Глава шестая

"Выбранные места из переписки с друзьями". Углубление идейного кризиса в Гоголе. Попытка выполнить данное в главе XI "Мертвых душ" обещание написать второй том с изображением "прекрасного начала" в русской жизни. Сожжение рукописи в 1845 г. и обращение к теоретической разработке этой проблемы. "Воскрешение" Плюшкина и всех мертвых душ как цель Гоголя. Общественно-политические истоки идейного кризиса и перелома в Гоголе в середине 40-х гг. Приближение социальной бури на Западе. Опасность нового крестьянского возмущения в России. "Страхи и ужасы" России и Европы в восприятии Гоголя. Недовольство Гоголя ростом его популярности в Европе. Религиозные искания как поиски выхода из обступавших Гоголя "страхов и ужасов". Решение издать "Выбранные места" для пропаганды выводов, к которым пришел Гоголь. Идеи книги Гоголя: самодержавие, православие, великороссийский шовинизм. "Выбранные места" и славянофильская идеология. "Выбранные места" и западноевропейские произведения феодального социализма. Идейная борьба в России в момент появления "Выбранных мест". Позиции Белинского и Герцена, либералов-западников, славянофилов. Реакция русского общества на книгу Гоголя. Зальцбруннское письмо Белинского Гоголю. Первая редакция и окончательный текст ответа Гоголя Белинскому. Потрясение, испытанное Гоголем вследствие краха "Выбранных мест". Окончательное возвращение Гоголя в Россию.

1

Гоголь уехал за границу в июне 1842 и возвратился в Россию в апреле 1848 года.

Эти шесть лет в его жизни - период тягостных раздумий, время мучительных поисков ответа на тот вопрос, который Гоголь задал в конце первого тома: "Русь! чего же ты хочешь от меня?"

Когда Гоголь печатно спрашивал Русь об этом, он уже пообещал, что "в сей же повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет (несметное богатство русского духа..."

Вернувшись в 1842 году за границу, он принялся за второй том "Мертвых душ", желая в нем вывести "мужа, одаренного божескими доблестями, чудную русскую девицу, какой не сыскать нигде в мире..."

Однако в 1845 году он сжег все написанное им для второго тома и так объяснил свой поступок в последнем из "Четырех писем к разным лицам по поводу "Мертвых душ": он изобразил прекрасные характеры, "не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему (прекрасному.- М. Г.) для всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во втором томе Мертвых душ, а оно должно было быть едва ли не главное; а потому он и сожжен" (АН, т. VIII, стр. 298).

Потерпев неудачу в попытке изобразить прекрасное в русской действительности, Гоголь сосредоточивает свои усилия на поисках путей к прекрасному. Он продолжает писать второй том, что видно, например, из письма к Жуковскому от 16 марта 1846 года. "Мне даже удалось кое-что написать из "Мертвых душ", которое все будет вам вскорости прочитано..." (АН, т. XIII, стр. 43.)

Однако вскоре Гоголь оставил работу над вторым томом и в 1846 году занялся подготовкой другой книги. Почему он так поступил, он разъяснил в письме к С. Т. Аксакову:

"Видя, что еще не скоро я совладаю с моими "Мертвыми душами", и скорбя истинно о бесхарактерности направления и совершенной анархии в литературе, проводящей время в пустых спорах, я поспешил заговорить о вопросах, которые меня занимали и которые я готовился развить или создать в живых образах и лицах" (АН, т. XIII, стр. 374).

Следовательно, он временно отказался от художественного воплощения замысла показать прекрасное начало в русской жизни и попытался подойти к решению этой проблемы теоретически.

Свои взгляды на сущность прекрасного в России и на ведущие к нему пути он изложил в "Выбранных местах из переписки с друзьями". Гоголю казалось, что, идя по такому пути, и Плюшкин придет к воскресению. "О, если бы ты мог сказать ему (русскому человеку, - М. Г.), - писал Гоголь Н. М. Языкову, - то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома "Мертвых душ!" (АН, т. VIII, стр. 280.)

Гоголь надеялся, что после "Выбранных мест" ему уже будет не трудно в художественных образах развить идеи воскрешения и Чичикова и прочих мертвых душ. Предполагая вновь приняться за второй том, он счел необходимым высказать свое новое отношение к первому тому "Мертвых душ". В предисловии ко второму его изданию, написанном осенью 1846 года, когда подготовлялись к печати "Выбранные места", Гоголь заявил, что в его поэме "многое описано неверно, не так, как есть и как действительно происходит в русской земле". Он объявил, что в "Мертвых душах" на всякой странице много ошибок и промахов, и еще раз обещал, что в следующих частях поэмы будут изображены лучшие люди и характеры.

Так Гоголь отрекся от своего гениального произведения, возвел на него хулу и свернул на путь, который завел его в тупик идейный, психологический, художественный.

Это произошло с ним в середине 40-х годов, когда резко обострились социальные противоречия и на Западе, где он жил в эти годы, и в России, к которой был устремлен его пристальный взор. Он видел и остро воспринимал эти процессы, они пугали его. Недаром же одну из важнейших в принципиальном отношении статей в "Выбранных местах" он назвал "Страхи и ужасы России" и писал в ней: "Если бы я рассказал вам то, что я знаю (а знаю я, без всякого сомнения, далеко еще не все), тогда бы, точно, помутились ваши мысли, и вы сами подумали бы, как бы убежать из России" (АН, т. VIII, стр. 343).

А обращаясь к положению на Западе, он в этой же статье писал: "Европе пришлось еще труднее, нежели России... В Европе завариваются теперь повсюду такие сумятицы, что не поможет никакое человеческое средство, когда они вскроются" (АН, т. VIII, стр. 343-344).

Гоголь был прав, констатируя резкое усугубление социальной борьбы и в России и на Западе, Но он оказался неспособен разобраться в ее существе, в ее причинах, в ее исходе. Результатом и явились те реакционные, решительно противоречившие всему его творчеству выводы, к которым он пришел в "Выбранных местах".

Что же именно происходило в середине 40-х годов в России и на Западе?

2

Когда в 1844 году Гоголь находился во Франкфурте, в Силезии разразилось знаменитое восстание ткачей. Оно дало толчок мощной волне рабочих забастовок и крестьянских волнений во всей Германии. Немецкие газеты много писали об этих острых проявлениях классовой борьбы. "В то время, как предполагали, не встречая особенных опасностей, лавировать в проливах одной только политики, события внезапно убедили нас, что мы натолкнулись на социализм", - констатировала с тревогой "Маннгеймер цейтунг".

Действительно, Силезское восстание открыло новую страницу в истории революционного движения. Оценивая его, Маркс писал: "...ни одно из французских и английских восстаний не носило такого теоретического и сознательного характера, как восстание силезских ткачей... Силезское восстание начинается как раз тем, чем французские и английские восстания кончаются,- сознанием сущности пролетариата"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. III, стр. 15.)

Русский посол в Берлине Мейендорф в своих донесениях в Петербург подчеркивал, что Силезское восстание и другие волнения в Германии представляют "угрожающие симптомы общего недовольства"^*. Посланник в Баварии Северин доносил Нессельроде, что "зло, которое подрывает большинство европейских стран и которое быстро распространяется в Германии, становится все более и более заметным"^**.

^* (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1844, дело №27-28. (Донесение от 4 августа 1844 г. цит. в кн. С. Б. Кана "Два восстания силезских ткачей [1793-1844], АН СССР, 1948 стр. 341).)

^** (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1844, дело №25. (Донесение от 4 октября 1844 г. цит. по кн. С. Б. Кана, Указ. соч., стр. 343).)

В этом же 1844 году Европу волновала и тревожила также и угроза возможной войны между Францией и Англией. Министр иностранных дел Англии лорд Эбердин в письме княгине Ливен 9 сентября 1844 года признавался, что последнее время был убежден в неизбежности войны с Францией. А она, со своей стороны, сообщала Баранту, что "никогда дело не было так близко к войне"^*. И хотя напряжение в тот момент разрядилось, однако "безопасность разрушена, - добавляла корреспондентка Баранта. - Теперь очевидно, что война может вспыхнуть из-за наиболее ничтожного инцидента. И не только война двух великих держав, но, очень вероятно, всеобщая война"^**.

^* (Барант, Указ. соч., т. VII, стр. 112.)

^** (Там же, стр. 113.)

Угроза войны не ослабевала и в последующие годы. В мае 1847 года едва не произошел разрыв дипломатических отношений между Лондоном и Парижем (Гоголь как раз в это время проезжал через Париж во Франкфурт). "Единственной гарантией против войны, - писал Барант, - будет всеобщая потребность в мире... Однако необходимо поведение мудрое и рассудительное, потому что личные страсти легко могут разжечь пожар"^*.

