Глава седьмая

Второй том "Мертвых душ". Творческая программа, с которой Гоголь вернулся в Россию. Ее внутренняя противоречивость. Общественно-политическая обстановка, в которой Гоголь пытался осуществить свою программу. Поиски положительного идеала в русской жизни как объективная потребность времени. Ошибка художника А. Иванова в решении этой задачи. Мнение Белинского о наличии положительного идеала в русской жизни и об условиях его воспроизведения в литературе. Неудача второго тома как результат несостоятельной попытки найти и изобразить положительное начало русской действительности. Критический элемент во втором томе "Мертвых душ": Петух, Кошкарев, Тентетников. Уленька, Александр Петрович - неудавшиеся образы идеального мужа и идеальной девицы. Идейная основа второго тома. Второй том - отражение царства мертвых душ в кривом зеркале ложной идеи. Костанжогло как идеал крепостника. Муразов в жизни и Муразов у Гоголя. Чичиков - неудачливый Наполеон приобретательства. Антикапиталистическая тенденция второго тома как средство идейной защиты крепостничества, как выражение николаевской политики использования некоторых элементов капиталистического уклада для спасения крепостного строя.

1

Совершив паломничество к "святым местам" в Иерусалиме, Гоголь в конце апреля 1848 года приехал в Россию. Приехал для того, чтобы осуществить большие, творческие замыслы - создать второй и третий томы своей поэмы.

Годом ранее он писал Смирновой: "Друг мой, искусство есть дело великое. Знайте, что все те идеалы, которых напичкали в головы французские романы, могут быть выгнаны другими идеалами. И образы их можно произвести так живо, что они станут неотразимы в мыслях" (АН, т. XIII, стр. 224).

Идеалы французских романов, о которых здесь говорится, это демократические и утопически-социалистические идеи, которые проповедовались в романах Жорж Санд, Э. Сю и других авторов, группировавшихся вокруг журнала "Revue independante".

Гоголь отвергал эти идеалы и хотел вытеснить их из сознания русских читателей, заменив иными идеалами.

"Произвести их в образах так живо", чтобы они стали "неотразимыми в мыслях", вот к этому и сводился замысел второго и третьего томов "Мертвых душ".

Ведь в главе XI первого тома он обещал читателям, что в последующих томах поэмы "предстанет несметное . богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире... И мертвыми покажутся перед ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом!"

Памятуя об этом своем обещании, Гоголь писал Жуковскому из Неаполя перед отъездом в Палестину:

"Искусство должно выставить нам на вид все доблестные народные наши качества и свойства, не выключая даже и тех, которые, не имея простора свободно развиваться, не всеми замечены и оценены так верно, чтобы каждый почувствовал их и в себе самом и загорелся бы желанием развить и взлелеять в себе самом то, что им заброшено и позабыто" (АН, т. XIV, стр. 37). Из этих строк явствует, что Гоголь имел намерение показать и такие доблестные качества, которые существовали лишь в зачаточном состоянии, не имели простора для свободного развития. Изобразить эти качества Гоголь хотел так, чтобы каждый читатель, во-первых, нашел их в себе и, во-вторых, загорелся желанием развить их в полной мере.

Сама по себе такая творческая программа верна: долг и право писателя заглядывать в самые потаенные, глубокие уголки жизни и души человеческой и отыскивать в них зерна и зачатки нового, нарождающегося.

Белинский осенью 1847 года, то есть почти одновременно с письмом Гоголя Жуковскому, писал Кавелину: "Личность у нас еще только наклевывается, и оттого гоголевские типы пока самые верные русские типы"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 300.)

Гоголевские типы, о которых говорит Белинский, это типы "Ревизора", "Мертвых душ". В них олицетворено не новое, которое только наклевывается, а старое, осужденное на гибель, умирающее.

Если бы Гоголь задался целью изобразить, как именно "наклевывается" русская личность, то он сделал бы то, о чем мечтал Белинский, и помог бы своим гениальным творчеством обнаружить и развить новые, положительные начала в русском обществе.

Но Гоголь в "Выбранных местах" прославлял совершенно иные качества: покорность царю и помещику, смирение и преданность православию. Он полагал, что качества эти недостаточно развиты, и книгой своей рассчитывал содействовать их укреплению и развитию. Книга не оправдала надежд Гоголя, и он решил не в публицистической, а в художественной форме выполнить данное им в главе XI обещание и изобразить "доблестные качества", которые не были на виду, пребывали в зародыше, но которые, думал Гоголь, и составляют "несметное богатство русского духа".

Таким образом, точки зрения Белинского и Гоголя в этом коренном пункте были противоположны: Белинский жаждал, чтобы развитие получили такие новые качества в русском человеке, отрицанием которых были качества, о которых думал и говорил Гоголь. И, наоборот, то, что Гоголь считал необходимым развивать в русском человеке, Белинский считал, и правильно считал, умирающим, обреченным на искоренение.

Следовательно, стремление Гоголя выставить такие идеалы, которые вытравят из сознания русских читателей неправильные, по его мнению, революционные идеи западноевропейской литературы, это стремление шло вразрез с объективным ходом исторического развития. В силу этого такой замысел не мог быть осуществлен подлинно-художественными средствами.

И поэтому же Гоголь неизбежно обречен был на полную неудачу в поисках реального материала действительности, который можно было бы положить в основу художественных образов "несметного богатства" русского духа, как его понимал Гоголь.

Такого материала не могла дать действительность, ибо его не было, а был в ней совершенно иной материал, совершенно иные, уже народившиеся, но еще зачаточные формы новых замечательных качеств и свойств русского человека. Но их-то и не хотел видеть Гоголь.

Так он вступил в противоречие и с жизнью и со своим гением и был обречен на бесплодные творческие муки.

2

Осуществлять замысел второго и третьего томов "Мертвых душ" Гоголю предстояло в общественно-политических условиях, которые сложились в России под влиянием революции 1848 года во Франции, Австрии, Германии.

Буря, разразившаяся в Западной Европе, грозила распространиться и на Россию. Маркс летом 1848 года так описывал положение дел внутри России - "свирепствующая холера, мелкие восстания в отдельных губерниях подготовлявшаяся в Петербурге но вовремя предотвращенная революция, заговор в варшавской цитадели, вулканическая почва в Царстве Польском..."^* Маркс предсказывал также (на страницах "Новой Рейнской газеты" 19 августа 1848 года), что в России назревает аграрная революция, которая превратит крепостных или тяглых крестьян в свободных землевладельцев и сделает возможным установление "аграрной демократии - единственно возможной формы демократии в восточной Европе..."^**.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. VI, стр. 256. Под предотвращенной революцией Маркс разумел раскрытие кружка петрашевцев.)

^** (Там же, стр. 383.)

Действительно, советские историки, изучавшие события 1848-1849 годов в России, установили, что опасность крестьянского восстания была очень реальной. Дело' петрашевцев свидетельствовало, что в среде интеллигенции распространялись замыслы революционного переворота силами тайного общества. Горючего материала было более чем достаточно, и усилия Николая и его правительства были направлены на то, чтобы в самом зародыше задушить возможность революции в России. Важнейшим средством для этого Николай считал подавление уже вспыхнувшей революции на Западе с помощью вооруженной интервенции.

Опубликованный им 14 марта 1848 года манифест и был прокламацией воинствующей реакции в России и русского вооруженного вмешательства в Западной Европе.

Совершить интервенцию Николаю нигде не удалось, кроме вооруженного подавления революции в Венгрии. С тем большей злобой и жестокостью обрушился он на малейшие проявления "либерализма" и "вольного духа" в России.

Свирепую, реакционную, террористическую политику Николая горячо приветствовали смертельно напуганные революцией друзья Гоголя.

Прочтя манифест Николая, К. Аксаков писал: "Я, брат Иван, батюшка и все, кого я видел из наших знакомых, в восхищении"^*. Иван Аксаков считал, что "теперь, когда весь Запад отрекается от всех начал, которыми управлялся во всю свою историю, когда он так запутался в лабиринте своих умствований, что и выйти не может, теперь-то вырастает огромное значение России..."^** Жуковский в страхе вопрошал: "Что впереди ждет Европу?.. И это называется свободою! При старом порядке в тюрьме было больше свободы и счастия. Теперь, помчавшись за идеею человечества, на пути губят всякого человека без разбора"^***.

^* (Цит. в книге А. Нифонтова "Россия в 1848 году", стр. 153. )

^** (Н. Барсуков, Указ. соч., Т. 9, стр. 253-254.)

^*** (Там же, стр. 259.)

Тютчев написал и распространял записку "Россия и революция", центральная мысль которой была такова: "Запад исчезает, все рушится, все гибнет в этом общем воспламенении... И когда над этим громадным крушением мы видим всплывающею святым ковчегом эту империю еще более громадную, то кто дерзнет сомневаться в ее призвании, и нам ли, сынам ее, являть себя неверующими и малодушными?" Призвание это - уничтожить навсегда чудовище революции.

