3

Годы, проведенные Гоголем в Нежинской гимназии высших наук, - это годы, отмеченные большими политическими событиями. Деятельность декабристов, их героический подвиг 14 декабря 1825 года - широко всколыхнули общественную атмосферу. Разгром декабристов на Сенатской площади не смог предотвратить дальнейшего распространения передовых идей, оппозиции реакционному режиму, сказавшейся в тех подспудных проявлениях вольнолюбивых настроений, которые не миновали и нежинскую гимназию. Гимназисты заучивали стихи Кондратия Рылеева, "касающиеся до призывания к свободе", "держали у себя сочинения Александра Пушкина и других подобных", как сообщали доносы многочисленных соглядатаев. Между учащимися ходили списки революционной оды Пушкина "Вольность", они читали книги Вольтера, Руссо, Монтескье, вели дружеские беседы и "особенные разговоры" с Белоусовым и другими передовыми педагогами.

Но особенно важны для понимания атмосферы, господствовавшей в нежинской гимназии, события, разыгравшиеся в 1827-1829 годах, раскрывающие те настроения, которые несомненно уже и раньше владели умами передовой части профессоров и учащихся. Дело о "вольнодумстве" в нежинской гимназии возникло в годы, непосредственно следовавшие за подавлением восстания декабристов, когда всякое проявление свободолюбивых взглядов со всей жестокостью пресекалось и каралось реакцией. Этим объясняется и та политическая острота, которую оно приобрело.

"Дело" началось с обвинения Белоусова в том, что лекции по естественному праву он читает в вольнодумном духе. В заявлении реакционера профессора Билевича от 7 мая 1827 года указывалось, что он "приметил у некоторых учеников некоторые основания вольнодумства", происходившие "от заблуждения в основаниях права естественного", которое Белоусов, по словам Билевича, читал не по "системе де-Мартина", как было утверждено попечителем, а по собственным записям в нежелательном духе^*. Белоусову и другим преподавателям ставились в вину "преступные в политическом отношении выражения", а также то обстоятельство, что лекции часто заменялись "рассуждениями политическими", а ученики знакомились с сочинениями Вольтера, Гельвеция, Монтескье и других "опасных", с точки зрения гимназического начальства, писателей^**. При расследовании выяснилось, что еще в ноябре 1825 года "некоторые пансионеры", по свидетельству доносчика Н. Н. Маслянникова, говорили, что в России будут перемены "хуже французской революции". Маслянников привел имена учеников гимназии, которые накануне восстания декабристов таинственно перешептывались, сообщали друг другу слухи о предстоящих в России переменах и при этом распевали песню:

^* ("Гоголевский сборник", Киев 1902, стр. 363-364.)

^** (Д. Иофанов, Н. В. Гоголь, Киев 1951, стр. 288 и сл.)

 О боже, коль ты еси, 
 Всех царей с грязью меси, 
 Мишу, Машу, Колю и Сашу
 На кол посади*.

^* (С. Машинский, Гоголь и "дело о вольнодумстве", "Литературное наследство", т. 58, 1952, стр. 515.)

Среди воспитанников, распевавших эту "возмутительную песню" о царских "особах" Маслянников назвал ближайших друзей Гоголя - А. С. Данилевского и Н. Я. Прокоповича^*. Несомненно, что и сам Гоголь был знаком с подобными песнями.

^* (Там же.)

В затеянное начальством следствие были втянуты и учащиеся, которые оказались вынужденными давать свои показания о профессорах. Гоголь был всецело на стороне Белоусова, давая показания в его пользу. Он и впоследствии с исключительной теплотой относился к этому свободомыслящему, передовому профессору. В письме к своему школьному другу Г. И. Высоцкому от 19 марта 1827 года он так характеризует Белоусова: "Я не знаю, можно ли достойно выхвалить этого редкого человека. Он обходится со всеми нами совершенно как с друзьями своими, заступается за нас против притязаний конференции нашей и профессоров-школяров. И, признаюсь, ежели бы не он, то у меня не достало бы терпения здесь окончить курс".

"Дело о вольнодумстве" Белоусова и других передовых профессоров Нежинской гимназии высших наук первоначально не выходило за пределы гимназии. Исполнявший обязанности директора Шаполинский принял сторону Белоусова и всячески старался прекратить это дело. Но с прибытием в октябре 1827 года в гимназию нового директора - Ясновского, дело о "вольно-думстве" приобрело политический характер и получило широкую огласку, привлекши внимание харьковского попечителя и прочих официальных инстанций.