^* (Барант, Указ. соч., т. VII, стр. 205.)

Еще более накаляла атмосферу Европы опасность социального взрыва. Силезское восстание было грозным симптомом назревающей бури. Особенно тревожно было положение во Франции, где продажный, насквозь прогнивший режим Луи-Филиппа явно приближался к краху.

Гоголь в эти годы трижды посетил Париж. В январе 1845 года он приехал в столицу Франции, когда там происходил очередной правительственный кризис. Немудрено, что Гоголь писал Языкову: "О Париже скажу тебе только то, что я вовсе не видел Парижа. Я и встарь был до него не охотник, а тем паче теперь" (АН, т. XII, стр. 456).

Когда Гоголь весной 1846 года вновь приехал в Париж, политическое положение было еще более напряженным.

"Дороговизна продовольствия, прерванное процветание, боязливый и недоверчивый кредит, плачевное состояние финансов вселяют в умы горечь и тревогу", - писал Барант в конце мая 1846 года^*. Когда Гоголь спустя год снова был в Париже, политическое положение Франции ухудшилось еще более. Барометр предвещал бурю.

^* (Барант, Указ. соч., т. VII, стр. 176.)

От тревог и смятений Гоголь, по обыкновению, искал убежища в Италии. Но и здесь его настигала "всеобщая сумятица". Так, в 1845 году он приехал в Рим через несколько дней после того, как папские войска подавили восстание в Римини и Равенне. Повстанцы выпустили манифест, в двенадцати пунктах которого требовали ликвидации папской власти и создания демократического государства^*. В мае 1846 года русский посол Бутенев сообщил в Петербург о быстром росте революционных настроений в Романье, Ломбардии, Тоскане, Сардинии, о революционной деятельности Мадзини^**.

^* (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1845, дело № 134, лл. 287, 291, 293.)

^** (Там же, 1846, дело № 159, лл. 272-276. )

Словом, повсюду в Западной Европе было очень неопокойно.

Стремление рабочего класса к освобождению от наемного рабства - вот что смертельно пугало правящие классы Западной Европы, о чем писали профессора и публицисты, от чего искали защиты правительства...

Некий Лоренц Штейн в книге "Социализм и коммунизм современной Франции" писал, что грозящая цивилизации и порядку опасность увеличивается с каждым днем, ибо материальной силой коммунизма стал пролетариат. Профессор Сорбонны Шербюлье назвал свою книгу "Социализм - это варварство", и она имела шумный успех у правящих классов западных стран.

Приближение социальной бури остро чувствовал и Гоголь. Он писал в "Выбранных местах": "Погодите, скоро поднимутся снизу такие крики, именно в тех с виду благоустроенных государствах, которых наружным блеском мы так восхищаемся, стремясь от них все перенимать и приспособлять, к себе, что закружится голова у самых тех знаменитых государственных людей, которыми вы так любовались в палатах и камерах" (АН, т. VIII, стр. 343).

Гоголь догадывался, что надвигающаяся революция будет восстанием трудящихся, пролетариев под лозунгами социализма. Об этом, в частности, свидетельствует черновик его ответа Белинскому на письмо последнего о "Выбранных местах". Гоголь, характеризуя положение в Западной Европе, писал: "Тут и фаланстерьен, и красный, и всякий, и все друг друга готовы съесть, и все носят такие разрушающие, такие уничтожающие начала, что трепещет в Европе всякая мыслящая голова и спрашивает невольно, где наша цивилизация?" (АН, т. XIII, стр. 438-439.)

"Язва пролетариатства" очень страшила Гоголя, вот почему он так опасался распространения капиталистических порядков в России. Встретив в 1846 году в Бамберге Анненкова, он сказал ему: "Вот начали бояться у нас европейской неурядицы - пролетариата... думают, как из мужиков сделать немецких фермеров... А к чему это?"^*

^* (П. В. Анненков, Воспоминания, М. 1928, стр. 155.)

Итогом размышлений Гоголя о судьбе Западной Европы был вывод, что она вскоре обольется кровью... Действительно, так и случилось в 1848-1849 годах.

3

Теперь обратимся к тому, что в эти годы происходило в России.

Гоголь внимательно следил за русской жизнью. Он переписывался с Аксаковыми, Плетневым, Погодиным, Шевыревым, Языковым, Смирновой, систематически читал новые русские книги и журналы, тщательно и подробно расспрашивал приезжавших за границу русских.

Что же мог он узнать о России?

Ответ на этот вопрос Гоголь сам дал, заговорив о страхах и ужасах России.

Действительно, в середине 40-х годов политическое положение страны было очень напряженным, классовая борьба между крестьянами и помещиками усилилась и обострилась.

Герцен летом 1843 года отметил в дневнике: "Обыкновенно мужик здешней полосы никогда не ест мяса, у него едва хватает хлеба; коли побогаче, ест капусту; он каждый день с своей семьею отыгрывается от голодной смерти. О запасах думать нечего; умри лошадь, корова - он пошел ко дну"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., АН СССР, т. II, стр. 287-288.)

Конечно, и до начала 40-х годов крепостным крестьянам жилось не сладко. Но для нас важно установить, что и без того тяжелое положение крестьянства ухудшилось, и ухудшилось как раз с середины 40-х годов.

Крестьяне саратовских латифундий крупнейших душевладельцев - князей Воронцовых-Дашковых - рассказывали в 50-х годах: "До 1843 года барщина была легкая, работали три раза в неделю, всего было вдоволь: земли, лугов, лесу, скота, и из хлеба не нуждались. С 1843 года барщина росла, и в результате не стало в 1850 году ни одного тесового дома с топкой по белому, все земледельческие орудия и лошадиная сбруя были из дерева, конопли и мочалы"^*.

^* (Сборники Российского историч. об-ва, СПб. 1894, т. 94, стр. 291.)

Славянофил А. И. Кошелев, которого нельзя заподозрить во враждебности помещичьим интересам, в конце 40-х годов в одной из своих статей констатировал, что "с некоторого времени вошло в моду сажать крестьян на барщину"^*.

^* (Н. Колюпанов, Биография А. И. Кошелева. М. 1889- 1892, т. II, стр. 198.)

К чему привела такая "мода", свидетельствует статистика: в течение десятилетия, от начала 40-х до начала 50-х годов, процент крепостных на барщине в Воронежской губернии повысился с 36 до 55, в Орловской - с 66 до 72, в Пензенской - с 48 до 75. В черноземных губерниях в целом к исходу 40-х годов на барщине было семь десятых всего числа помещичьих крестьян, в поволжских губерниях - около трех четвертей, на Украине - без малого все сто процентов крепостных!

Нет надобности разъяснять, что перевод оброчных крестьян на барщину означал значительное усиление крепостного гнета. Об этом красноречиво говорит и увеличившееся сопротивление крестьян: число крестьянских волнений, по официальным данным, с четырнадцати в 1840 году возросло до тридцати в 1844 и до сорока восьми в 1847 году.

Совершенно очевидно, что с середины 40-х годов усилился помещичий напор на крестьян: владельцы "ревизских душ" стремились выжать из своих крепостных возможно больше дарового труда, заставить их на барских полях производить возможно больше хлеба.

Но почему же этот нажим начался в середине 40-х годов и чем дальше, тем становился больше?

Ответ на этот вопрос существен, так как движущая сила этого процесса, происходившего внутри России, находилась за ее пределами.

В Англии, одной из главных покупательниц русского хлеба, в 1842 году были смягчены, а в 1846 году совсем отменены так называемые хлебные законы, с помощью которых английские помещики затрудняли ввоз в Англию русского хлеба. Результат не замедлил сказаться: в 1846 году из России было вывезено зерна почти вдвое больше, чем в 1836-1840 годах.

Чтобы вывезти больше зерна, нужно было и произвести его больше. Но увеличить производство хлеба, интенсифицируя свое хозяйство с помощью более высокой агротехники, помещики не хотели.

Читатель вспомнит, что такие теоретики и публицисты, как А. М. Жуков, Н. Муравьев и другие, отрицали выгодность и даже возможность такими способами повысить производительность помещичьего хозяйства. Оставался один путь: усилить эксплуатацию крепостных крестьян, переводя оброчных на барщину, увеличивая барщину.

Этому способствовал и указ 1842 года: дворяне уверились в том, что правительство вовсе и не помышляет о каких-либо ограничениях их прав на эксплуатацию крестьянства.