Гоголь так же, как и его друзья, был испуган. Вот что читаем мы в его письмах. "Все, что рассказывает он (П. В. Анненков.- М. Г.) как очевидец, о парижских происшествиях, просто страх: совершенное разложенье общества" (АН, т. XIV, стр. 87). Плетневу он жалуется, что "сердце приуныло от смут и тяжелых явлений современных" (АН, т. XIV, стр. 98). "Время настало сумасшедшее",- пишет он Жуковскому (АН, т. XIV, стр. 117). "Человечество нынешнего века свихнуло с пути только оттого, что вообразило, будто нужно работать для себя, а не для бога" (АН, т. XIV, стр. 120).

Николай водворял "порядок и стройность" в Западной Европе силою оружия (подавление революции в Венгрии) или угрозою оружия (содействие в подавлении революции в Пруссии), в России - с помощью свирепого полицейского и цензурного террора. Расправа с петрашевцами, намерение сгноить Белинского в тюрьме, подавление малейшей возможности высказывать в печати что-либо, кроме идей "порядка и стройности", - такова была общественно-политическая обстановка, в которой Гоголь работал над вторым томом "Мертвых душ", желая показать "Русь с другого бока" и выполнить обещания, данные в первом томе...

Как было сказано в предыдущей главе, все последние годы жизни Гоголя в нем происходила упорная, мучительная внутренняя борьба между осуждением "Выбранных мест" и желанием защищать выраженные в них идеи. Это была, можно с полным правом сказать, борьба между благотворным воздействием критики Белинского и противоположным воздействием политической и идейной обстановки в России 1848-1852 годов.

Насколько сложна была такая борьба, показывает серьезный идейный кризис, который в эти годы переживал Т. Н. Грановский. Он не мирился с жесточайшей реакцией внутри России, но отвергал революцию как метод общественного преобразования. Поэтому он решительно и резко осудил герценовскую работу "О развитии революционных идей в России"^*. Не примиряясь с николаевским режимом, Грановский в то же время, как справедливо отмечает С. А. Асиновская в своей работе, совершает некоторую эволюцию вправо. Приведя выдержки из записки к программе учебника новой истории, из писем Грановского, исследователь делает вывод: "Таким образом, если Герцен постепенно изживал свои либеральные колебания и все более укреплялся в своих революционно-демократических убеждениях, то идейно-политическая эволюция Грановского шла по пути нарастания либеральных тенденций"^**.

^* ("Звенья", 1936, вып. VI, стр. 356-358.)

^** (С. А. Асиновская, Указ. соч., стр. 72-73.)

Прогрессивный ученый, ненавистник самодержавно-крепостнического строя, Т. Н. Грановский не избег отрицательного влияния тяжелейшей обстановки политического и полицейского террора 1848 и последующих годов. Тем менее мог сопротивляться воздействию крайней идейной и политической реакции Гоголь. Конечно, он много размышлял над тем, что сказал ему Белинский. Несомненно, что зальцбруннское письмо заставило Гоголя многое передумать и пересмотреть и помешало ему скатиться в пропасть, на краю которой он очутился.

Но столь же очевидно, что благотворное воздействие критики Белинского не возобладало над противоположными воздействиями всей политической атмосферы в целом и того окружения, в котором находился Гоголь (Аксаковы, Смирнова, А. П. Толстой, изувер и фанатик священник Матвей).

3

Работа над вторым томом "Мертвых душ" в 1848-1851 годах была направлена к тому, чтобы изобразить положительное начало в русской жизни.

Гоголь был не одинок в стремлении представить средствами искусства положительный идеал как образец для подражания и вместе с тем как нечто уже реально существующее в жизни.

Нарастание в народе революционных устремлений к освобождению, весь процесс развития национального самосознания ставил перед искусством и литературой эту задачу как важнейшую.

Все дело было в том, чтобы верно подойти к ее решению, то есть правильно понимать, что такое положительное начало в реальных условиях тогдашней действительности, и искать его там, где можно было его найти.

К сожалению, Гоголь искал его там, где его не было, так как неправильно понимал сущность положительного начала в русской жизни. Он не один совершил такую трагическую ошибку: замечательный художник Александр Иванов также безуспешно пытался разрешить задачу воспроизведения положительного начала, ища его там, где его не было...

А. А. Иванов хотел передать и самый этот идеал и стремление к нему в религиозной форме. Его огромное полотно "Явление Христа народу", над которым он самоотверженно трудился десятки лет, должно было, по замыслу автора, воспроизвести "весь ход обращения человека ко Христу" (слова Гоголя), показать, как овладевала человечеством идеология, обещавшая разрешить все его сомнения и исцелить все его страдания.

Десятки лет работал Иванов над картиной. Он сделал сотни эскизов, набросков, этюдов - многие из них в сущности являются самостоятельными превосходными картинами. И вот к чему он пришел: отправляя в 1858 году картину в Россию, он заявил: "Вы, конечно, спросите, кончена ли картина. Я отвечаю: далеко не кончена"^*.

^* ("Русский архив", 1878, кн. VI, стр. 271.)

Действительно, "Явление Христа народу" - произведение замечательное, но лишенное внутренней художественной законченности и целостности. А те же фигуры и лица, которые мы видим на полотне, в отдельных эскизах и этюдах, производят неизмеримо более сильное впечатление. Почему же не получилось у Иванова художественное целое из отдельных замечательных частей? Потому что он исходил из ложной (религиозной) идеи и считал положительным идеалом в жизни то, что им не было, потому что он указывал людям такие пути к прекрасному, которые к нему вовсе не вели.

Очень интересно и важно для понимания ошибки Гоголя его отношение к работе А. Иванова, с которым он поддерживал тесные отношения. Видя, что дело у Иванова подвигается медленно, Гоголь так разъяснял трудности, стоявшие перед художником: "Но как изобразить то, чему еще не нашел художник образца? Где он мог найти образец для того, чтобы изобразить главное, составляющее задачу всей картины - представить в лицах ход человеческого обращенья ко Христу" (АН, т. VIII, стр. 331).

Это тот же вопрос, какой стоял перед самим Гоголем: где найти образец для положительного идеала? И вот как он на него ответил применительно к А. Иванову:

"Откуда мог он взять его? Из головы? Создать воображеньем? Постигнуть мыслью? Нет, пустяки. Холодна для этого мысль и ничтожно воображенье" (там же).

Это, конечно, верно, и Иванову не удавалось таким способом найти образы для своего идеала. Но Гоголь отсюда сделал такой вывод: "...пока в самом художнике не произошло обращенье ко Христу, не изобразить ему того на полотне" (там же). Иванов пытался и на таком пути достичь цели, но, как ни бился, все равно не мог добиться успеха. Творческие муки породили в художнике потребность разобраться в самом замысле, в его идейной сути. Эти идейные сомнения под влиянием событий революции 1848 года разрешились крутым пересмотром всего мировоззрения художника. Осенью 1847 года в Риме Иванов в спорах с Герценом еще был предан религиозно-мистическому миросозерцанию. Спустя десять лет, осенью 1857 года, он приехал в Лондон к Герцену, чтобы найти ответ на мучившие его вопросы. Как мы знаем из рассказа Герцена, Иванов признался, что утратил религиозную веру, мир его души расстроился: писать без веры религиозные картины он считал безнравственным... "Я мучусь о том,- сказал он,- что не могу формулировать искусством, не могу воплотить мое новое воззрение..."^*

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 766.)

Возвратившись в мае 1858 года в Россию, Иванов обратился к Чернышевскому с той же просьбой - помочь ему разобраться в волновавших его вопросах нового мировоззрения. Из беседы с Ивановым Чернышевский выяснил, что художник хорошо знаком с работами Л. Фейербаха и другими трудами материалистического направления. "Словом сказать, - писал Чернышевский в статье, опубликованной вскоре после смерти Иванова, - в этом и следовавших затем разговорах Иванов являлся человеком, по своим стремлениям принадлежащим к небольшому числу избранных гениев, которые решительно становятся людьми будущего, жертвуют всеми своими прежними понятиями истине - и, приблизившись к ней уже в зрелых летах, не боятся начинать свою деятельность вновь с самоотверженностью юноши"^*.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 337-338.)

В этой же статье Чернышевский сопоставил идейный путь Иванова с историей духовного развития Гоголя: "Иванов [действительно] был несколько лет в настроении духа, подобном тому, жертвою которого сделался Гоголь, оставивший памятник своего заблуждения в "Переписке с друзьями". Но, к счастью, Иванов прожил несколько долее Гоголя, и у него достало времени, чтобы увидеть свою ошибку, отказаться от нее и сделаться новым человеком"^*.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. V, стр. 340.)

