Глава четвертая

"Мертвые души". Общественно-политическая обстановка в России в конце 1841-начале 1842 г. Борьба в правительственных верхах вокруг проектов крестьянских реформ. Указ 2 апреля 1842 г. как победа крайних крепостников над сторонниками некоторых реформ. Цензурные мытарства "Мертвых душ" в Москве и Петербурге. Разрешение поэмы Гоголя. Структура и сюжет "Мертвых душ" как путешествия автора вместе с героем по стране мертвых душ. Маршрут Чичикова: Манилов - Коробочка - Ноздрев - Собакевич - Плюшкин. Вырождение крепостного хозяйства и вырождение крепостного душевладельца. Губернский город и его чиновный мир. Чичиков - Ахилл русской Илиады, буржуазный приобретатель из мелких душевладельцев. Патриотизм "Мертвых душ" и лжепатриотизм мертвых душ. Первое Собрание сочинений Гоголя в четырех томах. Вторая редакция "Тараса Бульбы" и "Портрета". "Шинель". Эстетические взгляды Гоголя, изложенные в "Мертвых душах", "Портрете" и других произведениях.

1

Гоголь приехал в Петербург в октябре 1841 года и, пробыв здесь пять дней, отправился в Москву, чтобы там выпустить в свет "Мертвые души".

После переписки всей рукописи поэма в начале декабря была передана цензору И. М. Снегиреву, и начались длительные цензурные мытарства, завершившиеся только в апреле 1842 года.

Чтобы правильно разобраться в цензурной истории разрешения к печати "Мертвых душ", необходимо учесть политическую обстановку в стране вообще и положение в правящих дворянски-бюрократических верхах России в особенности.

С конца 1839 года работал очередной секретный комитет по крестьянскому вопросу, учрежденный Николаем для рассмотрения способов борьбы со все более и более ухудшавшимся и обострявшимся положением в крепостной деревне. Страшный голод 1839 года еще раз подтвердил, что невозможно оставлять без перемен существующую крепостническую систему, не рискуя тяжкими потрясениями всего самодержавно-крепостнического строя. Если в пятилетие 1835-1839 годов в среднем в год было отмечено пятнадцать волнений помещичьих крестьян, то в следующем пятилетии число их дошло до 28 в среднем в год^*.

^* (И. Я. Фадеев, Крестьянское движение России в конце 40-х гг. XIX века, Ученые записки Моск. обл. пед. ин-та, 1954, т. XXVII, ч. 2, стр. 109.)

Более дальновидные представители правящего класса, и среди них министр государственных имуществ П. Д. Киселев, предлагали превратить крепостных крестьян в лично свободных арендаторов помещичьей земли, за пользование которой они облагаются твердо установленными повинностями. Этот план не затрагивал феодальной основы эксплуатации крестьян.

Более того, ведение хозяйства с помощью полусвободного труда было значительно выгоднее барщинной системы. Об этом говорил, например, барон Унгерн-Штернберг в изданной в 1841 году книге "Наблюдения и опыты по части усовершенствования разных отраслей сельского хозяйства в России".

Унгерн-Штернбергу удалось упорядочить именья гр. Браницкой и даже преодолеть губительные последствия засухи 1839-1840 годов благодаря тому, что он соединил введение передовой агротехники с переводом крепостных крестьян "а положение обязательных арендаторов-фермеров, уплачивающих помещику за надельную землю твердо регламентированным барщинным трудом.

План Киселева в целом и его предложение провести инвентаризацию помещичьих имений^* в особенности натолкнулись на яростное сопротивление большинства членов секретного комитета, видевших в этом предложении покушение "на священные права помещичьей собственности". Возражали члены комитета и против того, чтобы помещики были обязаны переводить крестьян на положение полусвободных арендаторов, и предлагали предоставить это на усмотрение каждого душевладельца в отдельности.

^* (Инвентаризация имений - это опись существовавших в них натуральных и денежных повинностей крестьян.)

Чтобы сломить сопротивление противников своего плана, Киселев летом 1841 года поручил чиновнику министерства государственных имуществ А. П. Заблоцкому-Десятовскому объехать несколько губерний и составить записку о положении крестьян.