Таким образом, отмена в Англии последних остатков феодализма, как Маркс назвал уничтожение хлебных законов, и укрепление позиций буржуазии повлекло за собой в России усиление феодальных порядков, что в свою очередь вызвало рост крестьянского сопротивления. Это очень важный факт в истории социальных отношений России в последние десятилетия феодально-крепостного строя. Он не мог не оказать существенного воздействия на политику царского правительства, на идеологию всех классов русского общества.

В России вырисовывался призрак новой крестьянской войны. Крестьянские массы, как мы видели, отвечали на помещичий нажим быстрым ростом своего сопротивления. В своем отчете за 1846 год министр внутренних дел Л. А. Перовский констатировал, что "беспорядки в помещичьих имениях были упорнее и сильнее предшествовавших годов... Главным поводом к неповиновению крестьян помещичьих было желание свободы".

Летом 1847 года положение стало настолько тревожным, что Николай прибег к необычной для него мере. Он пригласил к себе депутации витебских и смоленских дворян и посоветовал им келейно обсудить между собою меры для действительного осуществления оставшегося на бумаге указа 1842 года о переводе крепостных на положение обязанных крестьян, то есть лично свободных арендаторов помещичьей земли. Он сказал им, что "время требует изменений... что надо избегать насильственных переворотов благоразумным предупреждением и уступками"^*.

^* (Так изложил слова Николая А. И. Кошелев (см. Н. Колюпанов, Указ. соч., т. II, стр. 123).)

С предупреждением помещикам - не играть с огнем - выступил и известный нам чиновник министерства государственных имуществ А. П. Заблоцкий-Десятовский. Он опубликовал в "Отечественных записках" статью на, казалось бы, невинную тему: о причинах крайних колебаний хлебных цен в России. Но ответ на этот вопрос дан был автором отнюдь не невинный: он доказывал, что всему виной "обязательная рента", то есть крепостное право, и рекомендовал заменить ее иными отношениями помещиков с крестьянами, то есть призывал к реформам, которые были отклонены в 1842 году.

Белинский отлично понял смысл и значение этой статьи, назвав ее архи- и просто превосходной.

В письме к П. В. Анненкову он писал:

"Крестьяне сильно возбуждены, опят и видят освобождение"^*. Он считал, что вопрос о крепостном праве "решится сам собою, другим образом, в 1000 раз более неприятным для русского дворянства"^**, если правительство не осмелится пойти на решение этого вопроса.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 316-317.)

^** (Там же, стр. 316.)

Картина, думается нам, ясна: с середины 40-х годов атмосфера в России накалялась, обострялась классовая борьба, надвигалась возможность новой "пугачевщины".

Это чувствовали помещики и их правительство, их идеологи, это видели и понимали те, кто выражал и защищал в русской литературе интересы угнетенного крестьянства.

Не мог не заметить этих важных явлений и процессов и Гоголь.

Правда, он находился вдалеке от России. Но и оттуда он пристально следил за всем, что происходит на родине. А так как сведения о "страхах и ужасах России" и их истолкование он получал от таких людей, как А. О. Смирнова, М. П. Погодин, Н. М. Языков, то не удивительно, что происходившие в России процессы, пугая Гоголя, толкали его мысль вправо...

4

Гоголь отрицательно относился к росту своей популярности в Западной Европе. В этом также проявлялось его внутреннее смятение, мучительность его поисков выхода из тех потрясений, которые, как он видел, грозили и России и Западу.

Он был очень недоволен, даже встревожен тем, что его много переводили на разные языки, что о нем много писали в европейской печати.

Не будем подробно останавливаться на истории переводов сочинений Гоголя. Вопрос этот давно уже является предметом изучения^*. Достаточно широко известны и некоторые западноевропейские статьи о Гоголе, появившиеся в 40-х годах. Они показывают, что творчество Гоголя сразу же привлекло внимание читателей и критики во Франции, Германии, славянских странах. Один из наиболее серьезных и содержательных разборов произведений Гоголя и его места в русской литературе был напечатан летом 1845 года в парижском журнале "Illustration"^**. Статья эта (она называлась: "О современной русской литературе. Пушкин. Гоголь. Лермонтов") мало известна, и мы познакомим читателя с ее основными положениями.

^* (Е. С. Некрасова в 1897 г. опубликовала в "Русской старине" работу "Гоголь перед судом иностранной литературы", фактическое содержание которой и сегодня не утратило значения. Переводам сочинений Гоголя и статьям о них посвящена работа Л. Мазинга ("Ученые записки Юрьевского университета", 1904, №5), а из современных - работа М. П. Алексеева в т. I материалов и исследований "Н. В. Гоголь" (М. 1936) и его же "Первый немецкий перевод "Ревизора" ("Гоголь, Статьи и материалы", ЛГУ, Ленинград, 1954).)

^** ("Illustration", № 125, 19 juillet 1845, "De la litterature russe contemporaine".)

Дав высокую оценку произведениям Пушкина и в особенности роману "Евгений Онегин" (в котором "находит полное выражение русская жизнь, открывается душа и дух русских, хотя и не содержатся великие идеи"), охарактеризовав Лермонтова как первого русского поэта страсти (poete de passion), в творчестве которого выразились "негодование вынужденной праздности, ненависть, а не скука опустошенности", автор статьи переходит к Гоголю. Под влиянием Пушкина русская литература избрала путь сближения с жизнью. По этому пути и пошел Гоголь, "талант юный, сильный, устремленный в будущее". Говоря о "Вечерах", "Миргороде", "Ревизоре", "Мертвых душах", автор писал: "Каждое из этих произведений имело громадный отзвук, и Гоголь сегодня писатель наиболее популярный, наиболее влиятельный, которому наиболее подражают. Будучи только прозаиком, Гоголь... первый вполне оригинальный писатель в русской литературе... Русская жизнь не имеет тайн от него, все классы по очереди подвергаются неотвратимой наблюдательности, и множество выражений из его сочинений стали крылатыми словами. Что же касается его изображения русской натуры, то оно удивительно верно и поэтично. В итоге Гоголь произвел полную революцию в литературе своей страны". Заканчивалась статья выражением надежды на то, что все произведения Гоголя вскоре станут известны в Европе, и извещением о предстоящем выходе французского перевода "Повестей" Гоголя^*.

^* (Их перевел Л. Виардо; упоминание об этом переводе наводит на мысль, что он инспирировал данную статью. Он же мог познакомить французского критика с работами Белинского.)

В декабре того же 1845 года, после выхода французского перевода "Повестей", в "Revue des Deux Mondes" была напечатана большая статья Сент-Бёва о Гоголе^*.

^* ("Revue des Deux Mondes", 1845, v. XII.)

Сент-Бёв выдвинул на первый план в творчестве Гоголя "верность нравам, воспроизведение истины, природы как в настоящем, так и в историческом прошлом". Поэтому Гоголь "не останавливается перед суровой и обнаженной стороной жизни".

Спустя несколько недель после статьи Сент-Бёва широко распространенная газета "National" поместила статью о Гоголе с биографическими данными и обзором его литературной деятельности.

Успех Гоголя за пределами родной страны был сразу же замечен и верно оценен Белинским. В "Петербургском сборнике" (цензурное разрешение 12 января 1846 года) он писал: "Этот успех понятен: кроме огромности своего художнического таланта, Гоголь строго держится в своих сочинениях сферы русской житейской действительности. А это-то всего и интереснее для иностранцев: они хотят через поэта знакомиться с страною, которая произвела его. В этом отношении Гоголь - самый национальный из русских поэтов, и ему нельзя бояться перевода..."^*

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. IX, стр. 439.)

Так Белинский откликнулся на успех Гоголя в Западной Европе. А вот как реагировал на него сам Гоголь в письме к Языкову от 2 января 1846 года (то есть тогда же, когда Белинский писал вышеприведенные строки): "Известие о переводе "Мертвых душ" на немецкий язык мне было неприятно 4. Кроме того, что мне вообще не хотелось бы, чтобы обо мне что-нибудь знали до времени европейцы, этому сочинению неприлично являться в переводе ни в каком случае до времени его окончания, и я бы не хотел, чтобы иностранцы впали в такую глупую ошибку, в какую впала большая часть моих соотечественников, принявшая "Мертвые души" за портрет России. Если тебе попадется этот перевод, напиши, каков он и что такое выходит по-немецки. Я думаю, просто ни то ни се. Если случится также читать какую-нибудь рецензию в немецких журналах или просто отзыв обо мне, напиши мне также. Я уже читал кое-что на французском о повестях в "Revue des Deux Mondes" и в "Des Debats". Это еще ничего. Оно канет в Лету вместе с объявлениями газетными о пилюлях и новоизобретенной помаде красить волосы, и больше не будет о том и речи. Но в Германии распространяемые литературные толки долговечней, и потому я бы хотел следовать за всем, что обо мне там ни говорится" (АН, т. XIII, стр. 30).