Герцен верно оценил мужество мысли и силу духа Иванова, на склоне лет уверовавшего в новые идеалы: это "свидетельство о той непочатой, цельной натуре русской... за которую... мы так страстно любим Россию, так горячо надеемся на ее будущность!"^*

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 767.)

Эти цельные, могучие натуры, страстно любя Россию, веря в ее будущее, желали указать своему народу путь к этому будущему. И когда они ошибались, то постигшая их неудача была не виной их, а трагической бедой...

4

Не добился успеха в своих поисках и Гоголь. Он, правда, искал положительное начало не в небесах, а на земле. Однако же и он считал положительным началом то, что им не было, а того, что действительно носило в себе зачатки положительного начала, Гоголь не видел, не хотел видеть.

Мы знаем замечательный ответ Белинского Кавелину на вопрос о положительном герое в литературе.

Кавелин спрашивал: "Представляет ли современная русская жизнь такую другую сторону, которая, будучи художественно воспроизведена, представила бы нам положительную сторону нашей народной физиономии"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 310.)

Над этим вопросом бился Гоголь, и вот как на него ответил Белинский: "Что хорошие люди есть везде, об этом и говорить нечего, что их на Руси, по сущности народа русского, должно быть гораздо больше, нежели как думают сами славянофилы (т. е. истинно хороших людей, а не мелодраматических героев), и что, наконец, Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудных, странных, непонятных исключений,- все это для меня аксиома, как 2 X 2 = 4. Но вот горе-то: литература все-таки не может пользоваться этими хорошими людьми, не входя в идеализацию, реторику и мелодраму, т. е. не может представлять их художественно такими, как они есть на самом деле, по той простой причине, что их тогда не пропустит цензурная таможня. А почему? Потому именно, что в них человеческое в прямом противоречии с тою общественною средою, в которой они живут. Мало того: хороший человек на Руси может быть иногда героем добра, в полном смысле слова, но это не мешает ему быть с других сторон Гоголевским лицом: честен и правдив, (готов за правду на пытку, на колесо, но невежда, колотит жену, варвар с детьми и т. д. Это потому, что все хорошее в нем есть дар природы, есть чисто человеческое, которым он нисколько не обязан ни воспитанию, ни преданию; словом, среде, в которой он родился, живет и должен умереть: потому, наконец, что под ним не terrain (почва), а, как вы говорите справедливо, не плавучее море, а огромное стекло. Вот, напр., честный секретарь уездного суда. Писатель риторической школы, сообразив его гражданские и юридические подвиги, кончит тем, что за его добродетель он получает большой чин и делается губернатором, а там и сенатором. Это цензура пропустит со всею охотою, какими бы негодяями ни был обставлен этот идеальный герой повести, ибо он один выкупает с лихвою наши общественные недостатки. Но писатель натуральной школы, для которого всего дороже истина, под конец повести представит, что героя опутали со всех сторон и запутали, засудили, отрешили с бесчестием от места, которое он портил, и пустили с семьею по миру, если не сослали в Сибирь, и общество наградило его за добродетель справедливости и неподкупности эпитетами беспокойного человека, ябедника, разбойника и пр. и пр. Изобразит ли писатель реторической школы доблестного губернатора - он представит удивительную картину преобразованной коренным образом и доведенной до последних крайностей благоденствия губернии. Натуралист же представит, что этот, действительно, благонамеренный, умный, знающий, благородный и талантливый губернатор видит, наконец, с удивлением и ужасом, что не исправил дела, а только еще больше испортил его и, что, покоряясь невидимой силе вещей, он должен себя считать счастливым, что, по своему крупному чину, вместе с породой и богатством, он не мог покончить точь в точь, как вышеупомянутый секретарь уездного суда"^*.

^* (В. Г.Белинский, Письма, т. III, стр. 310-312. Очень любопытно, что такая участь постигла мужа А. О. Смирновой Н. М. Смирнова. Он попытался на посту калужского губернатора действовать в таком духе, как говорит Белинский, но был опутан доносами и кляузами; ему угрожал суд, и лишь с трудом удалось ему уйти в отставку, не попав под суд.)

Белинский не отрицает, что существуют на Руси честные, порядочные люди, не желающие мириться с мерзостями крепостной действительности. Но Белинский отрицает, что такие люди могут быть выставлены в литературе как носители положительного начала в русской жизни. Так как человеческое в них находится в прямом противоречии с общественною средою, то благородные чиновники, порядочные люди, осмеливающиеся вступить в борьбу с общественным злом, неумолимо обречены на гибель. Вот эту-то гибель и покажет писатель натуральной школы, но такого изображения не пропустит "цензурная таможня". Писатель же риторической школы изобразит торжество добродетели, то есть скажет ложь.

Следовательно, в крепостнической России не было условий для воспроизведения в литературе положительной стороны народной жизни. То, что эту сторону выражало, было неприемлемо для господствующего строя. А то, что он рад был в литературе поощрить, было неправдой, не существовало в действительности.

Когда Белинский писал Кавелину, он не знал, да и не мог знать, что А. О. Смирнова, отвечая на просьбу Гоголя присылать побольше сведений о русской жизни, сообщила ему биографию мещовского уездного (в Калужской губернии) судьи Клементьева, человека добродетельного, честного, однако же...

Впрочем, предоставим слово самой Смирновой. "Семь лет сидел Клементьев в Мещовске судьей, по выбору дворянства, родился в губернии, воспитывался в Москве, в университете, служил, по желанию отца, в Ряжском пехотном полку; после смерти своего отца вышел в отставку, женился на бедной девушке и жил в деревушке, откуда вызвало его дворянство на это скромное поприще... он сказал мне, что очень доволен судьбой... что есть люди честные и в Мещовске, что дурных он не имеет надобности видеть вне службы, что образованных, как он, нет, но что это и не всегда нужно, что ему достаточно читать одному с женой, а что от самых простых людей можно учиться многому"^*. Как свидетельствует ответ Гоголя Смирновой, он обратил внимание на этого уездного судью, на его "прямоту, благородность и честность" и похвалил супругов Смирновых за то, что они почтили Клементьева "радушным угощением и дружеским приемом" (АН, т. XIII, стр. 73).

^* ("Русская старина", 1890, июль, стр. 205.)

Излагая биографию Клементьева, Смирнова присовокупила: "Особенно понравилась мне его смиренная борьба против беспорядков"^*. Так дело обстояло в феврале 1846 года. Ровно через год Смирнова довела до сведения Гоголя, чем окончилась "смиренная борьба против беспорядков" - мещовский судья "должен будет оставить даже место"^**, потому что взяточники-чиновники не терпят рядом с собой честного человека, а уж тем более такого, который хочет вести борьбу против взяток.

^* ("Русская старина", 1890, июль, стр. 205.)

^** (Там же, август, стр. 287.)

Какое удивительное совпадение теоретических рассуждений Белинского о неизбежной судьбе честного человека в России и реальной судьбы реального человека! То, что Белинский предсказывал честному секретарю уездного суда, произошло на деле с честным уездным судьей. Это совпадение говорит о том, что и рассуждения Белинского и рассказ Смирновой изображали типичные явления российской действительности: положительные характеры были на Руси, но они не господствовали в обществе, а, наоборот, находились в непримиримом противоречии с ним. Вступая в борьбу с общественным злом так, как это делал Клементьев, такие люди терпели неизбежное поражение.

Рассуждения Белинского о честном чиновнике и биография Клементьева шли вразрез с тем, что Гоголь думал об этом. Напомним, что в "Театральном разъезде" он вывел "очень скромно одетого человека", беседующего с важным лицом, господином А. "Скромно одетый человек" - наиболее положительный персонаж, его устами автор излагает свои мысли. Служит этот человек в маленьком городке, как и судья Клементьев, и говорит: "В городке нашем не все чиновники из честного десятка; часто приходится лезть на стену, чтобы сделать какое-нибудь доброе дело. Уже несколько раз хотел было я бросить службу..."

Эти слова, так и кажется, произносит Клементьев...

"Скромно одетый человек" продолжает: "Но теперь, именно после этого представления, я чувствую свежесть и вместе с тем новую силу продолжать свое поприще".

В него вселяет бодрость не только то, что подлость гласно обличена, но и то, что "есть благородное правительство, которое дозволит показать это всем, кому следует, в очи, и уж это одно дает мне рвение продолжать мою полезную службу".

А вот это уж было неправдой, которую разоблачает пример Клементьева!

Гоголевский чиновник отказывается от предложения занять видное место в Петербурге, так как чувствует, что он полезен на своем месте. Пример Клементьева, принужденного покинуть такое место, опровергает и это оптимистическое утверждение.

Что же получается? Гоголь достаточно зорок, чтобы подметить тип чиновника, подобный Клементьеву. Но затем его ослепляет предвзятый подход к жизненному материалу, он изменяет правде жизни и делает из своего героя такого идеального чиновника, какого быть не могло.

Клементьев в жизни потерпел поражение в борьбе со злом. Не больше имел успеха в борьбе за правду приятель Гоголя Н. М. Смирнов.

