Глава пятая

Борьба вокруг "Мертвых душ". Анализ вставок, сделанных Гоголем в "Мертвые души" в Москве под влиянием критики и советов Аксаковых, Погодина, Шевырева. Обещание в главе XI показать Русь "в полный обхват", вывести мужа, одаренного божескими доблестями. Вставка размышлений Чичикова в главу VIII. Новая редакция лирического отступления в главе VII о судьбе писателя-обличителя. Изменения в тексте "Мертвых душ"- свидетельство и проявление быстро назревавшего в Гоголе идейного кризиса. Общественная борьба за " Мертвые души" против их врагов и хулителей. Резкие напалки казенной печати. Брошюра К. Аксакова о "Мертвых душах" как о древнем эпосе, подобном "Илиаде". Решительное возражение Белинского К. Аксакову. Его оценка "Мертвых душ" в целом как произведения, в котором жизнь "разлагается и отрицается". Огромное идейное значение "Мертвых душ" в общественно-политической борьбе 40-х гг. Возвращение Гоголя за границу.

1

"В этот год (1841) последовала сильная перемена в Гоголе - не в отношении к наружности, а в отношении к его нраву и свойствам. Впрочем, и по наружности он стал худ, бледен, и тихая покорность воле божией слышна была в каждом его слове: гастрономического направления и прежней проказливости как будто не бывало. Иногда, очевидно без намерения, слышался юмор и природный его комизм; но смех слушателей, прежде не противный ему или не замечаемый им, в настоящее время сейчас заставлял его переменить тон разговора"^*.

^* (С. Т. Аксаков, Указ. соч., стр. 67.)

Сравните эту аксаковскую характеристику Гоголя в конце 1841 года с его же описанием наружности и характера Гоголя двумя годами ранее: какая огромная перемена!

Эти изменения были симптомом и порождением глубокого и острого душевного надлома, который исподволь подготовлялся в Гоголе во время его заграничной жизни.

В 1842 году, в период выпуска в свет "Мертвых душ", процесс этот зашел настолько далеко, что стал оставлять следы и в содержании поэмы.

Мы имеем в виду те важные в принципиальном отношении вставки и изменения в тексте "Мертвых душ", которые Гоголь сделал в Москве, окончательно готовя рукопись к печати.

Набело переписанная в Риме рукопись "Мертвых душ" не годилась для представления в цензуру, а затем для набора - в ней было много исправлений и изменений взыскательного автора. Гоголь отдал рукопись в новую переписку. "Покуда переписывались первые шесть глав, - рассказывает С. Т. Аксаков, - Гоголь прочел мне, Константину и Погодину остальные пять глав... Он требовал от нас критических замечаний не столько на частности, как на общий состав и ход происшествия в целом томе"^*.

^* (С. Т. Аксаков, Указ. соч., стр. 68-69.)

Друзья Гоголя делали ему различные критические замечания, давали советы, и Гоголь (в той или иной мере) следовал им. Об этом убедительно говорит тот факт, что и в переписанную в Москве рукопись он внес много исправлений, и особенно значительны они начиная с главы VII, то есть с той главы, с которой он начал чтение Аксаковым.

Раньше, чем обратиться к этим изменениям, попробуем выяснить, что же сказали Гоголю его друзья, какие сделали указания, какие дали советы?

Погодин критиковал "Мертвые души" за то, что содержание не двигается вперед: "Гоголь выстроил длинный коридор, по которому ведет своего читателя с Чичиковым и, отворяя двери направо и налево, показывает сидящего в каждой комнате урода"^*.

^* (С. Т. Аксаков, Указ. соч., стр. 69.)

Об отношении Шевырева, о тех советах, которые могли от него исходить, мы можем иметь представление по его рецензиям в "Москвитянине" (после выхода "Мертвых душ"). Шевырев укорял Гоголя в том, что он дает одну отрицательную, смешную сторону, пол-обхвата, а не весь обхват русского мира^*, и требовал показа и "другой стороны" России.

^* ("Москвитянин", 1842, № 8.)

Гоголь в известной мере прислушался к этим указаниям и внес в рукопись некоторые исправления.

Наиболее принципиальное значение имеет вставка в главу XI. Мы имеем в виду известное место в рассуждении о том, почему в герои избран не добродетельный человек, а подлец.