Осенью 1841 года Заблоцкий-Десятовский возратился в Петербург и представил секретную докладную записку "О крепостном состоянии в России". Опираясь на свои наблюдения и собранные им материалы, он нарисовал картину ужасающе-бедственного положения крепостного крестьянства. "Эта картина едва ли не ужаснее жизни ирландцев" (вымиравших от голода под властью английских помещиков),- восклицал он. "Даже избы с трубами составляют, в большей части губерний, еще только нововведение, не всеми принимаемое; а по большей части встречаются курные с маленькими окнами... Напрасно вы будете искать у крестьян кровати, они не знают ее; кроме полатей и нар, они спят на лавках, на печи, на каком-нибудь подмостке. Постельного белья они не знают; подушек, кроме головных, также. Покрываются тулупом или зипуном, подстилая под бок иногда войлок, а большею частью какую-нибудь верхнюю одежду или солому"^*.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П. Д. Киселев и его время, тт. I-IV, СПБ. 1882, т. IV, стр. 299, 300.)

Заблоцкий-Десятовский указал, что в крупных поместьях крестьяне обрабатывают на помещика вдвое больше земли, чем на себя, то есть барщина отнимает у них не половину времени, как положено по закону, а две трети; что у мелкопоместных владельцев крестьяне почти беспрерывно работают на барщине, имея для себя лишь воскресенье, и большая часть помещиков "почитает своих мужиков за животных"^*.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П. Д. Киселев и его время, тт. I-IV, СПБ. 1882, т. IV, стр. 279.)

Заблоцкий-Десятовский привел расчеты, показывающие, что барщинная обработка земли не выгодна для самих помещиков, в то время как в Воронежской, Тамбовской, Саратовской губерниях множество купцов обрабатывают по 500-1000 десятин арендуемой у помещиков земли с помощью вольнонаемных работников и получают значительную прибыль^*. И автор приходит к выводу, что "крепостной труд менее производителен, нежели вольнонаемный"^**.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П. Д. Киселев и его время, тт. I-IV, СПБ. 1882, т. IV, стр. 283.)

^** (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П. Д. Киселев и его время, тт. I-IV, СПБ. 1882, т. IV, стр. 327.)

А. П. Заблоцкий-Десятовский, предназначая свою записку для высших правительственных сфер, сделал осторожное заключение, хотя его же предпосылки неизбежно наталкивали на более решительные выводы. Он писал: "1. Должно отвергнуть всякую мысль о совершенном лишении крестьян земли. Можно права их на землю облечь в ту или другую форму, но лишить их совершенно земли - значит идти на явную опасность, не имея решительно никаких средств бороться с нею"^*.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Граф П. Д. Киселев и его время, тт. I-IV, СПБ. 1882, т. IV, стр. 343.)

Эта мысль была направлена против взглядов Меньшикова, Васильчикова и других сторонников решения вопроса на остзейский манер - отобрать у крестьян всю землю и отпустить их на свободу в качестве батраков-пролетариев.

"2. Таким же образом нельзя допустить в настоящее время возможности установить отношения крестьян с помещиками на взаимном, свободном согласии, на силе контрактов... Требования века и настроения нужд государственных призывают самодержавную власть защитить крепостных людей от своеволия господ, поставить закон выше произвола, открыть широкие врата нравственному образованию народа^*.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Указ. соч., т. IV, стр. 343-344.)

Записка А. П. Заблоцкого-Десятовского, хотя и "весьма секретная", получила довольно широкое распространение в верхах петербургского общества. Можно предположить, что узнал о ней, если даже и не читал ее, Гоголь во время своего краткого пребывания в столице^*.

^* (Сохранились данные о встрече Гоголя с Заблоцким-Десятовским. В его записной книжке 1841-1844 гг. находится запись: "От Заблоцкого: об откупщиках, о казенных крестьянах, о городах, о рекрутских наборах" (АН, т. VII, стр. 318). Точно определить дату этой записи затруднительно: по положению в книжке ее можно отнести к пребыванию Гоголя в Петербурге в октябре 1841 г., но предшествующие записи (с Михаилом Петровичем о Копейкине; адрес Никитенка и т. д.) безусловно относятся к тому времени, когда Гоголь в Москве хлопотал о разрешении "Повести о капитане Копейкине". В таком случае запись о Заблоцком и встреча с ним должны быть отнесены ко второму пребыванию Гоголя в Петербурге перед отъездом за границу в июне 1842 года.)