Но Гоголь поворачивается спиной к действительности и выдает желаемое за сущее.

На этом примере мы видим, в чем состояло заблуждение Гоголя, когда он решал задачу изображения положительного начала в русской жизни. Он подошел к проблеме с предвзятой точкой зрения - будто "благородное правительство" защищает правду и тем открывает перед писателем возможность эту правду показать.

На деле все обстояло как раз наоборот, и правда находилась в том лагере, с которым Гоголь круто разошелся...

Положительное начало русской жизни представляли Белинский, Герцен, передовая молодежь из кружка Петрашевокого. А Гоголь упорно искал доблестные качества русского человека среди героев "Ревизора" и "Мертвых душ"...

5

Вот отчего и не спорилась у Гоголя работа над вторым томом, в котором он хотел выставить положительный русский идеал. Он писал медленно, исправлял, переписывал... Летом 1849 года он читал первые главы Смирновой, ее брату Л. И. Арнольди, Аксаковым, Шевыреву. В 1850-1851 годах читал он своим друзьям последующие главы. К концу 1851 года второй том был завершен. А в ночь на 12 февраля 1852 года он был сожжен в камине дома на Никитском бульваре.

Мы не знаем, что именно сжег Гоголь, так как до нас дошли только черновые варианты четырех первых и заключительной глав и, кроме того, рассказы лиц, которым Гоголь читал свою рукопись.

С. Т. Аксаков, одним из первых услышавший две начальные главы, свидетельствует, что "талант его стал выше и глубже"^*. О второй главе он писал сыну Ивану: "Такого высокого искусства показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти, кроме Гоголя"^**. Восторженно отзывались об услышанных главах А. О. Смирнова, Л. И. Арнольди, Д. А. Оболенский.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 10, стр. 326.)

^** ("Звенья", 1934, т. III-IV, стр. 350.)

Черновики, дошедшие до нас, во многом отличаются от того, что читал Гоголь своим друзьям, отличаются и фактическим содержанием и художественно. В уничтоженной рукописи многое было развито глубже и подробнее, а художественная ткань была несравненно искуснее.

Но в целом, в отношении основной идеи, композиции, образов, дошедшие до нас куски второго тома дают достаточно ясное представление об этом томе в целом.

Он начинался с приезда Чичикова в имение Тентетникова и завершался, как явствует из черновиков заключительной главы, отъездом Чичикова из города Тьфуславля. Этот этап путешествия нашего героя по стране мертвых душ отличался от предыдущего также тем, что Чичиков, наряду со скупкой мертвых душ, занялся новой негоцией - подделкой завещания богатой старухи. Как и в первом томе, негоция Чичикова потерпела крах, но в отличие от первого тома теперь Чичиков уезжает из города, чтобы вступить на путь очищения и исправления - что должно было совершиться в третьем томе.

Это значит, что Гоголь следовал своему генеральному замыслу: показать во второй части трилогии пути к прекрасному, провести героя через чистилище, раньше чем он достигнет рая.

Поэтому Гоголь и ответил К. И. Маркову на его вопросы о втором томе^*: "Я не имел в виду собственно героя добродетелей. Напротив, почти все действующие лица могут назваться героями недостатков. Дело только в том, что характеры значительнее прежних и что намеренье автора было войти здесь глубже в высшее значение жизни, нами опошленной, обнаружив видней русского человека не с одной какой-либо стороны" (АН, т. XIV, стр. 152).

^* (К. И. Марков, помещик, сын переводчика И. В. Маркова, писал Гоголю по поводу его предисловия ко второму изданию "Мертвых душ": "Если вы выставите героя добродетели, то роман ваш станет наряду с произведениями старой школы. Не пересолите добродетели. Изобразите нам русского человека, но в каждодневном его быту, а не исключительные лица, которые встречаются у всех народов... Одним словом, хорошая сторона нашего общества должна быть в вашей поэме для полноты картины, но отнюдь не для утешения читателя, как делалось в старину" (В. И. Шенрок, Материалы для биографии Гоголя, т. IV, стр. 552).)

Письмо это было написано в декабре 1849 года - после того как Гоголь прочитал Смирновой и Аксаковым несколько глав второго тома, следовательно он говорил уже не о замысле своем только, но и о его воплощении, о том, что уже было написано. Далее, необходимо обратить внимание на то, что Гоголь говорит: почти все действующие лица суть герои недостатков. Значит, некоторые персонажи были героями добродетели. Действительно, по словам Смирновой, Гоголь, прочтя ей первые главы, на вопрос о последующем содержании второго тома воскликнул:

"Будут у меня еще лучшие вещи: будет у меня священник, будет откупщик, будет генерал-губернатор".

С последними двумя мы знакомы по черновикам, о священнике оставил свидетельство его прототип, Матвей Константиновский. Священник, откупщик, генерал-губернатор, да еще Костанжогло - "герои добродетели" второго тома. Через них Гоголь вознамерился показать "другую сторону человека". Как положительные образы, были задуманы Уленька, вероятно и Тентетников, Бетрищев. Мы познакомимся с ними, насколько позволяет дошедший до нас материал.

Но сперва необходимо посмотреть, как же Гоголь разрешил во втором томе задачу изображения "всей глубины настоящей мерзости". Ведь он считал, что без такого изображения невозможно устремить общество к прекрасному (АН, т. VIII, стр. 298).

"Натуральная школа", быстро занявшая ведущее место в русской литературе, развивала те начала, которые ввел в литературу Гоголь своими произведениями, особенно "Ревизором" и "Мертвыми душами". Некрасов, Герцен, Тургенев, Гончаров, Григорович, Даль и другие писатели в "Отечественных записках", а затем в "Современнике" критически изображали пороки и язвы русской крепостнической действительности. Вместе с тем эти представители литературы критического реализма не проходили мимо того положительного, что действительно было в русской жизни. Так, И. С. Тургенев рассказами из цикла "Записки охотника" раскрыл духовное богатство русского крестьянина, открыл в "рабе" - человека.

Реакционная критика, от Булгарина до Шевырева, яростно обрушивалась на "натуральную школу" во все те годы, когда Гоголь работал над вторым томом. Друг Гоголя Шевырев в "Москвитянине" отказывался именовать это направление литературы "натуральным" - "потому что натуральное, насколько оно принадлежит искусству, ей, по нашему мнению, кажется совершенно чуждо". Почему же? Шевырев отвечает: "Никто до сих пор с таким ожесточением не изображал новую нашу действительность, как эта школа, а если и вывела что-нибудь подобное в своем смысле, то как существо отвлеченное, потерянное без поприща, без сцены действия"^*. Это - намек на "лишних людей", которых изображали Герцен, Гончаров.

^* ("Москвитянин", 1848, № 1.)

На страницах того же "Москвитянина" М. А. Дмитриев обвинял писателей, последователей Гоголя, в том, что они изображают людей, каких нет в жизни: "Но где такие люди, как, например, в поэме И. С. Тургенева "Помещик, одетый стеганым одялом"? Неужели это тип помещика, деревенский дворянин, которого бьет жена? Неужели такая хват-баба, как жена этого дворянина, есть тип деревенских барынь?"^*

^* ("Москвитянин", 1848, № 9.)

Нападкам и гонениям подвергалось искусство критического реализма и в живописи. П. А. Федотов, этот Гоголь в нашей живописи, был доведен преследованиями до сумасшествия и, затравленный, погиб годом позже Гоголя.

Обрушиваясь на "натуральную школу", то есть на литературу и искусство критического реализма, литературные прислужники Николая и III Отделения особенно старались отделить "натуральную школу" от ее творца, изолировать Гоголя от его последователей, группировавшихся вокруг Белинского. Резко критикуя "натуральную школу", эти люди надеялись оказать воздействие на работу Гоголя над вторым томом, побудить Гоголя написать этот том, как ему рекомендовал тот же Шевырев после выхода в свет первого тома: показать Русь с другого бока, то есть возвеличить царящий в стране общественный порядок.

Добиться этого от Гоголя мертвым душам не удалось: Гоголь, как мы уже сказали, не отказался от критики российской действительности.

Дошедшее до нас начало второго тома открывается прямой полемикой с теми, кто укорял Гоголя, что он оскорбляет читателя "безрадостностью выставленных характеров"^*.

^* (Письмо Ф. В. Чижова Гоголю, "Русская старина", 1889, август, стр. 369.)

"Зачем же изображать бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства? Что же делать, если уже такого свойства сочинитель и, заболев собственным несовершенством, уже и не может изображать он ничего другого, как только бедность, да бедность, да несовершенство нашей жизни, выкапывая людей из глуши, из отдаленных закоулков государства".