Вот это место в печатной редакции: "Но... может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой русской женской души, вся из великолепного стремления и самоотвержения. И мертвыми покажутся перед ними все добродетельные люди других племен, как мертва книга пред живым словом! Подымутся русские движения... и увидят, как глубоко заронилось в славянскую природу то, что скользнуло только по природе других народов... Но к чему и зачем говорить о том, что впереди? Неприлично автору, будучи давно уже мужем, воспитанному суровой внутренней жизнью и свежительной трезвостью уединения, забываться подобно юноше. Всему свой черед, и место, и время!" (АН, т. VI, стр. 223.)

В рукописи, относящейся к 1840-1841 годам, этого текста нет. Нет его и в римской рукописи, которая под диктовку Гоголя переписывалась сначала Пановым, затем Анненковым^*. Только в московской рукописи появилось это обещание Гоголя показать в дальнейшем героев положительных, еще невиданных и небывалых у других народов. Делая эту вставку, Гоголь выполнял пожелания своих друзей, которые упрекали его в одностороннем изображении России^**.

^* (Римская рукопись (шифр АН - "РК") напечатана в седьмом томе 10-го изд. Сочинений Гоголя под ред. Н. Тихонравова. Здесь на стр. 352 рассуждение о выборе героя "Мертвых душ" начинается словами: "Автор должен сказать" и заканчивается в начале страницы 353 словами: "Итак, припряжем подлеца". Словам из окончательной редакции о "доселе не бранных струнах" и т. д. здесь соответствует рассуждение о "висящих по стенам портретах Шекспира, Ариоста, Фильдинга, Сервантеса, Пушкина, окрасивших природу таковою, как она была, а не такою, как угодно было, чтобы она была". В первой переписанной в Москве рукописи (шифр АН - "РП", Тихонравова - "ДП") все это место заменено новым текстом, начиная со слов "как глубоко ни загляни он ему в душу". Этот текст таков: "Хоть отрази чище зеркала, ему не дадут никакой цены. Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в коем случае не простят герою: и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: "Фи, такой гадкий!" Увы! Все это известно автору, при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но ( терпенье ), может быть, в сей же самой повести может быть почуются рокотанье тайные, еще доселе не бранные струны: грянет несметное богатство русского духа, (представляет миру) пройдет муж" - далее, как в печатной редакции (АН, т. VI, стр. 223). В седьмом томе 10-го изд. на стр. 731 и сл. приведены и дальнейшие исправления этой вставки, сделанные в рукописи "РП" ("ДП"), когда Гоголь готовил окончательный текст. В результате этой правки (исключение одних слов, замена других и т. п.) и появился окончательный канонический текст этого места.)

^** (В цитированной выше статье "Москвитянина" Шевырев очень одобрил эту вставку. Полностью выписав слова Гоголя о том, что появятся в поэме герои, перед которыми мертвыми покажутся все добродетельные люди других племен, Шевырев восклицал: "Да, да, так Должно быть, судя по духу самого поэта" ("Москвитянин", 1842, № 8).)

Вставка эта не только механически разрывает посредине рассуждение о том, почему в герои взят подлец, но и по смыслу не вяжется с этим рассуждением. Ведь Гоголь, ссылаясь на великих реалистов прошлого, объясняет, почему рвет с обычаем многих и многих писателей брать в герои только добродетельного человека. Эти писатели вопреки заветам Шекспира, Сервантеса, Пушкина изображают действительность не такою, какова она есть, а такою, какою угодно, чтобы она была. Несомненно, что Гоголь метил здесь в Булгарина, Кукольника и иже с ними. И вот он вычеркивает это принципиальное возражение представителям эстетики идеализации жизни и вводит обещание показать мужа с божескими доблестями, чудную русскую девицу... А это идет вразрез с мотивами, в силу которых автор решил "припрячь подлеца", и толкает на то, чтобы идеализировать действительность так, как советовали и требовали критики Гоголя и как делали Булгарин и Кукольник, оцененные Гоголем в лирическом отступлении в гл. VII. Поэтому Гоголь внес изменения и в эту главу. Мы имеем в виду следующее место в печатном тексте:

"И далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облеченной в святой ужас и в блистанье главы, и почуют в священном трепете величавый гром других речей..." (АН, т. VI, стр. 134-135.)