Из этого письма явствует, что Гоголь был очень недоволен своей популярностью в Западной Европе - по той же причине, по которой ею был доволен Белинский. Запад из сочинений Гоголя знакомился с Россией, какова она была. А Гоголь в это время уже считал "Мертвые души" ошибкой. Вполне понятно, что ему были неприятны французские статьи, в которых указывалось, что его сочинения - это верное изображение русской жизни, как она есть...

Упомянутый Гоголем немецкий перевод "Мертвых душ" был сделан Ф. Лебенштейном и появился в 1846 году. Переводчик предпослал тексту "Мертвых душ" пространное предисловие, в котором утверждал, что до Пушкина и Гоголя русская литература находилась под французским и немецким влиянием и только Пушкин и Гоголь совершили переворот, положив в основу литературы самостоятельные элементы русской жизни ^*.

^* (Ph. Lobenstein, Die toten Seelen, Leipzig, 1846.)

Получив от Языкова перевод предисловия Лебенштейна, Гоголь ответил: "Благодарю за выписку предисловия к немецкому переводу "М. д.". Немец судит довольно здраво. Это лучший взгляд, какой может иметь на эти вещи иностранец. При всем том крайне неприятно, что "Мертвые души" переведены. Впрочем, что случилось, то случилось не без воли божией. Дай только бог силы отработать и выпустить второй том. Узнают они тогда, что у нас есть много того, о чем они никогда не догадывались и чего мы сами не хотим знать, если только будет угодно богу подать мне силы среди самых немощей и болезней честно и свято выполнить дело" (АН, т. XIII, стр. 61).

Гоголь, как мы знаем из его предыдущего письма Языкову, утешал себя тем, что французские толки недолговечны. Он ошибся. Чем дальше, тем больше французская прогрессивная критика связывала его творчество с борьбой русского народа против рабства.

В 1847 году орган демократической Франции "Revue independante", руководимый Ж. Санд и П. Леру, в статье о русском театре^* говорил о "Ревизоре" так: "Творение Гоголя несомненно наиболее высокое драматическое создание в русской литературе. Его дух высказывается не в игре слов и не в искусно придуманных ситуациях, но в высоком комизме характеров, который англичане называют юмором". Комедия Гоголя разит коррупцию и другие пороки, которые бюрократия считает неизбежным злом. И далее: "Но молодые поколения, глубоко преданные родине, а не личности царя, думают об этом иначе, равно как и Гоголь, решивший напасть на это зло, разъедающее моральное состояние России". Разобрав пьесу и показав правдивость выведенных характеров и изображенных событий, автор заключил статью так: "Россия единодушно аплодировала комедии Гоголя".

^* ("Revue independante", 1847, 1 Aout, v. 10, Annales du monde dramatique. Scene Russe, pp. 118-120.)

Совершенно понятно, что подобного рода суждения раздражали Гоголя, который занят был пересмотром своего творчества под углом зрения новых настроений и взглядов, появившихся и укреплявшихся в нем в середине 40-х годов.

5

В поисках ответа на мучительный вопрос: где же выход из обступавших его "страхов и ужасов"? - Гоголь обратился к религии. Симптомы увлечения религиозно-мистическими идеями появились у Гоголя, как мы выше указали, уже в конце работы над "Мертвыми душами". Тогда же появляется у него и выспренний, "пророческий" тон. После возвращения Гоголя за границу в 1842 году процесс этот пошел очень быстро, и значительную роль в этом сыграло окружение, в котором находился Гоголь, особенно же А. О. Смирнова. С. Т. Аксаков прямо говорит, что Смирнова и другие светские дамы^* "сейчас же сделали из него нечто вроде духовника своего, вскружили ему голову восторженными похвалами и уверениями, что его письма и советы или поддерживают, или возвращают их на путь добродетели". В Смирновой Гоголь "видел кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души"^**. Действительно, она писала Гоголю: "Вы, любезный друг, выискали мою душу, вы ей показали путь и этот путь так разукрасили, что другим идти не хочется и невозможно"^***.

^* (Гоголь провел зиму 1843-1844 гг. в Ницце в обществе Смирновой и семьи Вьельгорских - Соллогубов. Со Смирновой, уехавшей затем в Париж, он вел оживленную переписку.)

^** (С. Т. Аксаков, Указ. соч., стр. 146.)

^*** ("Русская старина", 1888, октябрь, стр. 132.)

А. О. Смирнова, семья Вьельгорских в своей религиозной экзальтации следовали тогдашним настроениям высшего общества Парижа, которое в боге и религии искало прибежища от надвигавшейся социальной бури. Когда Смирнова уезжала из Ниццы в Париж, губернатор Ниццы де Местр, сын и племянник французских реакционных писателей Жозефа и Ксавье де Местр, дал ей рекомендательное письмо к модному парижскому католическому проповеднику Равиньяну. О нем и о другом проповеднике, Дюпанлу, П. В. Анненков писал (на страницах "Отечественных записок"), что оба они составляют "кровные звенья той религиозной реакции, которая обнаружилась в последнее время в Париже... Если принять во внимание, что теперь идет дело не о семинарии, не о десятине какой-нибудь, а о введении католицизма в нравы и о принятии им под покров свой всех вопросов века (значит, и рабочего вопроса. - М. Г.), то нынешняя религиозная реакция может иметь важные последствия для Франции"^*.

^* ("П. В. Анненков и его лрузья", СПБ. 1892, т. I, стр. 212-213.)

Смирнова стала усердной слушательницей проповедей Равиньяна и Дюпанлу и свой восторг стремилась передать Гоголю. О Равиньяне она писала Гоголю в Ниццу, что "лицо его прекрасно, в глазах детская невинность, в обхождении простота... Его красота неземная меня поразила; как уста говорят от полноты сердца, так и все выражение от чистоты духовной"^*. Гоголь, и сам погруженный в религиозно-мистические размышления, очень заинтересовался тем, что ему сообщала Смирнова. Он боялся, как бы эти проповедники не совратили ее в католицизм, но в то же время заражался еще больше духом религиозной восторженности и экзальтации. Именно в этот период пребывания в Ницце и после него Гоголь усердно наставляет своих друзей, как им общаться с богом. Он дарит Аксакову, Шевыреву, Погодину книгу "Подражанье Христу" и рекомендует ежедневно читать по главе. Он советует Языкову начинать день чтением евангелия. Он все больше погружается в изучение религиозной литературы, все больше отдается во власть мистицизма и фанатизма.

^* ("Русская старина", 1888, июнь, стр. 599-600.)

Одновременно с этим погружением в православие в его сознании углублялась мысль о самодержавии как самим богом созданной для России форме устройства, обеспечивающей русский народ от "страхов и ужасов" Западной Европы. Идея преданности русскому царю крепко соединяется у Гоголя с идеей верности православной церкви. К двум этим "китам" прибавляется и идея "народности" в духе того славянско-российского национализма, который проявился уже во второй редакции "Тараса Бульбы" и во вставке в главу XI "Мертвых душ", сделанной в Москве. Наконец Гоголем овладевает и мысль, что свое будущее Россия "православия, самодержавия и народности" должна искать в своем прошлом, которое спасет ее от язв и бедствий западных порядков. Он советует Языкову: "Перетряхни русскую старину, особенно времена царей. Они живей, и говорящей, и ближе к нам. И ты в несколько раз выиграешь более, когда те русские стихии и чисто славянские струи нашей природы, из-за которых идет спор, выставишь в живых и говорящих образах" (АН, т. XII, стр. 477-478) (Курсив мой. - М. Г.).

Эту же мысль о повороте вспять как о пути спасения Гоголь развил в "Выбранных местах", говоря о роли дворянства. Помещики призваны сделать великое дело, "воспитавши вверенных им крестьян таким образом, чтобы они стали образцом этого сословия для всей Европы, потому что теперь не на шутку задумались многие в Европе над древним патриархальным бытом, которого стихии исчезнули повсюду, кроме России, и начинают гласно говорить о преимуществах нашего крестьянского быта, испытавши бессилие всех установлений и учреждений нынешних, для их улучшения" (АН, т. VIII, стр. 362).

Это - развернутая программа возвращения к "древней Руси".