Это - защита права писателя выставлять недостатки и несовершенства жизни. Но защита эта разительно отличается от той защиты обязанности писателя-гражданина обличать мерзости жизни, которая дана была в первом томе в притче о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче. Ибо здесь, во втором томе, Гоголь обосновывает неизбежность критики несовершенства жизни тем, что он, автор, заболел собственным несовершенством. Это та кардинальная мысль, которая была положена им в основу "Выбранных мест". Следовательно, с одной стороны, Гоголь настаивает на необходимости критиковать несовершенства русской жизни. С другой стороны, он выводит эту критику из потребности автора критиковать несовершенства его собственного "душевного города". Не удивительно поэтому, что во втором томе критика Гоголя далеко не во всем последовательна, не так отчетлива, как в первом томе.

Н. Г. Чернышевский говорил, что во втором томе выражается "правдивость и сила благородного негодования" Гоголя. Это справедливо в отношение отдельных персонажей второго тома. В целом же сатира во втором томе не достигает остроты и силы первого тома, и критический пафос значительно слабее, чем в первом томе.

Удачен во втором томе сатирический портрет Петуха. Чревоугодие обращено им в высший закон жизни, в цель существования. Он опешит заложить свое именье: "Говорят, выгодно. Все закладывают: как же отставать от других. Притом все же жил здесь - дай-ка еще попробую пожить в Москве".

Так Петух излагает Чичикову свою "политическую экономию", и Чичиков оценивает ее: "Дурак, дурак! промотает все, да и детей сделает нищими".

У Павла Ивановича, впрочем, причина для гнева отнюдь не альтруистична: он беспокоится, что помещики заложат все именья и не придется ему покупать у них мертвых душ.

Сатирически изображен и полковник Кошкарев. В этом портрете сказалась внутренняя противоречивость и непоследовательность позиции Гоголя.

Кошкарев - доведенное до абсурда воплощение бюрократической системы. Для него бумага - все, а жизнь - ничто.

"Да ведь нужно было, чтобы вы все это увидели сквозь форму бумажного производства", - отвечает Кошкарев Чичикову на упрек, почему полковник сразу не сказал, что все его души заложены.

Высмеивая безумные затеи Кошкарева, его конторы, комиссии, проекты, Гоголь издевался над системой николаевского бюрократизма. Это было полезно и прогрессивно.

Гоголь зло посмеялся и над "европеизмом" Кошкарева.

Кошкарев желал, чтобы "бабы носили корсеты, чтобы мужики, идя за плугом, читали книгу о громоотводах Франклина или Вергилиевы Георгики". Он ручался головой, что если только "одеть половину русских мужиков в немецкие штаны, наука возвысится, торговля поднимется, и золотой век настанет в России". Желания Кошкарева очевидно нелепы и могут вызывать только смех. Гоголю этот смех был нужен, чтобы высмеять те же европейские начала, которые он отрицал в "Выбранных местах", над которыми издевались Константин Аксаков, Хомяков, Погодин.

Критика "обезьянства", неумного, слепого подражания всему иностранному только потому, что оно иностранное, была и у Белинского. Но Белинский призывал усвоить то европейское, что было новым, что должно было прийти на смену крепостничеству и самодержавию. Гоголь, справедливо высмеивая Кошкарева, в то же время старался развенчать и это новое, доведя его до нелепых бредней полусумасшедшего человека.

В орбиту гоголевской сатиры попали во втором томе и "лишние люди" 40-х годов. Лермонтовский Печорин - старший брат Тентетникова и Платонова. Но есть между ними и существенная разница: Печорин в своем разочаровании активен, Тентетников и Платонов пассивны и в этом удивительно схожи с Обломовым. Хандра Платонова это не сплин Онегина, а леность Ильи Обломова.

Тентетников пытался найти свое место в крепостном дворянском хозяйствовании, но ему это не удалось. Не удалась ему и бюрократическая карьера: испробовав службу, он быстро разочаровался и бросил ее. Крах департаментской карьеры Тентетникова очень сходен с таким же результатом службы гончаровского героя, Адуева-младшего. Даже и дяди-бюрократы у них обоих очень похожи друг на друга. И вовсе не потому, что Гончаров что-либо заимствовал у Гоголя, а потому, что оба они брали материал прямо из жизни.

Ю. Самарин в письме Гоголю анализировал причины, породившие людей подобного типа. Разделяя молодых людей на три разряда, он отнес к первому тех, кто втягивается в рутину бюрократизма, приучается к мысли, что бюрократическая машина есть самоцель, ничем не связанная с ходом жизни. Такие молодые люди быстро делают хорошую карьеру. (Одного из них Гончаров вывел в "Обломове" - это молодой, но уже бюрократ до мозга костей, Судьбинский.) "Те, которые стоят выше их, - говорит Самарин, - впадают в тоску. Их мучит именно эта отрешенность от жизни, эта отвлеченность их деятельности. Им совестно решать дела по бумагам, на которых ничего не видно, на бумаге, которая в жизнь не перейдет... Эти люди или бросают службу, или - как Тентетников - приучаются смотреть на нее как на дело второстепенное"^*.

^* ("Русская старина", 1889, июль, стр. 176.)

Тентетников бежал из затхлой, мертвой атмосферы петербургских канцелярий (как это сделал сам Гоголь). Уехав в деревню, он искренне старался быть хорошим хозяином и добрым барином. Ничего у него не вышло и здесь: "И случилось обстоятельство, так часто случающееся: ни мужики не узнали барина, ни барин мужика; и мужик стал дурной стороной, и барин стал дурной стороной; и рвение помещика охладело",- так разъяснил Гоголь, почему Тентетников в деревне опустился, превратился в не находящего себе места в жизни человека, каким мы его застаем в начале второго тома.

Гоголь верно изобразил это взаимное "неузнание" крепостного мужика и доброго, благодетельного помещика: иначе и быть не могло, ибо мужик хотел не доброты барина, а свободы от барина. А вот этого-то Гоголь и не понимал, не признавал! Рассказав, как Тентетников дошел "до жизни такой", Гоголь восклицает:

"Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово "вперед"? Кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить нас на высокую жизнь?"

Ответ на этот вопрос уже был известен в тот момент, когда Гоголь его ставил.

Белинский, Герцен, передовые представители русского народа, их единомышленники в среде демократической молодежи - вот кто "на родном языке русской души" говорил "всемогущее слово "вперед".

Гоголь с их словом "вперед" не был согласен, но, как гениальный художник-реалист, не мог пройти мимо того, что уже были в русской жизни люди, способные "чародейным мановеньем устремить на высокую жизнь". Мы знаем из рассказов лиц, слушавших чтение глав второго тома, что Тентетников, пробужденный от духовной спячки любовью к Уленьке, принял какое-то участие в тайном революционном кружке, был арестован и сослан в Сибирь. В этом эпизоде, вероятно, нашло свое отражение дело петрашевцев. Перед отъездом из деревни в ссылку Тентетников обратился к крестьянам с прощальной речью. Набросок ее дошел до нас в виде чернового отрывка, начинающегося словами: "Помещики, они позабыли свою обязанность" (АН, т. VII, стр. 273). Если это действительно набросок речи Тентетникова (а так считают авторитетные знатоки гоголевских текстов), то приходится сказать, что это речь человека, не только не стремящегося свергнуть правительство, но уповающего на него как на силу преобразования и призывающего к его облагораживанью. А опорой такого очищенного правительства должно быть дворянство...

В этой противоречивости изображения Тентетникова, если не революционера, то выразителя начала протестующего, сказалась противоречивость позиции самого Гоголя. В судьбе Тентетникова он попытался дать свой отклик на дело петрашевцев, но именно свой отклик...

Поэтому Тентетников и не получился как положительный образ русской жизни - не вышел из него доблестный муж, обещанный в первом томе. Не получилась и Уленька, и Гоголь сам это признавал. Между тем в русской литературе уже был показан сильный, глубокий женский характер: Любонька Круциферская, справедливо указал А. М. Горький, в нашей литературе "первая женщина, поступающая как человек сильный и самостоятельный"^*. Правда, в недошедших главах второго тома были сцены, рисовавшие Уленыку рельефнее (у могилы матери, объяснение с Тентетниковым), но обо всем этом мы можем только догадываться.

^* (А. М. Горький, История русской литературы, М. 1939, стр. 168. )

Нельзя признать удавшейся и попытку вывести положительный образ в лице учителя Тентетникова - Александра Петровича. Это, конечно, хороший человек, но показан он настолько отвлеченно и идеализированно, что и тут не видно живой, реальной действительности. Видимо, как положительный герой или по крайней мере как характер, хотя и с недостатками, но значительный, был задуман генерал Бетрищев^*. Так его воспринял С. Т. Аксаков. Но и тут мы располагаем только косвенным материалом, которого недостаточно, чтобы прийти к точному заключению.

^* (В Бетрищеве можно видеть полемический ответ на герценовского Негрова: отставному генералу, живущему утробной жизнью барина-крепостника, противопоставляется также помещик-генерал в отставке, у которого сквозь все черты барина-самодура проглядывает человек.)

