточительства. "Небывалый проезжий остановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые, каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещеньями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни". Это лирическое "отступление", вернее размышление писателя, казалось бы, нарушает ход повествования, однако оно, как и всегда в таких случаях у Гоголя, полно глубокого смысла, раскрывает внутренний идейный "подтекст" поэмы. Описание роскошного дворца, являющего собой феерическое зрелище среди окружающего мрака и нищеты, превращается в символ всей дворянской культуры, всего крепостнического общества, окруженного грозным морем крестьянских страданий и затаенной враждебности. "Мишурный блеск" барского поместья, так же как и нищенское запустение у Плюшкина, напоминает не только о дворянском разорении, но и о том "диком и грозящем", в чем смутно угадывается Гоголем угроза народного гнева.

Гоголь в своих взглядах не смог однако подняться до понимания неизбежности революционного разрешения социальных противоречий. Он верил в то, что улучшить положение народа возможно путем просвещения и морального перевоспитания помещика, который должен отечески заботиться о своих крестьянах. Это утопическое представление, полностью раскрытое во втором томе поэмы, нашло уже известную тенденцию и на страницах первой части "Мертвых душ". Обещая показать в дальнейшем "мужа", "одаренного божескими доблестями", Гоголь тем самым обнаружил свое бессилие найти выход из противоречий современной ему действительности. Но беспощадное изображение "коры зверства" и духовного безобразия "мертвых душ" помещичьего класса, данное в первом томе поэмы, приобретало такое широкое обобщающее значение, что становилось приговором всему дворянско-крепостническому режиму.