Идеи православия, самодержавия, российско-славянского национализма и поворота вспять, к средневековому прошлому, и составили содержание той проповеди, с которой Гоголь обратился к России в "Выбранных местах из переписки с друзьями".

Эти идеи не были достоянием одного только Гоголя. Конечно, он пришел к таким выводам из своих мучительных раздумий и колебаний самостоятельно, но это вовсе не значит, что взгляды его друзей-славянофилов не оказали на него никакого влияния. Наоборот, несомненно, что теоретическая и литературная деятельность славянофилов воздействовала на Гоголя. Он пристально следил за тем, что делают его московские друзья, и солидаризировался с ними, когда они взяли в свои руки погодинский "Москвитянин": "Полученный на днях "Москвитянин" (два номера), - писал он Языкову 1 мая 1845 года, - доставил мне несколько приятных минут... Хомякова тоже прочел не без удовольствия и письмо и "Спорт" (АН, т. XII, стр. 481-482). А это были программные статьи славянофильства!..

"Сам бог внушил тебе, - писал Гоголь Языкову, - прекрасные и чудные стихи "К не нашим"... Они сильнее всего, что у нас было писано доселе на Руси" (АН, т. XII, стр. 455).

В стихотворении "К не нашим" Н. М. Языков поносил Чаадаева, Грановского как людей, якобы полных "презрения ко всему отечественному, чего они не знают и знать не хотят".

Статью "Споры" из "Выбранных мест" приводят иной раз как доказательство того, что Гоголь не был согласен со славянофилами. Действительно, в ней Гоголь высокомерно, как пророк и учитель, упрекал славянистов (так он называл славянофилов) в том, что у них много кичливости и хвастовства и они видят только весь фасад строения, но не замечают его частей. "Европистов" Гоголь, наоборот, упрекал в том, что они слишком близко подошли к строению и видят лишь его отдельные части. Однако же вывод делался в пользу московских друзей Гоголя: "Разумеется, правды больше на стороне славянистов и восточников, потому что они все-таки видят весь фасад и, стало быть, все-таки говорят о главном, а не о частях" (АН, т. VIII, стр. 262).

"Выбранные места" повторяли и развивали основные положения славянофильской теории. Но сама-то она была, как мы уже говорили, специфической, российской разновидностью того реакционного мировоззрения европейского дворянства, которое Маркс и Энгельс назвали феодальным социализмом. Поэтому не удивительно, что и откровения Гоголя в "Выбранных местах" не были оригинальными. Гоголь был уверен в обратном, он писал в "Выбранных местах": "...Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках" (АН, т. VIII, стр. 345).

Однако же мудрость, которую Гоголь намеревался поставлять Западу как нечто необычное, новое, была уже хорошо известна Европе! Как уже было сказано во Введении, в 1842 году в Англии вышла в свет книга Томаса Карлейля "Past and present", проникнутая резкой и справедливой критикой пороков и язв буржуазного строя, обличением страданий, причиняемых народу капиталистической эксплуатацией. Карлейль писал, обращаясь к британским фабрикантам:

"Какая польза в выпряденных вами рубашках? Вот они висят целыми миллионами и не продаются; а вот тут, тоже миллионами, прилежные голые тела, которые не могут их добиться. Рубашки полезны для прикрытия человеческих тел; иначе они бесполезны; иначе они - нестерпимая насмешка"^*.

^* (Т. Карлейль, Теперь и прежде, стр. 31.)

Так Карлейль бичевал пороки и язвы буржуазного строя. Но что противопоставлял он ему? В чем видел спасение? В возврате вспять, к средневековью! Англию XIX века хотел он заменить Англией XII века...

Такие же идеи возврата к феодальным временам развивали во Франции П.-С. Балланш, Л. де Бональд, Ф.-Р. Шатобриан. В Пруссии помещик Радовиц в книге "Современные беседы о государстве и церкви" (вышедшей первым изданием в 1846 году)^*, изложил взгляды, аналогичные тому, что мы читаем в "Выбранных местах". Помещик Аренбург осуждает "денежное рабство". Он предрекает Европе гибель, если власть буржуазии не будет заменена союзом дворянской монархии с трудящимися массами. От имени аристократии и народа он апеллирует к монарху: "Государи должны иметь мужество для обращения к народу".

^* (Radowitz J., Gesprache aus der Gegenwart uber Staat und Kirche.)

Гоголь также призывал дворянство взять в свои руки спасение России и восстановить исконные свои связи с крестьянством, дополнив их "новыми, еще сильнейшими" (АН, т. VIII, стр. 322, 328). Он пел дифирамбы идеальному государю, разумея Николая (АН, т. VIII, стр. 254).

Таким образом, открытая Гоголем "мудрость" была на деле только лишь "истинно русским" вариантом той мудрости, которую Европа уже открыла у себя. Конечно, Гоголь пришел к ней самостоятельно, своим собственным путем. Но был один общий исходный пункт у него и у Карлейля, Радовица и прочих представителей этого мировоззрения: ненависть к буржуазии и страх перед революцией угнетенных капитализмом рабочих масс.

Правда, опасность эта, реальная на Западе, грозила России только в том случае, если бы она пошла по дороге буржуазного развития. Но с тем большим рвением стремился Гоголь предотвратить самую возможность вступления России на такой гибельный путь. Суть, природа его антибуржуазных, антикапиталистических взглядов и настроений, как они выражены в "Выбранных местах", были иными, нежели в первом томе "Мертвых душ" или в "Портрете". В этих произведениях обличалась страшная, мертвящая власть золота, денежных отношений, развенчивался Чичиков как провозвестник буржуазных мертвых душ. Этот антикапиталистический, вернее антибуржуазный, дух сочетался с боевым обличением крепостничества. Теперь же в "Выбранных местах" резкие нападки на буржуазный строй, отрицание капиталистических порядков соединились с восхвалением и возвеличением порядков крепостнических. Поэтому антибуржуазные идеи теперь служат делу упрочения и защиты крепостничества!

Свою роль тут несомненно сыграл и страх перед возможностью новой крестьянской войны, предотвратить которую Гоголь рекомендовал помещикам с помощью и таких воспитательных средств, как брань и розга...

Таков идейный смысл "Выбранных мест", подготовленных Гоголем в 1846 и вышедших в свет в начале 1847 года.

6

"Выбранные места" появились в период, когда идейная борьба в русском обществе достигла большой остроты, в чем нашло свое выражение углубление классовых противоречий в стране, рост крестьянского сопротивления крепостному гнету.

"Выбранные места" были порождением и отражением этой острой идейной, политической борьбы.

С внешней стороны это был спор между так называемыми западниками и славянофилами о "Западе" и "Востоке", о том, похожа ли Россия на Западную Европу, или противоположна ей, идти ли ей на выучку к "Западу", или оставаться "самобытной".

Независимо от того, понимали это или не понимали участники споров, но спорили они о том, должна ли крепостная Россия стать капиталистической страной и если должна, то как надлежит произвести такое преобразование.

Спорили не два, а три лагеря: Белинский и Герцен, которые объективно представляли точку зрения подавляющего большинства трудящегося народа, то есть крестьянства, так называемые "западники" (Грановский, Корш, Боткин, Кавелин), которые объективно выражали интересы российской буржуазии, включая и либерально-дворянское крыло, и славянофилы, отстаивавшие, под видом защиты "исконных начал" жизни русского народа, сохранение самодержавно-помещичьего строя^*.

^* (Герцена и Белинского отделяли от Грановского и Корша не только различия во взглядах на политическое и социальное будущее России, о чем будет сказано ниже, но и глубокие философские расхождения. Герцен и Белинский были убежденными материалистами и атеистами, Грановский же был верующим христианином. На почве этого разногласия летом 1846 г. между ним и Герценом произошел спор, закончившийся идейным разрывом и вызвавший глубокую трещину и в их личных, дружеских отношениях (об этом см. "Былое и думы", глава XXXII).)

Белинский, вплотную подошедший к историко-материалистическому пониманию законов общественного развития, считал, что России не избегнуть того пути, по которому шли страны Запада. Незадолго до смерти он писал Анненкову, вернувшись из поездки по Западной Европе: "А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 339.)

Понимая, что России предстоит стать капиталистической страной, Белинский отдавал себе отчет в отрицательных сторонах буржуазного строя. О буржуазии, управляющей Францией, он писал, что "теперь она сознательно ассервировала народ голодом и капиталом, но ведь теперь она - буржуази не борющаяся, а торжествующая"^*. Белинский понимал также, что власть буржуазии преходяща: "Собственно, она только последнее зло в владычестве капитала, в его тирании над трудом"^**.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 329.)