О тех взглядах, которые развивал Белоусов на своих лекциях по естественному праву, мы можем судить как по показаниям и свидетельствам гимназистов, слушавших эти лекции, так и по их кратким записям. Тетрадь И. Кукольника, отобранная у него во время следствия по "делу", была, согласно его показанию, переписана с тетради Гоголя, которая "писана по диктовке с тетрадок профессора Белоушва". Новый директор гимназии Ясновский, ознакомившись с этой тетрадью, отмечал в своем донесении, что она была "наполнена мнениями и правилами пагубными". Касаясь самого существа лекций Белоусова, Ясновский с негодованием сообщал, что в них "обманчивым мудрованием оскорбляется и ослабляется и вся святая вера, внушающая людям все гражданские добродетели... вера смешивается с этикой, дабы на место их под именем права естественного поставить всякое нечестие..."^*

^* (Д. Иофанов, Н. В. Гоголь, Киев 1951, стр. 415.)

Следует учитывать, что в записи лекций по естественному праву учащиеся включали и свои собственные замечания и дополнения, связанные с кругом их чтения. В перечне книг, приведенном в показаниях, следует отметить "1) Dictionnaire phitosophique par Voltaire, 2) Contract social de J. J. Rousseau, 3) Emman. Kant "Zum ewigen Frieden", 4) "L'harmonie du monde", 5) "L'esprit des lois" par Montesquieu... 6) писанные пансионером Высоцким замечания из Ж. Ж. Руссо и Гюма"^*. Этот круг чтения, как и содержание лекций Белоусова, во многом помогает уточнить интересы и занятия Гоголя естественным правом, о которых он сообщал П. П. Косяровскому в своем письме.

^* (Д. Иофанов, Н. В. Гоголь, Киев 1951, стр. 376.)

В "деле о вольнодумстве" приведено и показание самого Гоголя: "1827 года, ноября 3-го дня, ученик 9-го класса, Николай Яновский, 19 лет, призван будучи в конференцию, показания Новохацкого подтвердил в том, что он тетрадь истории естественного права и самое естественное право отдал в пользование Кукольнику; сверх того, Яновский добавил, что объяснения о различии права и этики проф. Белоусов делал по книге"^*. Таким образом, Гоголь подтвердил свое участие в записках по естественному праву, отобранных у Кукольника, и вместе с тем стремился дать благоприятные показания о проф. Белоусове, свидетельствуя, что тот читал "по книге", то есть по утвержденному начальством учебному руководству.

^* (Там же, стр 378.)

Ясновский нашел в лекциях Белоусова проповедь свободомыслия и революционных идей, указывая, что "вымышленное" Белоусовым "внеобщественное состояние названо естественным и все произвольные и ложные следствия, выводимые из оного вымысла, законами естественными для ослепления простых и неопытных людей". Из этих обвинений Ясновского особенно ясно видно, какой круг идей в лекциях Белоусова возбуждал страх и негодование реакционных кругов, напуганных недавним восстанием декабристов. "Все возмутители общественного порядка, мира и благоденствия обещали прельщенному ими народу сие блаженное внеобщественное состояние, но для достижения оного сперва устремляли его на опровержение законных властей"^*, - заключал свой донос Ясновский. На самом же деле Белоусов отнюдь не был революционером, но его общественные и философские взгляды, развивавшиеся им в Лекциях по "естественному праву", во многом имели прогрессивный характер, идя в разрез с казенными охранительными "теориями" права, базировавшимися на религиозно-церковных догматах. Идея "ненарушимости лица", свободы личности и ее прав являлась глубоко прогрессивной в обстановке полицейского режима николаевской монархии. Оттого ее с таким негодованием осудил в своем отзыве-доносе гимназический протоиерей Волынский, указывая, что "ежели человек, имея право на свое лицо, имеет право быть так, как здесь сказано", то это ведет к отрицанию "всякого повиновения закону" и к "заблуждениям материализма"^**.

^* (Там же, стр 417.)

^** (Д. Иофанов, Н. В. Гоголь, Киев 1951, стр. 367.)

В той же тетради лекций Белоусова имеется и развитие этого положения о личной свободе: "Членам гражданского общества, - учил Белоусов, - поскольку они суть таковые, принадлежит гражданская законная свобода, то есть всякий должен иметь особенную область свободы, внутри коей он может приводить в действие свои права без всякого препятствия от других..."^*. Требование гражданских прав и равенства перед законом являлось по существу направленным против бесправия, господствовавшего в царской России, и крепостного права, узаконившего бесправие крепостного крестьянина. Хотя в лекциях Белоусова таких выводов не делалось, а самые суждения его носили отвлеченно-теоретический и непоследовательный характер, но сама общественная атмосфера, накаленная событиями 14 декабря, придавала этим отвлеченным суждениям резкий резонанс.