В рукописи "РЛ" (у Н. С. Тихонравова "ИБ") сперва в соответствующем месте был текст без какого бы то ни было упоминания о грядущем поэте (10-е изд., т. 7, стр. 81; АН, т. VI, стр. 441, подстрочное примечание). Затем в результате исправлений появился такой текст:

"И весь позор сей понеся на плечи, ты иди, ибо громадно-необъятны дары неба: в сей толпе, которая шумит и волнуется ежедневно, может встретиться поэт, всевидец и самодержавный владетель мира, проходящий незамеченным пилигримом по земле, чье увлажненное слезою орлиное око и пробужденные твоею страницей неожиданные чувства, может быть, отзовутся... И вот уже при одной мысли о том дрожь и священный холод объемлют тебя, ...пенится и несется прочь оглушительный современный водоворот, и, боже, как бледными становятся ежедневные [хвалы и] пляски" (АН, т. VI, стр. 441).

В следующей, римской редакции (рукопись "РК" - "HP") это место читается так: "Почему знать, может быть сии же низкие страницы предстанут потом в незамеченном ныне свете, и, может быть, будущий поэт (о, какая чудная награда!) смятенный остановится перед ним; грозная вьюга вдохновенья обовьет главу его, и [неслышные] потекут одетые в блистанье песни. Еще раз освежат мир..." (АН, т. VI, стр. 773.)

Здесь все еще речь идет о будущем поэте, но уже появляются слова о "грозной вьюге вдохновенья", однако относимые Гоголем все еще не к себе, а к грядущему поэту.

В рукописи "РК" вшиты листки с вариантами этого лирического отступления. В одном из них по-прежнему нет появившегося в окончательной редакции абзаца о величавом громе других речей, которые потекут из уст самого автора "Мертвых душ". А в другом варианте мы находим первоначальную редакцию этого места: "Далеко еще то время, когда иным ключом грозная вьюга вдохновенья подымется из облистанной блистаньем главы и почуют в смятенном трепете..." (АН, т. VI, стр. 775, в 10-м изд. - т. 3, стр. 442-443).

Эти вшитые в рукопись "РК" отрывки переписаны той же рукой, что вся московская рукопись "РП" - "ДП". Следовательно, и эта редакция также сделана в Москве. Гоголь торжественно обещает, что не из главы другого поэта, а из его главы подымется грозная вьюга вдохновенья и раздастся величавый гром других речей. Каких? Тех речей, которые обещаны во вставке в главе XI - о доблестном муже, о небывалой девице...

К этим вставкам и изменениям, сделанным в Москве под влиянием критики и советов лиц, слышавших чтение последних пяти глав, несомненно относятся и размышления Чичикова после неожиданной и весьма для него неприятной встречи с Ноздревым на. балу у губернатора. В печатной редакции сказано, что неспокойный сидит он в креслах. "Неприятно, смутно было у него на сердце, какая-то тягостная пустота оставалась там. "Чтоб вас черт побрал всех, кто выдумал эти балы!" - говорил он в сердцах..." (АН, т. VI, стр. 174.)

Чичиков осуждает балы по двум причинам. Во-первых, в губернии неурожаи, дороговизна, а тут балы - за счет крестьянских оброков и взяток. Во-вторых, - и это особенно примечательно, - Чичиков осуждает балы, потому что они "не в русском духе, не в русской натуре, черт знает что такое: взрослый, совершеннолетний вдруг выскочит весь в черном, общипанный, обтянутый, как чертик, и давай месить ногами".

Читая эти строки, можно подумать, что почтенный Павел Иванович Чичиков наслушался гневных тирад Константина Сергеевича Аксакова против фрака, который должен быть сменен на исконный зипун... Или был знаком с Алексеем Степановичем Хомяковым, который ходил по Лондону в армяке и мурмолке...

Эти рассуждения о бале отсутствуют в рукописи 1840-1841 годов ("РЛ" - "ИБ"). Нет их и в римской рукописи "РК" - "HP" (соответствующее место - 10-е изд., т. 7, стр. 306). Но в эту рукопись вклеена вставка на четвертушке серой бумаги с шифром "138" внизу страницы, и на ней написан текст размышления Чичикова о балах (АН, т. VI, стр. 804-805; 10-е изд., т. 3, стр. 174). Однако и тут нет следующих слов: "Просто, дрянь бал, не в русском духе, не в русской натуре" и т. д. (АН, т. VI, стр. 174). Они появились только в Москве.