^** (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 331.)

Через это "последнее зло", думал Белинский, предстоит пройти и России.

Его взгляда не разделяли как Герцен и Бакунин, так и Боткин и Анненков. Герцен в "Письмах из Avenne Marigny", опубликованных в "Современнике", излагал точку зрения на буржуазный режим, которую Белинский считал уязвимой - вследствие "неопределенности и сбивчивости в слове буржуази"^*. Белинский соглашался с Герценом в том, что правившая Францией финансовая олигархия насквозь прогнила и должна быть свергнута. Но он подчеркивал: "Не на буржуази вообще, а на больших капиталистов надо нападать..."^**

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 328.)

^** (Там же.)

Белинский видел и положительные и отрицательные стороны буржуазных порядков и понимал, что и они - исторически преходящи. Боткин, Анненков, Корш, Грановский видели только положительные стороны этих порядков и закрывали глаза на их отрицательные стороны. Поэтому в спорах в Париже, в которых участвовал Белинский, Анненков решительно возражал против резкой критики буржуазного строя, и в Москве Корш, Боткин, Грановский были возмущены "Письмами" Герцена. Боткин в письме к Анненкову прямо заявил: "Вы меня браните за то, что я защищаю bourgeoisie (буржуазию); но, ради бога, как же не защищать ее, когда наши друзья, со слов социалистов, представляют эту буржуазию чем-то вроде гнусного, отвратительного, губительного чудовища, пожирающего все прекрасное и благородное в человечестае?"^* И когда Боткин восклицал: "Дай бог, чтобы у нас была буржуазия!" - то, в отличие от Белинского, он считал, что буржуазный строй для России будет конечным пунктом исторического развития.

^* ("П. В. Анненков и его друзья", СПБ. 1892, т. I, стр. 542.)

Белинский не был согласен с либерально-буржуазной трактовкой этого вопроса и в большом письме к Боткину, которое мы выше цитировали, доказывал, что и буржуазный строй есть только момент в развитии народов, однако момент необходимый и относительно плодотворный.

Славянофилы, смертельно боявшиеся капитализма, с пеной у рта отвергали необходимость и неизбежность буржуазного этапа в развитии России и противопоставляли "сгнившему Западу" свои "исконные начала" - самодержавие, православие, смирение и покорность - как исключительные свойства русского народа. Чтобы предотвратить победу буржуазных, "западных" порядков в России, они призывали вернуться назад, ко временам допетровским или, как иронически замечал Белинский, ко временам Гостомысла...

Белинский уничтожающе разоблачил фальш славянофильского противопоставления "национального" - "человеческому", с помощью которого славянофилы защищали свои реакционные позиции.

Он писал: "То, что называют резонеры человеческим, противополагая его национальному, есть, в сущности, новое, непосредственно и логически следующее из старого, хотя бы оно и было чистым его отрицанием"^*. "Новое" - это было подцензурное наименование тех порядков, которые должны были прийти на смену крепостничеству и самодержавию, а "национальным" и были эти обреченные на гибель порядки...

^* ( В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. X, стр. 32.)

Белинский разоблачил также антинародную суть славянофильского учения о смирении и покорности как якобы истинно национальном выражении самых глубоких свойств русского народа.

Ведя непримиримую борьбу со славянофилами, Белинский говорил: "А церемониться со славянофилами нечего... Когда удастся наступить на гадину, надо давить ее, непременно давить"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 307-308.)

И вот в разгаре ожесточенных идейных споров, в которых славянофилы прибегали даже к доносу на своих противников^*, появились "Выбранные места" Гоголя. Не удивительно, что книга эта сразу же оказалась в самом центре борьбы. Отношение к ней определялось позицией каждого из споривших лагерей. Но при этом - как это ни было на первый взгляд неожиданно - славянофилы отнеслись к книге неодобрительно.

^* (Доносом было стихотворение Языкова "К не нашим" - его так и назвал Герцен в дневнике (Полн. собр. соч., АН СССР, т. II, стр. 403), доносом попахивала и статья Хомякова в "Московском сборнике", в которой он заявил, что у него чувство любви к родине "невольное и прирожденное", а у его противников оно "приобретенное волею и рассудком, так сказать наживное" ("Московский сборник", 1847, стр. 356).)

Гоголь, замыслив издать свою книгу, твердо верил, что проповедуемые им истины покорят все умы и сердца, и утверждал: "К концу ее печатания все станет ясно" (АН, т. XIII, стр. 92). Увы! Он ошибся, и редкая книга так обманывала ожидания автора, как эта...

"Появленье книги моей, - писал Гоголь, - разразилось точно в виде какой-то оплеухи: оплеуха публике, оплеуха друзьям моим и, наконец, еще сильнейшая оплеуха мне самому" (АН, т. XIII, стр. 243). Гоголь был в недоумении: "Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в России, этого я покуда сам еще не могу понять" (АН, т. XIII, стр. 326).

Белинский писал Боткину, что в книге Гоголя содержится "артистически рассчитанная подлость". "Гоголь совсем не К. С. Аксаков. Это - Талейран, кардинал Феш, который всю жизнь обманывал бога, а при смерти надул сатану"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 185.)

Но и московским друзьям Гоголя книга не пришлась по вкусу. С. Т. Аксаков писал: "Увы! она превзошла все радостные надежды врагов Гоголя и все горестные опасения его друзей. Самое лучшее, что можно сказать о ней - назвать Гоголя сумасшедшим"^*. В помешательстве этом С. Т. Аксаков видел и много плутовства...

^* ("И. С. Аксаков в его письмах", т. I, стр. 407.)

К. Аксаков назвал книгу ложью и приписал ее появление тому, что Гоголь бросил свою землю, бежал за границу и шесть лет вдыхал тлетворные испарения Запада.

Почему славянофилы так обрушились на "Выбранные места", правильно разъяснил Белинский. "А славянофилы напрасно сердятся на Гоголя: он только консеквентнее и добросовестнее их - вот и все. Мальчишки! розгами бы их!" - резко писал он Боткину^*. И в следующем письме ему же с горечью продолжал: "Они подлецы и трусы, люди неконсеквентные, боящиеся крайних выводов собственного учения; а он - человек храбрый, которому нечего терять, ибо все из себя вытряс, он идет до последних результатов"^**.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 163.)

^** (Там же, стр. 166.)

Обнажения этих последних результатов их реакционного учения и испугались славянофилы - эти "витязи прошедшего и обожатели настоящего"^*. Они не могли не понять, что передовая Россия и в ее лице русский народ слишком отчетливо и ясно увидят, что такое их доктрина в действительности. И славянофилы не ошиблись в своих опасениях. Передовая Россия с негодованием отвергла поучения Гоголя, а с ними осудила и ложь реакционной доктрины якобы "исконных начал святой Руси".

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 197.)

Но были люди, которые приветствовали книгу Гоголя. Булгарин был обрадован не только религиозно-монархической проповедью Гоголя, но и его отречением от собственного творчества. Булгарину, твердившему, что Гоголь ниже Поль де Кока, доставляло удовлетворение публичное признание Гоголя в том, что критика самого Булгарина, а также Сенковского, Полевого содержала много истинного. Это позволяло с новой силой обрушиться на "натуральную школу" последователей Гоголя. В силу всех этих причин Булгарин объявил, что "Выбранные места" - "после "Вечеров на хуторе близ Диканьки" - лучшее его сочинение, заставляющее любить и уважать автора"^*.

^* ("Северная пчела", 1847, № 98.)

Такова была одна публичная оплеуха. Вторую Гоголь получил от П. А. Вяземского в статье "Гоголь - Языков", напечатанной в "С.-Петербургских ведомостях". Вяземский горячо одобрил гоголевскую книгу прежде всего за то, что Гоголь отрекся от "натуральной школы" и от своего творчества.

В нем все мрачно и грустно, утверждал Вяземский, и Гоголь "жестокий врач, он растравляет раны, но не придает больному ни бодрости, ни упования. Нет, он приводит к безнадежной скорби, к страшному сознанию"^*. И вот в противовес "Ревизору" и "Мертвым душам" "Выбранные места" - книга полезная и нужная: "многое в ней, если не все, обращает внимание человека на самого себя, заставляет его невольно заглянуть в душу, осмотреться, допросить, ощупать себя"^**.

^* (П. А. Вяземский, Собр. соч., СПБ. 1897, т. П, стр. 37.)

^** (Там же, стр. 323.)

Так Вяземский одобрил и приветствовал поворот Гоголя от борьбы с общественным злом к религиозной проповеди, от сатирического обличения людских пороков к моральному самоусовершенствованию.