Подводя итог этой стороне второго тома, мы видим, во-первых, что в нем критика занимала подчиненное место по отношению к главной задаче показа "другой стороны Руси"; во-вторых, положительные характеры не удались автору.

Однако это не значит, что Гоголь не дал идеала, как он его понимал. Наоборот, во втором томе представлены образцы добродетели в гоголевском понимании, и их изображение и составляет главное во втором томе.

6

Первый том "Мертвых душ" отразил царство мертвых душ, каким оно было в действительности.

Второй том отразил это царство в кривом зеркале ложной идеи. Революция 1848 года усилила в Гоголе ненависть к буржуазным порядкам Запада, с порождаемой ими "язвой пролетариатства" и неизбежными восстаниями рабочего класса. Гарантией против этих "ужасов", по мнению Гоголя и его друзей, было укрепление русского самодержавно-крепостного строя. Но события в России, рост крестьянского возмущения и недовольства в широких слоях народа, все это говорило о том, что оставить старые порядки вовсе без изменения невозможно. Политика Николая с самого начала была направлена к тому, чтобы к одряхлевшему стволу крепостничества привить некоторые капиталистические побеги.

И вот Гоголь, имея за плечами неудачу "Выбранных мест" с их проповедью крепостных порядков в чистом виде и размышляя над значением событий 1848 и последующих годов, пытается так построить задуманный и начатый ранее второй том "Мертвых душ", чтобы в нем художественными средствами была доказана необходимость и жизненность союза образцового помещика - крепостника Костанжогло с идеальным, только в России возможным капиталистом - откупщиком Муразовым под эгидой самодержавной власти, олицетворенной в совершенном генерал-губернаторе, и под духовным руководством православной церкви в лице замечательного священника.

Костанжогло - идеальный помещик, такой, какого хотел видеть известный нам А. М. Жуков. Изложенные в его книге взгляды на способы ведения крепостного хозяйства совпадают с мнениями и принципами Костанжогло. Мы видим это прежде всего в их отношении к хлебной торговле. А. М. Жуков возлагал на существовавшие тогда формы хлебной торговли вину за убыточность крепостного поместья. Он нарисовал такую картину:

Наступает осень, и к помещику приезжает скупщик хлеба. Он знает подноготную барина, кому и сколько он должен, когда наступают сроки платежей, когда необходимо вносить проценты в ломбард. Прижав помещика, агент крупного хлеботорговца сбивает цену и заключает сделку, дав задаток. По первому санному пути крестьяне на своих лошадях везут помещичий хлеб к ближайшей пристани. Если цены к этому времени упали, то купец принимает по условленной цене лишь столько хлеба, сколько покрывает задаток, и принуждает остальной хлеб отдать по пониженной цене. Если же цены поднялись, купец заставляет весь хлеб сдать по условленной цене. В обоих случаях у помещика нет иного выхода, кроме согласия на все требования купца.

Картина эта верна. Хлебная торговля в России велась очень хищническими, спекулятивными методами, и купцы основательно прижимали "благородное сословие". Но, дав верную картину, Жуков не умел объяснить, почему же хлебная торговля в России ведется именно так, а не иначе. Он возложил всю вину только на хищничество купцов, следовало же объяснить, почему купцы не встречают отпора у помещиков, почему помещики соглашаются продавать хлеб в убыток. То, чего не понимал А. М. Жуков, было ясно другому помещику, А. И. Кошелеву. В начале 50-х годов лебедянское общество сельского хозяйства провело среди помещиков анкету на тему: "Сделан ли верный учет стоимости самому хозяину на месте каждого хлеба?"

Отвечая на анкету, Кошелев разъяснял, что помещик, определяя цену хлеба, не учитывает действительных издержек производства, так как и труд и материалы у него даровые, поэтому он продает хлеб за то, что дают. Указывая на это, Кошелев категорически заявлял, что "можно определить ценность хлеба тогда, когда условия, при коих оный производится, утверждены разумом, когда для обработки полей необходимо взаимное добровольное соглашение между владельцем и работником..."^*

^* (Н. Колюпанов, Биография А. И. Кошелева, т. II, стр. 224.)

Таким образом, по справедливому мнению Кошелева, при существовании крепостного труда хлебная торговля не могла вестись экономически разумно и нормально. Такую же точку зрения высказал Заблоцкий-Десятовский на страницах "Отечественных записок" в статье "Причины колебания цен на хлеб".

Об этой статье и об отношении к ней Белинского было уже сказано выше. Говорили мы уже и о том, что помещики начисто отвергали даже и скромные проекты перевода крепостных на положение обязанных крестьян. Помещики добивались того именно, чтобы крепостное хозяйство велось с прибылью, а не убыточно. И вот как решил эту задачу Жуков: он нашел выход не в сфере производства, а в сфере обращения, не в помещичьем имении, а на рынке. Поэтому он предлагал учредить всероссийскую "Хлебоохранительную для народного продовольствия и благоденствия компанию", участниками которой могли быть и крестьяне. Компания заводит ссыпные склады, в которых выдерживает хлеб для получения выгодных цен, выступает на торгах при поставках хлеба в казну и совершенно вытесняет из хлебной торговли купцов. Жуков составил подробные расчеты в доказательство того, что с помощью этой компании можно вести хлебную торговлю весьма выгодно для помещиков. В нарисованной им картине, казалось, все выглядело привлекательно, если бы в ней не было одного изъяна: она была насквозь утопична! Автор предлагал, чтобы дворянство заменило буржуазию, оставаясь классом душевладельцев. А это представляло собою не что иное, как николаевскую химеру использования капиталистических элементов для упрочения крепостного строя!^*

^* (Усманский помещик Н. Бунин в книге "Мысли о русском хозяйстве и о некоторых причинах дешевизны сельских произведений, бедного состояния хлебопашцев и медленнего усовершенствования нашего земледелия" (М. 1832) также видел главное зло в купцах. Он предлагал организовать казенную скупку хлеба, создать складочные магазины с выдачей ссуд под хлеб и т. п., в духе Жукова.)

Итак, Жуков хотел, чтобы помещики, выдерживая хлеб в амбарах, диктовали купцам свои цены. Это именно то, что делает Костанжогло.

Кулак выторговывает у Костанжогло скидку, Костанжогло отвечает: "Уж я сказал: торговаться я не охотник. Я не то, что другой помещик, к которому ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я вас знаю всех: у вас есть описки, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного? Ему приспичит, ну, он тебе и отдаст за полцены. А мне что твои деньги? У меня вещь хоть три года лежи: мне в ломбард не нужно уплачивать".

И Костанжогло диктует купцу свою цену...

Он поет дифирамб в честь сельскохозяйственного труда: "Да в целом мире не отыщете вы подобного наслаждения. Здесь именно подражает богу человек".

Костанжогло упускает мелочь: наслажденье, то есть прибыль, получает барин, которому достаются плоды работающего на барской земле крепостного крестьянина...

Костанжогло - противник распространения грамотности среди крестьян: она, по его мнению, способна только развратить мужика. Такого же взгляда придерживался и Илья Ильич Обломов. Когда Штольц предложил ему завести в деревне школу, Обломов в страхе ответил: "Не рано ли? Грамотность вредна мужику; выучи его, так он, пожалуй, и пахать не станет".

Характерно изменение, сделанное Гоголем в главе о Костанжогло. В первом варианте Костанжогло вел разговор с крестьянином о покупке какого-то сырья. Костанжогло сперва отказывался его купить, затем соглашался. Во втором варианте сцена эта коренным образом изменилась. Теперь крестьянин от имени односельчан просит Костанжогло купить их всех вместе с деревней у их помещика. Констанжогло отвечает: "Вот что вы лучше сделайте: вы откупитесь у вашего барина. Я вам, пожалуй, дам взаймы, вы после отработаете".

И вот что отвечает крестьянин: "Нет, Константин Федорович, что откупаться? Возьмите нас". "Послушай, - отвечает Констанжогло, - да вот в чем дело. Ведь у меня все-таки неволя". Но крестьянин стоит на своем: "Что говорить, ведь всякий мужик у вас богат; уж это недаром".

Итак, Костанжогло хочет помочь крестьянам выкупиться на волю, а они предпочитают быть крепостными у идеального помещика^*.

^* (Известный нам автор-аноним Ф. П. Л. в идиллической картине благоденствия крестьян у отца-помещика противопоставил мрачную картину жизни немецких крестьян после уничтожения крепостной зависимости. "По праву свободы в немецкой земле всякий властен или умереть голодной смертью, или идти в кабалу; отойти от одного, приняться к другому хозяину; но здесь и граница свободы: отошедши, иной со свечою не сыщет угла, где приютиться... Так эти люди, полунегры, век живут между огня и полымя" (Ф. Л. П., Указ. соч., стр. 109).)