Записка эта только подлила масла в огонь ожесточенных споров в секретном комитете и в правительственных и придворных кругах. Наибольшей остроты они достигли в марте 1842 года, когда проекты комитета перешли для обсуждения в Государственный совет. И как раз в этот момент в цензурный комитет Петербурга поступила рукопись "Мертвых душ".

Произошло это так.

Московский цензор Снегирев склонялся к тому, чтобы пропустить рукопись, однако цензурный комитет в целом не решался дать свое согласие, и Гоголь взял рукопись обратно, чтобы попытать счастья в петербургской цензуре. Он обратился к Одоевскому с просьбой при помощи Плетнева и Смирновой "употребить все силы, чтобы доставить рукопись государю" (АН, т. XII, стр. 27). На Николая он рассчитывал, как в случае с "Ревизором"...

Рукопись Гоголь переслал в Петербург с Белинским, который приехал в Москву в начале декабря 1841 и вернулся в Петербург в начале января 1842 года.

Гоголь встретился с ним тайком от Погодина и Аксаковых, так как к этому времени отношения этого круга друзей Гоголя с Белинским стали враждебными. Белинский взял рукопись и передал ее Одоевскому.

Через Одоевского рукопись попала к Вьельгорскому, а от него к Уварову. Министр, не читая, передал ее на рассмотрение цензору Никитенко. Для такой книги, как "Мертвые души", момент был весьма неблагоприятен.

В дневнике Никитенко в январе мы видим несколько записей о новой волне цензурных репрессий. 11 января Вьельгорский сказал ему, что Николай "недавно говорил с негодованием о враждебном направлении нашей литературы, о нападках на высшие классы, в пример чего приводил "Сказку за сказкой"^*.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 321.)

В этом сборнике был напечатан рассказ Кукольника "Сержант, или все за одного", который очень не понравился Николаю. По его приказанию Бенкендорф сделал придворному поэту Кукольнику письменный нагоняй, а цензору был по службе объявлен строгий выговор.

Спустя одиннадцать дней - новая тревога в цензуре, отметил Никитенко, на сей раз из-за очень непонравив-шегося Николаю очерка "Водовоз" в сборнике "Наши, списанные с натуры русскими"^*. Никитенко писал: "Аристократы сильно взволнованы этими литературными дрязгами. Недавно один князь, член Государственного совета, с великим гневом говорил мне о демократическом направлении нашей литературы. Значит, они начинают читать русские книги: беда же книгам и цензуре"^**.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 321. Бенкендорф сделал автору Башуцкому выговор "за восстановление низших классов против высших, аристократии" (М. Лемке, Указ. соч., стр. 134).)

^** (Там же, стр. 322.)

Белинский, рассказывая в письме Щепкину о приключениях с рукописью "Мертвых душ" в Петербурге, так описывал обстановку в Петербурге: "Приехав в Питер, я только и слышал Везде, что о подкинутых в гвардейские полки на имя фельдфебелей безымянных возмутительных письмах. Правительство было встревожено; цензурный террор усилился". Уваров "приказал цензорам не только не пропускать повестей, где (выставляется с смешной стороны сословие, но где даже есть слишком смешное хоть одно лицо"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 303.)

В такой тяжелой обстановке рукопись и попала к Никитенко, к счастью миновав Уварова, этого "министра погашения и помрачения просвещения" в России. А Никитенко, умный, искренне любивший литературу человек, "начавши ее читать как цензор, промахнул как читатель и должен был прочесть снова"^*. Прочтя вторично, он не нашел возможным разрешить только несколько фраз и "Повесть о капитане Копейкине". Петербургский цензурный комитет утвердил мнение Никитенко.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 303.)

Чем же объяснить, что в условиях цензурного террора "Мертвые души" были разрешены? Белинский ответил так: "В Питере погода на это меняется 100 раз..."^*

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 303.)

Почему же погода переменилась на сей раз? Ответ, думается нам, дает обстановка, связанная с такой кардинальной политической проблемой, как вопрос об указе об обязанных крестьянах, который в итоге работы секретного комитета был внесен в это время на рассмотрение Государственного совета.

Вот некоторые факты, проливающие свет на эту сторону дела.

Цензурный комитет сообщил, что отослал рукопись в Москву 7 марта. Однако же, якобы отосланная 7 марта, она была получена в Москве только 5 апреля. Месяц почта даже и в то время не шла из Петербурга в Москву.