Восторженно приняла книгу Гоголя А. О. Смирнова: "Книга ваша,- писала она,- вышла под новый год, любезный друг Николай Васильевич. И вас поздравляю с таким выступлением, и Россию, которую вы подарили этим сокровищем. Странно! Но вы, все то, что вы писали доселе, ваши "Мертвые души" даже,- все побледнело как-то в моих глазах при прочтении вашего последнего томика. У меня просветлело на душе за вас"^*.

^* ("Русская старина",890, август, стр. 282.)

Смирнова не только с упоением читала книгу, не только "с неприличной прыткостью" защищала книгу от нападок, но и поспешила приступить к практической реализации поучений Гоголя. "Купцу Антипину велела привезти 20 экз. сюда. 10 беру в дом, а 10 останутся в лавке у него. Еленев (студент московск. университета), советник губ. правления, взял один; другой - лихвенский предв. Яковлев; третий - чиновник особ. поручений Экарев, мой сотрудник по делу благотворительности; четвертый - Нелединский, сын Юрия Алекс, бывший развратнейшим человеком в жизни и искренне обратившийся в прошлом году через Самарина старика, который дал ему толкование Иннокентия на молитву Ефрема Сирина; пятый - генерал Темерязев, отставленный от должности ген.-губ. астраханского; шестой - помещик Чириков, хороший человек, но, по несчастью, пьет. Четыре постараюсь пустить в купечество и духовенство. Одну непременно пошлю Брилиянтову, старшему члену духовному. Он умный, но черствый человек... А с десятью экземплярами вот что намерена сделать. По поводу базара и других оборотов в пользу бедных, даже и маскарада, у меня были переписки с уездными предводителями, которые единодушно показали много услужливости. Теперь приходится их благодарить письменно, при каждом письме приложу книгу с надписью: "в знак благодарности; подарок вам и семье вашей", и присовокуплю просьбу написать мне впечатления их при прочтении, равно и тех, которым дадут ее прочесть"^*.

^* ("Русская старина", 1890, август, стр. 283-284.)

Навряд ли Гоголю, жестоко переживавшему свое фиаско, доставил моральное удовлетворение этот список мертвых душ в роли читателей и почитателей его злополучной книги... Тут и совершенно гоголевский персонаж - помещик, хороший человек, но, по несчастью, пьет, тут и типичный "фигляр благотворительности", чиновник особых поручений по делам филантропии при губернаторше, и чиновник-взяточник (сама же Смирнова писала Гоголю, что советники губернского правления - неисправимые лихоимцы), и бюрократ, отставленный за слишком откровенное лихоимство... Даже и раскаявшийся развратник входит в этот список, совершенно готовый для включения в сатирическое произведение гоголевского стиля...

Нетрудно себе представить, с какими благочестивыми минами эти люди получали книгу из рук Смирновой и как, придя домой, швыряли ее подальше в угол. Во всяком случае все последующие письма Смирновой Гоголю из Калуги неизменно говорили о том, что "все идет своим порядком: т. е. вице-губернатор поссорился с губернатором... Прокурор пишет доносы, одним словом губерния свое дело делает"^*. Взяточники по-прежнему брали взятки, развратники развратничали, попы морочили головы народу, купцы его надували.

^* ("Русская старина", 1890, ноябрь, стр.354. В июне 1846 г. Гоголь рекомендовал Смирновой и ее мужу-губернатору вести борьбу с взяточничеством сверху, подбирая честных советников губернского правления. Смирнова вняла совету и снабдила советника Еленева книгой Гоголя. Но опыт не удался... Честный советник был так же невозможен, как невозможным оказалось пребывание Герцена на таком посту (в Новгороде).)

Итак, решительно не удалось Смирновой "Выбранными местами" исправить сердца и умы, побороть зло, водворить правду в Калуге...

7

Выразителем единодушного мнения передовой России о книге Гоголя выступил Белинский. Стесненный цензурой, он в "Современнике" мог лишь очень сдержанно осудить отказ Гоголя от собственного творчества и переход его на реакционные позиции. Но и то, что он сказал на страницах журнала, было понято читателями как бесповоротное осуждение позорной книги...

С полной откровенностью, сурово и ясно Белинский сказал Гоголю все то, что он думал о "Выбранных местах", в знаменитом зальцбруннском письме, которое Герцен с полным основанием назвал политическим завещанием Белинского.

Уже после появления первых откликов на книгу Гоголь увидел, что совершил тяжкую ошибку^*. "Я размахнулся в моей книге таким Хлестаковым, - писал он Жуковскому в марте 1847 года, - что не имею духу заглянуть в нее" (АН, т. XIII, стр. 243). Незадолго до получения письма Белинского Гоголь признавался С. Т. Аксакову: "Друг мой! я изнемог. Вот все, что могу вам сказать теперь" (АН, т. XIII, стр. 347).

^* (В августовском номере "Revue independante" в библиографической заметке было сказано, что "Гоголь, "этот русский Диккенс", сверкнул метеором, а затем заживо умер для русской литературы, впав в мистицизм и публично отрекшись от своих прежних произведений".)

Беспощадные обличения Белинского потрясли Гоголя. Он получил письмо в Остенде (где находился и А. С. Хомяков^*) и написал ответ Белинскому незадолго до 10 августа, затем изорвал письмо и 10 августа отослал свой ответ, разительно отличавшийся от первоначального текста.

^* (Перед приездом в Остенд Гоголь жил с Хомяковым в Эмсе.)

Мы не знаем, показал ли Гоголь письмо Белинского Хомякову и советовался ли с ним об ответе^*. Но даже если этого и не было, то нельзя сомневаться, что Хомяков не мог не оказать влияния на характер первоначального ответа Гоголя. Ведь Гоголь сообщал Шевыреву (2 сентября): "Только что проводил Хомякова. Как мне приятно было с ним встретиться! Приезд его был точно божий подарок" (АН, т. XIII, стр. 386). Мы располагаем одним примером идейного воздействия Хомякова на Гоголя как раз во время их совместного пребывания в Остенде. Гоголь в письме Анненкову от 7 сентября высказал суждения об Англии, повторяющие точку зрения Хомякова, который только что вернулся из Англии^**. Общение с Хомяковым в течение довольно длительного времени (в Эмсе и Остенде), беседы с ним о "Выбранных местах" и о критике этой книги - а таких бесед не могло не быть - бесспорно отразились в содержании того ответа, который Гоголь намеревался послать Белинскому.

^* (А. П. Толстому Гоголь сообщил о письме Белинского и дал ему такую оценку: "Он видит совершенно одну сторону дела и не может даже подумать равнодушно, что существует и может существовать другая сторона того же дела" (АН, т. XIII, стр. 368).)

^** (В этом письме (АН, т. XIII, стр. 384) Гоголь, в духе взглядов Хомякова, писал, что в Англии "местами является такое разумное слитие того, что доставила человеку высшая гражданственность, с тем, что составляет первообразную патриархальность...")

Ответ этот резко полемичен и даже груб.

"С чего начать мой ответ на ваше письмо, если не с ваших же слов: "Опомнитесь, вы стоите на краю бездны". Как далеко вы сбились с прямого пути, в каком вывороченном виде стали перед вами вещи! В каком грубом, невежественном смысле приняли вы мою книгу! Как вы ее истолковали!.." (АН, т. XIII, стр. 435.)

Как этот тон и это отношение к критике "Выбранных мест" отличаются от тех смиренных признаний своей неправоты, своих ошибок, своей вины, которые Гоголь в течение полугода до этого не уставал расточать в письмах Аксакову, Жуковскому, Смирновой, даже Вигелю^*. И вдруг такая гордыня и такая непримиримость, и в обращении к кому же? к тому Белинскому, о своей признательности и любви к которому Гоголь говорил всего только за полтора месяца до этого (в письме Прокоповичу).

^* (Бюрократ, реакционер Ф. Ф. Вигель, терпеть не мог Гоголя, так как принял на свой счет слова о "гадкой роже директора департамента" в "Записках сумасшедшего". Но когда он прочел "Выбранные места", то обратился к Гоголю с благодарственным письмом. (См. "Русский архив", 1893, кн. II, стр. 561-565).)

Он нападает на идеи Белинского, он осуждает его мировоззрение с позиций славянофильства. "Вы говорите, что спасенье России в европейской цивилизации, но какое это беспредельное и безграничное слово!" И дальше идут уже цитированные мною слова о фаланстерах, о красных... Гоголь обрушивается на социалистов и коммунистов как на тех, кому следует Белинский, и восклицает: "Опомнитесь, куда вы зашли". Он позволяет себе даже и нападки на личность Белинского - совершенно в стиле грубых выпадов славянофилов (недостаток образования, отсутствие в его сочинениях проникновения в глубину души человека) - и заканчивает свое послание - советом сперва учиться, а лишь затем писать...