Словом, это то же, что М. А. Дмитриев утверждал в известной нам статье: "Помещик, хотя и строгий, но знающий хозяйство и справедливый, любим крестьянами". Однако другой сотрудник "Москвитянина", Н. А. Мельгунов, на страницах журнала разошелся с Дмитриевым, а также и с Ю. Самариным в вопросе об отношении крестьянина к помещику. Не соглашаясь с мыслью Самарина о господстве в русской деревне общинного начала, он указал: "Всякий, кто сколько-нибудь заглядывал во внутрь России, прислушивался к народу, к его надеждам и желаниям, скажет, что общинное начало мало-помалу распадается и уступает место новым требованиям, новому началу"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т, 9, стр. 39.)

Новое начало - его Мельгунов называет "личным" - это отнюдь не желание крепостных крестьян быть в неволе у "идеальных" помещиков, а их стремление получить свободу и землю... И вот что еще писал Мельгунов тогда же, в 1847 году, Погодину из своей деревни в Орловской губернии: "Я занимаюсь все лето почти исключительно хозяйством, толкую много с крестьянами и приноравливаюсь к их быту и требованиям. Боюсь всего более идеального хозяйства"^*, то есть такого хозяйства, которое ведет Костанжогло!

^* (Цит. у Н. Барсукова, т. 9, стр. 39.)

Из статей, книг, писем Жукова, Дмитриева, Мельгунова и других авторов явствует, насколько злободневны были вопросы, которые Гоголь поставил, изображая во втором томе идеального помещика Костанжогло.

Несомненно, что в образе Костанжогло были воплощены некоторые реальные черты действительности: то, что он думает, говорит, делает, - думали, говорили, пытались делать многие помещики.

И все же Костанжогло - плод воображения Гоголя, "гомункулюс", искусственно созданный реакционной идеологией писателя. То, что Гоголь хотел в нем изобразить, не существовало в действительности. Рецепты Костанжогло были неосуществимы, ибо сама жизнь уже показала, что политика подчинения буржуазного приобретательства Муразовых-Чичиковых интересам укрепления власти Собакевичей-Костанжогло-Жуковых не приносит успеха.

7

Такой же фикцией, как идеальный помещик, был и добродетельный откупщик. Возможно, что Бенардаки, с которым Гоголь был хорошо знаком, и обладал положительными чертами характера. Но не это было типично для откупщика как представителя молодой российской буржуазии периода первоначального накопления.

Муразов - центральный положительный образ второго тома: он указывает пути к прекрасному и помещику-моту Хлобуеву, и Чичикову, и генерал-губернатору. Он - демиург нового, очищенного, добродетельного общества.

В действительности же откупная система была одним из наиболее уродливых и отвратительных элементов существовавшего тогда общественного строя. Министр финансов Канкрин откровенно признавал, что откупщики наживаются за счет народа, но тут же оправдывал откупной грабеж тем, что наживаемые откупщиками капиталы пойдут на пользу промышленности^*. О масштабах наживы откупщиков и о размерах наносимого откупной системой вреда народу дают представление подсчеты статистика П. Кеппена. По его данным, в 1836 году в России в среднем потреблялось по 0,9 ведра водки на душу. Стоимость выпиваемого за год вина составляла 250 миллионов рублей - об огромности этой суммы говорит размер государственных доходов России в том же 1836 году: 584 миллиона. Значит, страна пропивала сумму, равную половине всех доходов государственного бюджета! И эти деньги в значительной своей части шли в карманы откупщиков.

^* (А. Полиевктов, Указ. соч., стр. 281.)

Откупщик В-ский в Уфе начал писцом у губернатора, затем стал его секретарем. Взятками он накопил пятнадцать тысяч, приумножил их шулерской игрой в карты. Выиграв сто тысяч, он бросил службу и занялся откупами. Нажив миллион, он браком своих дочерей породнился с аристократами, стал первым человеком в губернии. Откупщик П-в в Моршанском уезде считал все средства нажить миллион позволительными: "Дайте мне миллион, - говорил он, - перед миллионом все склоняется, а чтобы приобрести миллион, я готов родную дочь продать"^*.

^* ("Русская старина", 1893, июль, стр. 151, 168.)

Вот каковы были Муразовы в жизни!

Из рассказов Бенардаки и А. Толстого Гоголь знал, что такое на деле откупщик. В записной книжке он отметил: "Откупщик всем дает; все с ним в дружбе, и все им довольны. Губернатору, смотря по губернии, - от 10 тысяч до шестидесяти; в казенной палате вице-губернатору и советнику винных дел - не меньше самого губернатора и нисходя до мелких чиновников".

А эта картина отнюдь не похожа на взаимоотношения Муразова и генерал-губернатора.

Погодин в дневнике восторженно отозвался о Бенардаки, который "чем более умножались его средства, тем шире распространял круг своего действия, принял участие в откупах, продолжал хлебную торговлю, скупал земли, приобретал заводы и в течение пятнадцати лет нажил такое состояние, которое дает ему полумиллион дохода"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 300-301.)

В этом панегирике нетрудно распознать прообраз такого же дифирамба Костанжогло в честь Муразова: "Медленно богатеет тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч, а у кого миллион, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж и соперников нет. С ним некому тягаться"^*.

^* (Бенардаки владел золотыми приисками в Восточной Сибири в компании с богатейшим московским купцом П. В. Голубковым. Голубков занимался откупами, вел обширную экспортную торговлю с Азией и выступал в печати с требованием активной политики России на Востоке. Погодин, хорошо знавший Голубкова, опубликовал в 1843 году в "Москвитянине" его статьи на эту тему. Пропагандируя необходимость активной внешней и торговой политики на Востоке, Голубков создал свое издательство, в котором выпустил переводы многих французских и английских книг об Индии, Афганистане, Средней Азии. Об этом также писал "Москвитянин", восхваляя Голубкова за его "горячий патриотизм". Трудно допустить, чтобы Гоголь не знал об этом и никогда не слышал о Голубкове, который был широко известен в Москве своим богатством, благотворительностью и меценатством. Поэтому можно считать, что в Муразове воспроизводился не один только Бенардаки, но и другие представители тогдашней буржуазной верхушки.)

Гоголь по существу оправдывает и возвеличивает в Муразове то зло, которое развенчивает и бичует в Чичикове, - буржуазное приобретательство, буржуазный порок собственничества. Как Карлейль, напуганный выступлением пролетариата в революции 1848 года, провозгласил "капитанов индустрии" законными властителями человечества, так и Гоголь, также напуганный революцией, подымал на щит российского "капитана индустрии", чтобы с его помощью укрепить феодально-крепостной строй России.

Недаром же А. М. Жуков, будучи решительным врагом купечества в вопросе о хлебной торговле, в то же время утверждал: "Дворянство благоразумно поступит, если предложит купцам-фабрикантам заводить на своих землях фабрики". Предвидев упрек в непоследовательности, он заявлял: "Прежде я говорил и доказывал, что дворянству надобно поставить себя в независимость от хлебных торгашей, но это не значит, чтобы недружелюбно смотреть на все купечество. Надобно, чтобы одно сословие помогало другому и чтобы единодушно стремились к общественной пользе"^*.

^* (А. М. Жуков, Указ. соч., стр. 276-277.)

Так Жуков выразил надежду на то, что слабеющий крепостной строй найдет новую жизненную силу в союзе с буржуазией, подчиненной помещикам. В таком же духе высказывался И. С. Аксаков, описывая в письме к отцу купеческий свадебный бал в Ярославле в 1849 году. Аксакову не понравилось, что Пастухов, миллионер, аристократ среди купцов, и его гости были одеты по последней моде, женщины - в парижских туалетах, мужчины - в английских фраках. "Чем больше я смотрю на наших купцов, - горевал он, - тем более убеждаюсь, что все они слепо, инстинктивно лезут туда, откуда мы уже возвращаемся", - то есть купечество русское идет по пути буржуазного развития, а дворянство предпочло бы, чтобы молодая буржуазия оставалась в своем древнем состоянии - с бородами, русским платьем, обычаями XVII века. В таком ветхозаветном состоянии ее легче было подчинить интересам дворянства, сделать вторым партнером в союзе Костанжогло - Муразова.

Однако у Гоголя получилось, что откупщик Муразов стоит над помещиком Костанжогло, и в этом пункте концепция "идеального строя" дала солидную трещину. Действительный ход исторического развития всегда сильнее предвзятой идеи...

Если Муразов - "капитан индустрии", то Чичиков - "рыцарь индустрии" ("chevalier d'industrie"), что по-французски означает авантюриста, мошенника. У Гоголя "рыцарь индустрии" поступает на перевоспитание к "капитану индустрии".