Значит, цензурный комитет задерживал рукопись две-три недели, выжидая чего-то... Действительно, в марте заканчивалось в Государственном совете обсуждение проекта указа, и 20 марта Николай произнес речь, в которой выставил три основных положения. Он решительно заявил, что проект указа "выражает прямо волю и убеждение правительства, что земля есть собственность не населяющих ее крестьян, а помещиков". Во-вторых, относительно принудительной инвентаризации имений, что особенно волновало помещиков, он сказал: "Я, конечно, самодержавный и самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказать помещикам заключать договоры; это должно быть делом их доброй воли..."

Наконец, общий смысл нового закона он определил так: "Не должно давать вольности [крестьянам], но должно открыть путь к другому переходному состоянию, связав с ним ненарушимое охранение вотчинной собственности [помещика на землю]".

В соответствии с этими положениями и был составлен указ об обязанных крестьянах, подписанный Николаем 2 апреля: помещикам предоставлялось право в случае их желания переводить крепостных на положение обязанных и полусвободных арендаторов, причем делать это они могли только с разрешения правительства.

Подписав указ 2 апреля, Николай приказал министру внутренних дел разослать губернаторам секретный циркуляр, в котором говорилось, что помещикам бояться нечего.

Принимаемые правительством меры должны были успокоить тревогу в дворянской среде, рассеять царившие среди помещиков страхи. Эти меры привели к желаемому результату. "Москва обрадовалась тому, что не только у дворянства не отнимают земли, но что даже указ отнимает у крестьян всякую мысль о том, что земля, на которой они живут, может когда-либо принадлежать им в собственность"^*.

^* (А. П. Заблоцкий-Десятовский, Указ. соч., т. II, стр. 263.)

Безвредность указа поспешил разъяснить Хомяков в двух статьях в "Москвитянине". Он хвалил указ за то, что он "не принудителен и неопределен"^*, то есть ни к чему не обязывает помещика. Вообще Хомяков решительно возражал против точного определения крестьянских повинностей законом.

^* (Письмо к А. В. Веневитинову (цит. по кн. Барсуков, Указ. соч., т. 6, стр. 276).)

Таким образом, помещики и их правительство похоронили даже и весьма робкие предложения смягчить крепостной гнет и предпочли все оставить без перемен. Указ, как и следовало ожидать, остался только на бумаге: с 1842 года до уничтожения крепостного права из 25 миллионов помещичьих крестьян на положение обязанных были переведены только 24700 крепостных, то есть одна тысячная часть.

Когда колебания в правящих помещичьих верхах закончились победой сторонников полного сохранения существующих порядков, петербургским бюрократам с их мелким, ограниченным кругозором могло показаться, что крепостная система держится крепко и нечего бояться каких-то "Мертвых душ". Да к тому же III Отделение имело свою критику в лице Булгариных и Сенковских, которая была всегда наготове для "обезвреживания" сколько-нибудь "сомнительных" сочинений. Об этом, в частности, свидетельствует переписка между Строгановым и Уваровым. Строганов после выхода "Мертвых душ" запросил министра просвещения, не были ли разрешены "Мертвые души" к напечатанию с особенного высшего разрешения и с какою-либо особенною целью. Уваров ответил, что рукопись "Мертвых душ" "рассмотрена и одобрена цензурою на общих основаниях и при рассмотрении критик на это сочинение надлежит руководствоваться общими цензурными постановлениями"^*.

^* (В. Гиппиус, Гоголь, "Федерация", 1931, стр. 238-239.)

Эти последние слова как раз и указывали на то, что критике не возбраняется разделаться с "Мертвыми душами". Это и было сделано казенными перьями Булгарина, Сенковекого, Полевого.

"Я уверен,- писал С. Т. Аксаков,- что Никитенко не смел пропустить ее (рукопись. - М. Г.) сам и что она была показана какому-нибудь высшему цензору, если не государю"^*. Приведенные выше факты делают предположение это вполне достоверным.

^* (С. Аксаков, Указ. соч., стр. 77.)

Чтобы покончить с вопросом о цензуре, остановимся еще на судьбе "Понести о капитане Копейкине". Никитенко зачеркнул ее, и Гоголь писал: "Выбросили у меня целый эпизод Копейкина, для меня очень нужный, более даже, нежели думают они" (АН, т. XII, стр. 53). Чтобы спасти "Копейкина", Гоголь пошел на очень серьезные переделки, и "Повесть", изуродованная, все же увидела свет...