^* (Литературное наследство, т. 58, М. 1952, стр. 509.)

Взгляды Белоусова были близки к тем, которые развивал в Царскосельском лицее наставник Пушкина, профессор нравственных и политических наук А. П. Куницын, автор книги "Право естественное" (1818), несомненно известной Белоусову. Развивая теорию "общественного договора", на основе которого народ предоставляет право власти царю, Куницын признавал и право народа на расторжение этого договора в случае, если царь становится деспотом, тираном. В своем "Праве естественном" Куницын писал: "Человек имеет право на все деяния и состояния, при которых свобода других людей по общему закону разума сохранена быть может"^*. Лекции Куницына о естественных правах человека, о законности власти, о деспотизме имели прогрессивное значение. На этих идеях воспитывались Пушкин и его друзья декабристы. Провозглашение свободы человеческой личности, равноправных "естественных" отношений между людьми, "служения" во имя блага человечества - несомненно оказало воздействие и на молодого Гоголя.

^* (А. Куницын, Право естественное, СПБ. 1818, стр. 34.)

Белоусов не только теоретически обосновывал право защиты общества от деспотической тирании. По показаниям ряда учащихся, с особенной настойчивостью допрашивавшихся следственной комиссией, Белоусов говорил и о праве на свержение и даже казнь самодержавного деспота. Так, Николай Котляревский, подтверждая показания других учеников, рассказывал, что сам он слышал, как Белоусов, "говоря о верховной власти, обратился к ученикам и спросил: "Если представитель нарбда - государь подл и во зло употребляет вверенную ему от народа власть, то что с ним должно делать?" И когда ученики молчали, то профессор сказал, что можно такого государя - низвергнуть, убить"^*. Директор в своем донесении указывал, что слова Белоусова о царе "могли слышать" учащиеся 7-го класса (в том числе и Гоголь). Царский чиновник Адеркас, посланный для расследования дела "о вольнодумстве" в нежинской гимназии, в докладе министру, останавливаясь на фактах проникновения вольнодумных идей и мнений в гимназию, сообщал: "Должно думать, что замышлявшие в ту пору ниспровержение всеобщего порядка успели сообщить подобные мысли и сочинения воспитанникам сей гимназии при отлучках сих последних на каникулы и на праздники в домы своих родственников"^**.

^* (Д. Иофанов, Н. В. Гоголь, Киев 1951, стр. 407.)

^** (Литературное наследство, т. 58, М. 1952, стр. 516.)

Более полугода продолжалось следствие, после окончания которого материалы расследования посланы были в Петербург. Обвинение Белоусова вырастало уже в большое политическое дело о "мнениях, противных вере, государственному устройству и нравственности", высказываемых на лекциях рядом профессоров - Ландражином, Шаполинским и др. В мае 1828 года ученики были подвергнуты новому допросу, и у многих угрозами и репрессиями вынудили на этот раз показания, уличавшие Белоусова и других преподавателей в сеянии опасных мыслей и взглядов. Дело кончилось лишь осенью 1830 года удалением из гимназии Белоусова, Шаполинского с лишением их права преподавания и высылкой за границу Ландражина и Зингера^*. По предложению Адеркаса для искоренения "неблагомыслия" среди учащихся были введены строгие меры.

^* (Литературное наследство, т. 58, М. 1952, стр. 524-527.)

Если вспомнить сунгуровское дело в Московском университете, студенческий кружок Белинского, кружок Герцена и Огарева в самом начале 30-х годов, то история о "вольнодумстве" преподавателей и студентов Гимназии высших наук станет одним из звеньев общей цепи, одним из проявлений передовой мысли, не убитой и не растоптанной на Сенатской площади 14 декабря. Не следует, конечно, преувеличивать значение "дела о вольнодумстве" в нежинской гимназии и роли Белоусова, который отнюдь не возвышался ни до республиканских взглядов декабристов, ни до демократических настроений участников кружка Сунгурова. Однако несомненно, что вся история с расследованием "дела о вольнодумстве" в Гимназии высших наук оказала большое влияние на Гоголя, внушив ему отвращение и ненависть к реакционным чиновникам, пытавшимся задушить те здоровые и смелые всходы живой мысли, которые появились в среде гимназистов. Этим объясняется и резкий отзыв Гоголя о нежинской гимназии в его письме к матери от 1 (марта 1828 года, то есть незадолго до окончания курса. "Я не говорил никогда, - писал Гоголь,- что утерял целые шесть лет даром, скажу только, что нужно удивляться, что я в этом глупом заведении мог столько узнать еще..."