Костанжогло советует Чичикову купить имение Хлобуева и стать идеальным помещиком, в духе самого Костанжогло. А Чичикову улыбается совсем не эта помещичья идиллия, а размах муразовского приобретательства, и на выучку к нему он охотно идет. Муразов убеждает его отказаться от афер, и Чичиков, конечно, рад был бы от столь ненадежных способов обогащения перейти к более основательным. Правда, Муразов внушает ему также и необходимость отказаться от самой страсти к приобретательству. Но подобное поучение, исходившее от апостола буржуазного приобретательства, было насквозь фальшиво. Если же отбросить эту лицемерную оболочку взаимоотношений Чичикова и Муразова, то остается логическое развитие образа Чичикова как дворянина-пионера буржуазного приобретательства в конкретных условиях николаевского режима...

В первом томе Чичиков уже развернулся как истый Наполеон хищничества. В своей коляске он мог объездить пол-России и везде скупать мертвые души. Во втором томе, не отказываясь от этой аферы, он пускается в новую: с завещанием Ханассаровой он проделал нечто подобное тому, что совершил в одном из отрывков "Владимира третьей степени" Бурдюков с завещанием тетки.

Подложное завещание было сфабриковано неутомимым Павлом Ивановичем в пользу одного из наследников, Леницына, и обходило другого наследника, Хлобуева. Не забыл, конечно, и себя наш Павел Иванович. Что он действовал в интересах Леницына - это вносит еще один характерный штрих в картину взаимоотношений бюрократии и буржуазных приобретателей. Леницын, по одним вариантам, петербургский видный чиновник, по другим - губернатор Тьфуславля. Он один из тех, кто, по горькому замечанию Поприщина, захватил все что ни есть лучшего в мире. Делая Леницына соучастником чичиковской аферы, Гоголь следовал правде жизни.

В конце второго тома Чичиков - обладатель солидного количества мертвых душ и изрядного куша из наследства старухи Ханассаровой. Он идет в гору, как Бенардаки, как знаменитый откупщик Кокорев. Но Гоголь еще раз низвергает его в пучину бедствий. Катастрофа происходит в силу чистой случайности - как, впрочем, и все злоключения Павла Ивановича: каждый раз непредвиденная случайность, вроде ссоры из-за женщины или болтовни Ноздрева, играет роль лимонной корки, о которую спотыкается Чичиков. Эта особенность его карьеры вполне естественна: только по чистой случайности и изредка всплывали наружу в те времена аферы Политковских, Клейнмихелей, Чичиковых...

Для дальнейшего развития сюжета в третьем томе Гоголю нужно было, чтобы Чичиков споткнулся еще раз, в конце второго тома, ибо Чичиков раньше, чем войти в рай, должен пройти чистилище.

Однако же в финале второго тома правда жизни еще раз берет верх над предвзятым замыслом. Чичиков, после душеспасительной беседы с Муразовым уже решивший было бросить свой греховный путь и вступить на стезю добродетели, забывает об этом, как только возвращается к нему заветная шкатулка с купчими на мертвые души.

Павел Иванович со шкатулкой покидает Тьфуславль. Одновременно с ним покидает город и Хлобуев, мот-помещик, он мечтает идти по предуказанному Муразовым пути спасения. А по какому же маршруту следовал сам Муразов, выехавший из Тьфуславля одновременно с Чичиковым и Хлобуевым? Направление у него все то же: к новым вершинам приобретательства.

"Горе государству, - говорил Белинский, - которое в руках капиталистов, это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах. Для них война или мир значит только возвышение или упадок фондов - далее этого они ничего не видят"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 329.)

Понимал ли Гоголь, или не понимал - в жизни путь, по которому следовал Муразов, неизбежно вел к установлению в России власти людей без патриотизма, но с миллионами в кармане, без возвышенности в чувствах, но с неограниченной жаждой денег.

Это было бы то, чего Гоголь так боялся: утверждение в России капиталистических, буржуазных порядков, правда в своеобразной форме "сосуществования" с властью помещиков, под эгидой самодержавия, но все-таки порядков капиталистических.

Так получилось, что Гоголь во втором томе "Мертвых душ" приходил к тому, чего так боялся в "Выбранных местах".

8

Над союзом помещика и откупщика во втором томе стоит генерал-губернатор как облеченный неограниченными полномочиями представитель верховной власти.

В николаевской административной машине генерал-губернатор занимал очень важное место, так как Николай с помощью генерал-губернаторов хотел побороть царившую в стране стихию беспорядка. Однако же на деле введение этой должности усиливало беззаконие, неправосудие, произвол. Об этом очень резко говорил Пельчинский в известной нам книге. Функции генерал-губернатора совершенно неопределенны и безграничны, и "отсюда проистекает большая часть путаницы, осложнений и злоупотреблений". Эти военные генералы "поступают как умеют и как им заблагорассудится, и результаты вполне тому соответствуют"^*. Никитенко дал портрет витебского генерал-губернатора: "Несколько лет уже он признан сумасшедшим, и тем не менее ему поручена важная должность генерал-губернатора над тремя губерниями. Каждый день его управления знаменуется поступками крайне нелепыми или пагубными для жителей"^**.

^* (В. Пельчинский, Указ. соч., стр. 49.)

^** (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 297-298.)

Как ни хотел Гоголь возвысить своего генерал-губернатора, но не мог пойти против правды жизни, и во втором томе он нарисовал еще более яркую, чем в первом томе, картину того всеобщего беспорядка, который составлял сущность николаевской бюрократической машины.

Первый том заканчивается страшной сумятицей в городе.

Второй том, судя по черновикам заключительной главы, должен был завершиться еще большей сумятицей.

"Скандалы, соблазны и все так замешалось и сплелось вместе с историей Чичикова, с мертвыми душами, что никоим образом нельзя было понять, которое из этих дел было главнейшая чепуха: оба казались равного достоинства. Когда стали, наконец, поступать бумаги к генерал-губернатору, бедный князь ничего не мог понять. Весьма умный и расторопный чиновник, которому поручено было сделать экстракт, чуть не сошел с ума", так запутал дело бывалый юрисконсульт: он, "как скрытый маг, незримо ворочал всем механизмом. Всех опутал решительно, прежде, чем кто успел осмотреться". Этот юрисконсульт - потрясающей силы олицетворение николаевской системы. Как паук, сидит он в центре паутины беззакония, произвола, бумажного производства, и в ней запутывается и гибнет все живое, и жизнь обращается в страшную фантасмагорию, когда уже нет возможности разобраться, кто прав, кто виноват, где зло и где добро.

Пал жертвой этой паутины и сам генерал-губернатор. Гоголь много работал над его речью, которой должен был закончиться второй том. Важность ее определялась, очевидно, тем, что заключавшие второй том слова князя призваны были перебросить мостик к третьему тому - от чистилища к раю. Из дошедших до нас фрагментов мы знаем, что князь призывал чиновников раскаяться, порвать со злом, вступить на путь добродетели. Речь никак не. удавалась Гоголю, ибо он хотел совершить насилие над правдой жизни и показать, что осужденная историей на гибель бюрократическая система Николая может собственными своими усилиями очиститься от скверны, воскреснуть, обратиться в свою противоположность. Это была химера, и из-под пера Гоголя, независимо от его желания, вышло обратное: победа хитроумного юрисконсульта над генерал-губернатором, который так и не мог распутать заварившуюся сумятицу.

Таким образом, идеальный союз помещика и откупщика под эгидой генерал-губернатора не оправдал себя, во всяком случае в тех кусках второго тома, которые до нас дошли.

Гоголь хотел этим союзом доказать, что может воскреснуть к новой жизни крепостнический строй. Он рассчитывал указать пути воскрешения Плюшкина и Собакевича, Манилова и Ноздрева, Коробочки и Чичикова. Это была попытка художественными средствами оправдать и поддержать николаевскую реакционную утопию сохранения, укрепления и упрочения крепостного строя.

Но сохранить крепостное право в стиле Костанжогло и совместить крепостничество с "благородным" приобретательством Муразова и раскаявшегося Чичикова - это была, пожалуй, самая несбыточная из утопий.

Политика Николая, его режим были обречены на крах, и никакая попытка оправдать и обосновать в художественном произведении реакционную утопию Николая также не могла увенчаться успехом. Не могло даже из-под пера гениального писателя выйти художественное произведение, фальшивое по своей идее, утверждавшее то, что было обречено на гибель.

За три года до того, как николаевский режим сгорел в огне Крымской войны, в камине дома на Никитском бульваре сгорел второй том "Мертвых душ".

А спустя несколько месяцев после этого Энгельс, говоря о положении в России, писал, что "дворянско-буржуазная революция в Петербурге с последующей гражданской войной внутри страны вполне возможна"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXV, стр. 184.)

Это и был тот путь, "а который Россия влеклась реальным ходом своего экономического и политического развития.

Что прогноз Энгельса не осуществился, зависело от факторов и обстоятельств, рассмотрение которых выходит за рамки настоящей работы.

Для нас же существенно установить, что прогнозы Гоголя во втором томе "Мертвых душ" расходились с объективным развитием страны.