Чичиковское осуждение бала и фрака как противного русскому духу обезьянства у французов перекликается с вставленными в главу XI авторскими словами о глубоких преимуществах славянской природы перед природой других народов. И во всех этих рассуждениях мы не можем не узнать отголосков мыслей Погодина, Шевырева, Хомякова и К. Аксакова.

О том, что под влиянием их критики Гоголь все сильнее задумывался над "односторонностью" своего творения, говорит и его письмо к Плетневу от 6 февраля 1842 года, когда рукопись уже была в Петербурге. "И теперь уже я начинаю видеть многие недостатки, и когда сравню сию первую часть с теми, которые имеются быть впереди, вижу, что и нужно многое облегчить, другое заставить выступить сильнее, третье углубить" (АН, т. XII, стр. 33).

Белинский правильно понял и оценил смысл вставки в гл. XI (хотя и не знал, что это вставка, сделанная в последнюю минуту). Он писал: "Да, эти слова творца "Мертвых душ" заставили нас часто и часто повторять в тревожном (раздумье: "Кто знает, впрочем, как раскроется содержание "Мертвых душ"?.. Именно, кто знает?.. Много, слишком много обещано, так много, что негде и взять того, чем выполнить обещание, потому что того и нет еще на свете; нам как-то страшно, чтоб первая часть, в которой все комическое, не осталась истинною трагедиею, а остальные две, где должны проступить трагические элементы, не сделались комическими - по крайней мере в патетических местах..."^*

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, тр. 418.)

Следы духовного перелома, совершавшегося в Гоголе, видны и в указанных нами ранее исправлениях в "Портрете" и "Тарасе Бульбе", и в окончательной редакции "Театрального разъезда".

Тарас перед смертью прославляет русского царя. Молодой художник во второй части "Портрета" произносит горячую речь в честь монархов, покровителей искусства. Он повторяет слова Екатерины, что "истинные гении возникают во время блеска и могущества государей и государств, а не во время безобразных политических явлений и терроризмов республиканских, которые доселе не подарили миру ни одного поэта..."

Соглашаясь с этим тезисом, молодой художник выражает в данном случае и мысль автора... Эта мысль развивается в "Театральном разъезде" в несколько ином аспекте: здесь доказывается, что истинное искусство служит правительству.

Третий любитель искусства находит очень естественным, что у нас ни одна комедия не развязывается без правительства: "Мы все принадлежим правительству, все почти служим; интересы всех нас более или менее соединены с правительством". Второй любитель искусства, отстаивающий право и обязанность писателя обличать зло, к своей справедливой точке зрения делает такое прибавление: "Стало быть, это уже составляет какой-то отличный признак нашей комедии. В груди нашей заключена какая-то тайная вера в правительство. Что ж? тут нет ничего дурного: дай бог, чтобы правительство всегда и везде слышало признание свое - быть представителем провиденья на земле, и чтобы мы веровали в него, как древние веровали в рок, настигающий преступления".

Таким образом, в "Мертвых душах" и в Собрании сочинений 1842 года уже проявились серьезные отступления Гоголя от сущности его творчества, от его собственной эстетической теории, - отступления, порожденные тем серьезным идейным, духовным кризисом, который происходил в Гоголе.

2

"Мертвые души" и четыре тома Собрания сочинений вышли в свет в напряженной, сложной политической обстановке. Усугубление социальных противоречий в стране повлекло за собой обострение идейно-политической борьбы в литературе и журналистике.

В январе 1841 года начал выходить "Москвитянин", орган Погодина и Шевырева. Первый номер журнала Уваров, по просьбе Погодина, "поднес" Николаю, обратив внимание царя на статью "Взгляд русского на европейское просвещение" и на стихи Хомякова. При этом министр сказал, что "желательно, чтобы это новое периодическое издание... могло некоторым образом служить и образцом для русской журналистики..."^*

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 6, стр. 22.)

Чтобы поощрить Погодина и Шевырева, Уваров приказал всем гимназиям подписаться на "Москвитянина". Такое же указание сделал обер-прокурор Синода, гусарский полковник Протасов духовным училищам, а министр юстиции - своим органам.