"Дело о вольнодумстве" лучше всего свидетельствует о том, насколько ошибочно традиционное представление, внушенное буржуазной историографией, о том, что нежинская гимназия была целиком бесцветным и тусклым периодом в жизни писателя. В гимназические стены проникали и свободолюбивые стихи Пушкина и декабристов, и новые идеи и мысли, всколыхнувшие рутину и плесень затхлой провинциальной жизни нежинских существователей.

Лекции Белоусова, чтение книг, Содержавших передовые идеи того времени, наконец самое "дело о вольнодумстве", разоблачавшее грязные происки реакционных педагогов, - все это во многом определило взгляды Гоголя, его стремление к благородным и справедливым идеалам, к службе "на благо человечества". Мысль о будущем, о своем призвании неразрывно слита у молодого человека с мечтой о службе государству, о том положительном гражданском идеале, который уже, хотя и смутно, сложился в его душе. Жажда прекрасного, стремление найти выход из тусклой обывательской обстановки захватывает Гоголя еще в его гимназические годы. С горечью он писал из Нежина в 1827 году одному из своих гимназических товарищей - Г. И. Высоцкому: "...Как тяжко быть зарыту вместе с созданьями низкой неизвестности в безмолвие мертвое! Ты знаешь всех наших существователей, всех населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться..."

Впоследствии в "Авторской исповеди" Гоголь, вспоминая свои гимназические годы, писал: "...когда я стал задумываться о моем будущем (а задумываться о будущем я начал рано, в те поры, когда все мои сверстники думали еще об играх), мысль о писателе мне никогда не всходила на ум, хотя мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным, что меня ожидает просторный круг действий и что я сделаю даже что-то для общего добра. Я думал просто, что я выслужусь, и все это доставит служба государственная". Конечно, это позднее признание Гоголя может быть принято с оговорками, так как его раннее обращение к литературе свидетельствовало, что и это поприще "всходило" уже ему "на ум" в гимназические годы. Поиски смысла жизни, служение "для счастья граждан", жажда деятельности, которая могла бы осуществить эти возвышенные мечты и идеалы - вот что определяло настроения юного Гоголя. В письме от 24 марта 1827 года он с горячностью сообщает матери о том, что "испытует" "свои силы для поднятия труда важного, благородного на пользу отечества, для счастья граждан, для блага жизни подобных..." Мысль о будущем, о приложении своих сил после окончания гимназии особенно остро волнует Гоголя. Он перебирает в уме "Все Состояния, все должности в государстве", с тем чтобы определить свое призвание, найти такую службу, где он может стать "истинно полезен для человечества", и останавливается "на юстиции". В письме от 3 октября 1827 года к своему родственнику П. П. Косяровскому Гоголь торжественно клянется "ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага".

Выполнение всех этих планов связано прежде всего с Петербургом, в котором, по мнению Гоголя, он получит возможность осуществить свои мечты о служении родине. "Еще с самых времен прошлых, - сообщал Гоголь в том же письме, - с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу... Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом - быть в мире и не означить своего существования - это было для меня ужасно. Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции. - Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием; здесь только буду истинно полезен для человечества". Гоголь говорит при этом с юношеским негодованием об одной из отличительных черт тогдашнего строя - о "неправосудии": "Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце". Протест Гоголя против социальной несправедливости выражается здесь в довольно отвлеченной форме, но он достаточно ясно передает неудовлетворенность будущего писателя окружающей его обстановкой. Существенно и то, что Гоголь ссылается на свое изучение "права естественного", тем самым косвенно подтверждая влияние, оказанное на него лекциями профессора Белоусова. Эти письма свидетельствуют об интенсивной внутренней работе Гоголя над собой. Он готовит себя к деятельности на поприще общественного служения, он полон планов будущего, уверен в своем призвании принести пользу обществу, государству.

Наконец, наступил день окончания Нежинской гимназии высших наук. В июне 1828 года Гоголь возвратился в Васильевку, где пробыл до конца декабря. Пребывание в Васильевке на этот раз не доставило радости. Гоголь увлечен планами своей будущей жизни, стремится в Петербург, и в то же время с огорчением видит расстройство домашних дел. Будущее в Петербурге еще смутно рисуется Гоголю, но он полон сил и желания начать новую жизнь, жить не так, как живут в Васильевке и вокруг нее. Он стремится к деятельности, посвященной обществу, мечтает принести пользу человечеству. С. В. Капнист в своих воспоминаниях рассказывает, что "ехавши в Петербург, он (то есть Гоголь. - Н. С.) заехал к нам и, прощаясь со мною, он удивил меня следующими словами: "Прощайте, Софья Васильевна! Вы или ничего обо мне не услышите, или услышите что-нибудь очень хорошее"^*.

^* (Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов, т. I, М. 1931, стр. 329.)