Гоголь изорвал этот первый вариант письма на мелкие кусочки, очевидно перечтя и увидя, что он написал... Отосланный Белинскому ответ противоположен первому варианту и умеренным тоном и содержанием: "Да и что мне отвечать? Бог весть, может быть, и в ваших словах есть часть правды" (АН, т. XIII, стр. 360) - это совсем не то, что "опомнитесь, вы стоите над бездной!" Гоголь делает ударение на том, что он не знает вовсе России, что нужно ныне узнавать все что ни есть в ней, раньше чем издавать хотя бы даже и две строки какого-нибудь писания... И в заключенье он в очень осторожной, смягченной форме упрекает Белинского в односторонности, которую осуждает и в себе самом: "Поверьте мне, что вы, и я виновны равномерно перед ним (перед своим веком. - М. Г.). Я, по крайней мере, сознаюсь в этом, но сознаетесь ли вы? Точно так же, как я упустил из виду современные дела и множество вещей, которые следовало сообразить, точно таким же образом упустили и вы; как я слишком усредоточился в себе, так и вы слишком разбросались. Как мне нужно узнавать многое из того, что знаете вы и чего я не знаю, так и вам следует узнать хотя часть того, что знаю я и чем вы напрасно пренебрегаете" (АН, т. XIII, стр. 361).

Спустя два дня после письма Белинскому Гоголь написал Анненкову, который, как было известно Гоголю, путешествовал вместе с Белинским. В этом письме, которое не могло не стать известным и Белинскому, Гоголь признает себя виновным и в том, что неясно выразил свои правильные мысли, и в том, что увлекся духом излишества и впал в односторонность. "Ни раздраженья, ни фанатизма во мне нет: ничьей стороны держать не могу, потому что везде вижу частицу правды и много всяких преувеличиваний и лжи" (АН, т. XIII, стр. 363). И он обещает: "Я теперь далее всякого другого могу уйти на пути разведыванья" (АН, т. XIII, стр. 362-363), по пути изучения жизни, необходимого для творчества.

Как бы подводя итог всему тому, что произошло с его книгой, Гоголь 28 августа пишет С. Т. Аксакову: "Да, книга моя нанесла мне пораженье… Без этого поражения я бы не очнулся и не увидал бы так ясно, чего мне недостает" (АН, т. XIII, стр. 373).

А недостает ему, твердит Гоголь, знания жизни, знания России.

Убедившись в том, что он потерпел решительное пораженье в своем намеренье поучать Россию, Гоголь начинает утверждать, что его целью было поучиться, а не поучать. Почти всем своим корреспондентам на различные лады он разъясняет, что выпустил книгу как пробный оселок, чтобы пощупать, что такое нынешний человек, и чтобы взглянуть вернее и ближе на людей и на самого себя (АН, т. XIII, стр. 378). Что же касается учительской миссии, то Гоголь приходит к выводу: "В самом деле, не мое дело поучать проповедью. Искусство и без того уже поученье. Мое дело говорить живыми образами, а не рассуждениями" (АН, т. XIV, стр. 36).

Однако же Гоголь склонен и защищать свою книгу. Так, уже находясь в России, он признавался Н. Ф. Павлову: "Когда я пробежал сам свою книгу по возвращении, я был испуган ею, не мыслями и не идеею, но той чудовищностью и тем излишеством, с которым многое было выражено и которая, точно, представила в другом виде мои мысли многим" (АН, т. XIV, стр. 82).

Следовательно, в этом письме Гоголь считает своей ошибкой не содержание книги, а ее форму, не свои мысли, а способ их выражения...

8

Несомненно, что суровые и справедливые обличения Белинского произвели на Гоголя большое впечатление, заставили его задуматься, проверить путь, избранный им в "Выбранных местах". Не случайно Гоголь менее чем через месяц после отсылки ответа Белинскому писал Анненкову в Париж: "В письме вашем вы упоминаете, что в Париже находится Герцен. Я слышал о нем очень много хорошего. О нем люди всех партий отзываются как о благороднейшем человеке. Это лучшая репутация в нынешнее время. Когда буду в Москве, познакомлюсь с ним непременно, а покуда известите меня, что он делает, что его более занимает и что предметом его наблюдений" (АН, т. XIII, стр. 385).

До этого мы не встречаем ни в письмах Гоголя, ни в воспоминаниях о нем следов его интереса к Герцену. А осенью и зимой 1847 года этот интерес настолько велик, что Гоголь в декабре пишет А. А. Иванову в Рим: "Герцена я не знаю, но слышал, что он благородный и умный человек, хотя, говорят, чересчур верит в благодатность нынешних европейских прогрессов и потому враг всякой русской старины и коренных обычаев. Напишите мне, каким он показался вам, что он делает в Риме, что говорит об искусствах и какого мнения о нынешнем политическом и гражданском состоянии Рима, о чивиках (гражданах. - М. Г.) и о прочем" (АН, т. XIII, стр. 408).

Из этих запросов Анненкову и Иванову явствует, что Гоголя Герцен интересует как представитель той "стороны", на какой находился Белинский. На просьбу Гоголя Иванов ответил: "Я опять испугался людей, чувствую себя несколько расстроенным, и потому боюсь в этом положении являться обществу. Вот почему и к Герцену нейду"^*.

^* (М. П. Боткин, А. А. Иванов. Его жизнь и переписка, 1806-1858, СПБ. 1880, стр. 247.)

А на вопрос Гоголя о ходе политических событий Иванов отвечал: "Новое политическое состояние Рима требует большого времени, чтобы заметить важные и истинные плоды"^*.

^* (М. П. Боткин, А. А. Иванов. Его жизнь и переписка, 1806-1858, СПБ. 1880, стр. 247.)

Неизвестно, делал ли Гоголь еще какие-либо попытки сближения с Герценом. Но несомненно, что его интересовало и даже волновало мнение Герцена о нем. Это очень ярко выразилось в 1851 году, когда до Гоголя дошли суровые слова о нем Герцена в брошюре "О развитии революционных идей в России" (вышедшей за границей).

"Он начал защищать, - писал Герцен, - то, что прежде разрушал, оправдывать крепостное право и кончил тем, что бросился к ногам представителя "благоволения и любви"^*.

^* (А. И. Герцен, Избранные произведения, М. 1937, стр. 416.)

Но тут же Герцен давал весьма высокую оценку творчеству Гоголя и особенно "Мертвым душам": они "потрясли всю Россию. Подобное обвинение необходимо было современной России. Это - история болезни, написанная мастерской рукой"^*.

^* (А. И. Герцен, Избранные произведения, М. 1937, стр. 407.)

Познакомившись с брошюрой Герцена, Гоголь встретился с И. С. Тургеневым и очень взволнованно спросил:

"Почему Герцен позволяет себе оскорблять меня своими выходками в иностранных журналах?"

О том, что происходило дальше, существует два рассказа. По словам М. С. Щепкина (в передаче его сына, Н. М. Щепкина), Гоголь сказал, что охотно сжег бы "Выбранные места"^*. А по утверждению И. С. Тургенева, Гоголь "начал уверять нас - внезапно изменившимся, торопливым голосом - что не может понять, почему в прежних его сочинениях некоторые люди находят какую-то оппозицию, что-то такое, чему он изменил впоследствии..."^** В опровержение такого мнения Гоголь сослался на статьи в "Арабесках" как на доказательство того, что в "Выбранных местах" он развивал то, что всегда думал...

^* (М. С. Щепкин, Записки его, письма, рассказы, материалы для биографии и родословия, СПБ. 1914, стр. 374.)

^** ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 534.)

Мы не можем установить, чья версия верна. Ясно только, что метания Гоголя - от полного отрицания книги до ее защиты - продолжались до самой его смерти.

Великий обличитель "мертвых душ" крепостничества, показавший России всю мерзость и гнусность этого строя жизни, Гоголь искренне и страстно жаждал указать русскому народу и пути и способы избавления от "мертвых душ". Ему казалось, что он решил эту задачу... Но он ошибся, и судьба "Выбранных мест", отвергнутых читателями, потрясла Гоголя, заставив его вновь и вновь размышлять о том, чего же ждет от него Русь, что должен он сказать ей о путях выхода из царства мертвых душ.

Гоголь решил возвратиться на родину, чтобы здесь решить эту задачу.