О "духе" журнала красноречиво говорят отзывы мракобесов А. П. Толстого и Ф. Ф. Вигеля. Первый из них оказал Погодину, что в "Москвитянине" "слишком ясен русский дух и много православия"^*. А Вигель писал Хомякову, что "благонамеренные люди находят, что "Москвитянин" - единственный журнал, который можно у нас читать"^**.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 6, стр. 58.)

^** (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 6, стр. 77.)

Печатавшиеся в журнале статьи, выражавшие квинтэссенцию теории "официальной народности", подвергались резкой критике Белинского в "Отечественных записках".

Осенью 1841 года он написал большое письмо В. П. Боткину, в котором с страстностью и силой изложил исповедание своей веры: "Во мне развилась какая-то дикая, бешеная, фанатическая любовь к свободе и независимости человеческой личности, которые возможны только при обществе, основанном на правде и доблести... Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 246-247.)

В этот период он уже уверовал в утопический социализм: "Итак, я теперь в новой крайности, - пишет он Боткину 8 сентября 1841 года,- это идея социализма, которая стала для меня идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания. Все из нее, для нее и к пей. Она вопрос и решение вопроса"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 262.)

Идея социализма соединяется с маратовской любовью к человечеству: "Но смешно и подумать, что это может сделаться само собою, временем, без насильственных переворотов, без крови... Я все думал, что понимаю революцию - вздор - только начинаю понимать. Лучшего люди ничего не сделают"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 269.)

Естественно, что Белинский, со своими революционными убеждениями, теперь ценил Гоголя еще выше, чем до того, и негодовал на засилье в литературе Булгариных, Кукольников, Загоскиных еще резче, чем раньше.

В обзоре "Русская литература в 1841 году" он заявил, что "с Гоголя начинается новый период русской литературы, русской поэзии"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. V, стр. 565.)

В письме к Кетчеру он, не стесняемый цензурой, дал волю своему негодованию: "Вот тебе несколько новостей: Лермонтов убит наповал - на дуэли. Оно и хорошо: был человек беспокойный, и писал хоть хорошо, но безнравственно,- что ясно доказано Шевыревым и Бурачком. Взамен этой потери Булгарин все молодеет и здоровеет, а Межевич подает надежду превзойти его и в таланте и в добре. Фаддей Венедиктович ругает Пушкина печатно, доказывает, что Пушкин был подлец, а цензура, верная воле Уварова, марает в "Отечественных Записках" все, что пишется в них против Булгарина и Греча. Литература наша процветает, ибо явно начинает уклоняться от гибельного влияния лукавого Запада - делается до того православною, что пахнет мощами и отзывается пономарским звоном, до того самодержавною, что состоит из одних доносов, до того народною, что не выражается иначе, как по матерну. Уваров торжествует и, говорят, пишет проект, чтобы всю литературу и все кабаки отдать на откуп Погодину. Носятся слухи, что Погодин (вместе с Бурачком, Ф. Н. Глинкою, Шевыревым и Загоскиным) будет произведен в святители российских стран... Правда ли, что "Москвитянин" вводится в литургию и должен будет заменить апостола?"^*

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II стр. 256-257.)

Этот замечательный по силе гнева и язвительности остроумия памфлет Белинский закончил так:

"Вообще, душа моя, Тряпичкин, - много жизни - не изжить; возблагодарим же создателя и подадим друг на друга доносы. Аллилуйя!"^*

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II стр. 258.)

Проникнутый таким настроением, такими идеями, Белинский встретился с Гоголем, как мы уже говорили, в самом конце 1841 или в начале 1842 года в Москве, когда Гоголь передал ему рукопись "Мертвых душ". Белинский просил у него чего-нибудь для "Отечественных записок". Гоголь отклонил его просьбу и отдал "Рим" Шевыреву и Погодину для "Москвитянина". Этот поступок подтверждал доходившие до Белинского из Москвы сведения о все более тесном сближении Гоголя с Погодиным - Шевыревым, с кругом Аксаковых. Известен был Белинскому и отрицательный отзыв Гоголя о некоторых положениях его обзора литературы 1841 года. Наконец, "Рим" испугал Белинского своими реакционными идеями, и 4 апреля 1842 года он писал Боткину: "Страшно подумать о Гоголе: ведь во всем, что ни писал - одна натура, как в животном. Невежество абсолютное! Что он наблевал о Париже-то!"^*

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II стр. 295.)

Таким образом, вырисовывалась картина идейного кризиса Гоголя. И вот Белинский 20 апреля написал ему письмо, назначение которого так разъяснил Боткину: "...я повернул круто - оно и лучше; к черту ложные отношения - знай наших, и люби, уважай; а не любишь, не уважаешь - не знай совсем"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 306.)

Вот что говорил Белинский Гоголю в этом письме-напутствии, письме-программе: "Очень жалею, что "Москвитянин" взял у вас все и что для "Отечественных Записок" нет у вас ничего. Я уверен, что это дело судьбы, а не вашей доброй воли или вашего исключительного расположения в пользу "Москвитянина" и к невыгоде "Отечественных Записок". Судьба же давно играет странную роль в отношении ко всему, что есть порядочного в русской литературе: она лишает ума Батюшкова, жизни Грибоедова, Пушкина и Лермонтова - и оставляет в добром здравии Булгарина, Греча и других подобных им негодяев в Петербурге и Москве^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 308.)

Взывая к светлому пушкинскому началу, к пушкинским заветам, Белинский страстно и убедительно говорил Гоголю в конце письма: "Вы у нас теперь один - и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связана с вашею судьбой; не будь вас - и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни нашего отечества"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 310.)

Гоголь Белинскому не ответил, ссылаясь на хлопоты с изданием "Мертвых душ". Через Прокоповича он поблагодарил Белинского и передал ему, что обо всем поговорит с ним во время пребывания в Петербурге на пути за границу. Встреча эта состоялась, но ничего не изменила в тех настроениях, с которыми Гоголь снова покидал родину.

3

Не будучи в состоянии оказать влияние на Гоголя непосредственно, Белинский с тем большей силой и страстностью вступил в борьбу за Гоголя, которая разгорелась после выхода "Мертвых душ".

"Северная пчела" заявила, что Гоголь "добровольно отказался от места подле образцовых писателей романов, чтобы стать ниже Поль де Кока"^*. Ей вторил Сенковский в "Библиотеке для чтения"^**. Глумление над Гоголем нужно было для того, чтобы внушать читателям, что изображенный Гоголем мир - "грязная выдумка", а не сколок русской действительности.

^* ("Северная пчела", 1842, № 137.)

^** ("Библиотека для чтения", 1842, т. 53.)

В так называемом "свете" Гоголя предлагали заковать в кандалы и сослать в Сибирь как врага России. Эти слова известного Толстого-"Американца", записанные С. Т. Аксаковым^*, выражали мнение и видных бюрократов, как, например, сенатора Лебедева (он писал в дневнике, что "Мертвые души" - "это вздор, сущий вздор, небылица"^**), и помещиков ("Многие помещики не на шутку выходят из себя и считают вас своим смертельным, личным врагом",- писал Гоголю К. Аксаков^***), и славянофилов (приятель Гоголя Ф. В. Чижов писал, что "Мертвые души" оскорбили в нем "чувство русского, простого русского" ^****).

^* (С. Аксаков, Указ. соч., стр. 51.)

^** ("Русский архив", 1910, кн. III, № 8, стр. 651.)

^*** (С. Аксаков, Указ. соч., стр. 113.)

^**** ("Русская старина", 1889, август, стр. 369.)

А. О. Смирнова считала "Мертвые души" большой ошибкой, тяжким грехом Гоголя. Однажды в Калуге она сказала Н. М. Колмакову: "Ну откуда Гоголь берет свои карикатуры? У него в губернии что ни чиновник, то взяточник, и вообще что ни человек, то урод и самого скверного свойства, жалкий он человек"^*.

^* ("Русская старина", 1891, июнь, стр. 145.)

Однако главную опасность для Гоголя составляли не эти нападки, не брань. Неизменно страшнее были лесть и похвалы таких его друзей и почитателей, как К. Аксаков и Хомяков.

"Когда я стал говорить о "М. д.", то нашел согласным с собою Хомякова и Самарина. Это древний эпос с его великим созерцанием, разумеется современный и свободный, в наше время - но это он"^*. Так восторженно писал К. Аксаков Гоголю, и свой тезис о "Мертвых душах" как эпосе он развил в брошюре, которая вышла в свет в июле 1842 года и где "Мертвые души" были сравнены с "Илиадой".

^* (С. Аксаков, Указ. соч., стр. 114.)

С Аксаковым был согласен Хомяков: "Вы высказали смело свою мысль: вы указали на достоинство поэмы и на ее народное значение, и вы не побоялись насмешек за фанатическую любовь к Гоголю или за еще большую любовь к ... русскому народу. Я, как вам известно, вполне разделяю с вами мнение о "Мертвых душах", и об авторе, и о том, что в нем заметно воскресение первобытной искренней поэзии"^*.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 8, стр. 329.)

Против этих мнений восстал самым решительным образом Белинский. Он легко разгадал стратегический замысел Аксакова, состоявший в том, чтобы переосмыслить "Мертвые души" и из гневного и грозного обли-ченья русской действительности обратить творенье Гоголя в возвеличенье этой гнусной действительности, с ее "византийским китаизмом" (Герцен), с рабством душ живых, с господством мертвых душ...

Отвечая К. Аксакову, Белинский говорил: "В "Илиаде" жизнь возведена на апофеозу: в "Мертвых душах" она разлагается и отрицается; пафос "Илиады" есть блаженное упоение, проистекающее от созерцания дивно-божественного зрелища: пафос "Мертвых душ" есть юмор, созерцающий жизнь сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы"^*. Это положение Белинского кратко, но исчерпывающе разрешает спор между ним и славянофилами и дает точное и верное определение различия между "Мертвыми душами" и древним эпосом. Еще раз обратившись к брошюре К. Аксакова, Белинский подробно развил свое понимание "Мертвых душ" и подчеркнул основную свою мысль: "В том, что художническая деятельность Гоголя верна действительности, мы видим черту гениальности"^**.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 255.)

^** (Там же, стр. 425.)

Белинский ответил и на упреки, которые делались Гоголю в том, что он якобы отрицает существование в русской действительности положительного начала. В статье "Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке" он в уста собеседника А. вложил слова о том, что Гоголь вовсе и не думал утверждать, будто в русской жизни нет ничего благороднее Чичикова, Собакевича и т. п. "Он только взял себе известную сферу жизни, действительно существующей - вот и все..."^*

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 359.)

Белинский, следовательно, не отрицал - как это клеветнически ему приписывали славянофилы - наличия положительной стороны русской жизни. Да и как мог он, неистовый защитник русского народа, выразитель лучших сторон русского характера, русского народа, как мог он отрицать силу и красоту русского характера!.. Но он решительно отрицал - и оказался прав - возможность такого продолжения "Мертвых душ", какого требовали от Гоголя мертвые души. Он спорил яростно против аксаковских рассуждений относительно "Илиады" и "Мертвых душ" именно потому, что эти византийско-иезуитские хитросплетения должны были совратить Гоголя на ложный, ведущий к гибели его гения путь поисков и открытия "великих характеров" в среде мертвых душ. Вот почему Белинский разъяснял: "Илиада" выразила собою содержание положительное, действительное, общее, мировое и всемирно-историческое, следовательно вечное и неумирающее: "Мертвые души", равно как и всякая другая русская поэма, пока еще не могут выразить подобного содержания, потому что еще негде его взять, а на "нет и суда нет"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 255.)

Негде взять того, что обещает Гоголь, - эту свою мысль Белинский поясняет так: "...субстанция народа может быть предметом поэмы только в своем разумном определении, когда она есть нечто положительное и действительное, а не гадательное и предположительное, когда она есть уже прошедшее и настоящее, а не будущее только..."^* Слова эти в подцензурной, завуалированной форме разъясняли, что положительная сторона русской жизни - это борьба за свободу, к которой стремится русский народ, которую он уже ведет, как ни трудна она, как ни могучи еще силы угнетения. Освобождение народа, которое обязательно произойдет, станет в будущем предметом изображения положительного начала, а не воскрешение Чичикова и не исправление Плюшкина, и тем более не примирение с Чичиковым и Плюшкиным ни до, ни после их "исправления".

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 420.)

Передовая Россия восторженно приняла "Мертвые души", увидев в них не только скорбную повесть о пороках и язвах русской жизни, но и проникнутый глубокой верой в будущность России призыв к борьбе с всевластием мертвых душ. В этом отношении особенно характерен дневник А. И. Герцена. Он прочитал "Мертвые души" в июне 1842 года в Новгороде, после того, как подал в отставку (с должности советника губернского правления) и обратился к Николаю с просьбой разрешить ему покинуть Новгород, куда он был выслан из Петербурга.

Из записей в дневнике, сделанных в марте - июне этого года, видно, в каком смутном, тяжелом состоянии духа пребывал Герцен.

Вот, например, что записал он 23 мая: "Как невыносимо грустно и тягостно жить подчас! Книга выпадает из рук, перо также. Хочется жить, деятельности, движения, и одно... одно немое, тупое, глупое положение сосланного в пустой городишко. Подчас я изнемогаю"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., АН СССР, 1954, т. II, стр. 213.)

Заканчивается запись словами: "И умереть, быть может, в этом положении... Фи"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., АН СССР, 1954, т. II, стр. 214.)

И вот как раз тогда Огарев привез Герцену "Мертвые души". Прочтя их, Герцен писал в дневнике 11 июня 1842 года: "...удивительная книга, горький упрек современной Руси, но не безнадежный. Там, где взгляд может проникнуть сквозь туман нечистых, навозных испарений, там он видит удалую, полную силы национальность... Грустно в мире Чичиковых так, как грустно нам в самом деле, и тут и там одно утешение, в вере и уповании на будущее, но веру эту отрицать нельзя, и она не просто романтическое упование ins Blaue^*, а имеет реалистическую основу, кровь как-то хорошо обращается у русского в груди"^**.

^* (Ввысь (немецк.).)

^** (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., АН СССР, т. II, стр. 214.)

Переехав в Москву, Герцен в июле этого же года возвращается к оценке "Мертвых душ" и записывает в дневнике, что поэма Гоголя вызывает оживленные толки и споры. "Видеть апотеозу смешно, - пишет Герцен, - видеть одну анафему несправедливо. Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей отвратительной действительности"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., АН СССР, т. II, стр. 220.)

Через четыре дня после этой записи Герцен сделал в дневнике отметку о своей повести, которую начал писать еще в Новгороде (это будущий роман "Кто виноват?"). Не случайно, думается, так близки во времени эти две записи: творческое воображение Герцена связывало "Мертвые души" с замыслом повести (или романа), в котором он хотел вывести души живые и противопоставить их мертвым душам... Это намерение Герцен осуществил спустя три года.

Молодежь поколения, к которому принадлежали петрашевцы, с восторгом приняла "Мертвые души". Ф. М. Достоевский впоследствии вспоминал: в конце 40-х годов с приятелем всю ночь мы "проговорили о "Мертвых душах" и читали их, в который раз, не помню. Тогда это было между молодежью; сойдутся двое или трое: "А не почитать ли нам, господа, Гоголя!!" - садятся и читают, пожалуй, всю ночь. Тогда между молодежью весьма многие как бы чем-то были проникнуты и как бы чего-то ожидали" ("Дневник писателя", 1877, январь)^*.

^* (Ф. М. Достоевский, Собр. соч., СПБ. 1895, т. II, ч. 1, стр. 30.)

Осторожные слова Достоевского "чем-то были проникнуты" и "чего-то ожидали" скрывают факт революционной настроенности его сверстников и сотоварищей по кружку Петрашевского.

Молодой Н. Г. Чернышевский отметил в дневнике б сентября 1848 года, прочтя роман "Том Джонс": "...не то, что "Мертвые души"! только факты, правда, а не слова, в словах нет необходимости; это вообще болтовня, а р "Мертвых душах" не то! здесь и слова, и дела!"^*

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., Гослитиздат, М. 1939, т. I, стр. 108.)

"Мертвые души" сыграли огромную роль в идейном развитии не только Чернышевского, но и Добролюбова, Салтыкова, всех видных деятелей революционно-демократического направления. Это стало возможным потому, что гениальная позма Гоголя - "творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайника народной жизни, столько же истинное, сколько и патриотическое, беспощадно сдергивающее покров с действительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью к плодовитому зерну русской жизни; творение необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта - и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное и историческое"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 217.)