Гоголь придавал большое значение этому в сущности вставному эпизоду, потому что "Повесть" перебрасывала мостик от губернского города к Петербургу. Позволяй хотя бы на момент перенести действие в столицу, "Повесть" завершала изображение бюрократизма во всероссийском масштабе: "Ревизор" - уезд, "Мертвые души" - губерния, "Повесть о капитане Копейкине" - столица^*.

^* (С большой долей вероятности можно предположить, что в "Повести" нашли место отзвуки ходивших в Петербурге разговоров о скандальных делах правителя инвалидного фонда Политковского. Он проигрывал в карты, проматывал сотни тысяч и миллионы рублей из средств фонда, а инвалиды голодали, нищенствовали, умирали под забором...)

...После длительных и сложных цензурных мытарств 21 мая 1842 года в Москве вышли "Мертвые души". Книга появилась в обложке, сделанной по рисунку Гоголя, с названием, навязанным Гоголю цензурой, - "Похождения Чичикова, или Мертвые души". На верху обложки была изображена мчащаяся коляска...

2

Гоголь рассказал в "Авторской исповеди": Пушкин "находил, что сюжет "Мертвых душ" хорош для меня тем, что дает полную свободу изъездить вместе с героем всю Россию и вывести множество самых разнообразных характеров" (АН, т. VIII, стр. 140).

Когда Пушкин отдавал Гоголю такой сюжет, у него в столе лежала рукопись статьи "Путешествие из Москвы в Петербург". Повторяя, но в обратном направлении, радищевское "Путешествие из Петербурга в Москву", Пушкин в осторожной, подцензурной форме ставил коренные вопросы исторического развития России - о крепостном праве, о положении крестьянства, о будущем русского народа.

Пушкин избрал такую форму статьи, как путевые заметки, так как она давала возможность подтвердить его размышления реальными фактами действительности. Он хотел, чтобы читатель из самой действительности мог сделать выводы о необходимости ее изменения.

Сюжет "Мертвых душ" смыкался в сознании Пушкина со статьей "Путешествие из Москвы в Петербург" - как путешествие по стране мертвых душ. Гоголь послал в это путешествие своего героя Чичикова и вывел, как советовал Пушкин, самые разнообразные характеры: помещиков-душевладельцев, чиновников, самого Чичикова. Автор "Мертвых душ" дал широкое, до того небывалое в русской литературе полотно российской действительности.

"Евгений Онегин", по меткому определению Белинского,- это энциклопедия русской жизни. Пушкин в своем романе нарисовал картины русского дворянского общества 20-х годов. "Мертвые души" с еще большим правом могут быть названы энциклопедией русской жизни 30- 40-х годов. В гоголевской поэме дан совокупный портрет николаевской крепостной России, страшного царства мертвых душ.

Всмотревшись в помещиков, в чиновников, Гоголь под их человеческой внешностью открыл античеловеческую сущность. Он показал, что дворянство, как класс душевладельцев, гниет заживо, что крепостной строй смертельно враждебен интересам народа.

Указывая на Манилова и Ноздрева, Собакевича и Коробочку, Плюшкина и губернатора, на чиновников и самого Чичикова, Гоголь гневно воскликнул:

- Смотрите! Вот мертвые души...

Поэма Гоголя наглядно доказывала, что "душевладение" обрекает на историческую гибель класс душевладельцев, что сохранение его власти над народом гибельно для будущего России. Пусть Гоголь сам об этом и не думал, таких выводов из сказанного им не делал, но объективный смысл "Мертвых душ" был именно таков!

Гениальность Гоголя сказалась не только в том, что он, как патологоанатом, вскрыл внутренние язвы крепостного строя, его смертельную болезнь. Гениальность Гоголя не только в том, что он глубоко проник в глубь "мертвых душ" помещиков и чиновников.

Гениальность Гоголя выразилась также и в том, что он с изумительной проницательностью взглянул на социально-экономическую сущность николаевской России и, не будучи ученым-экономистом, поразительно точно изобразил важнейшую черту крепостного строя в момент его прогрессирующего разложения: попытку спасти этот строй с помощью прививки к крепостному стволу капиталистических побегов и безнадежность этой попытки.

Во Введении мы говорили об этой характерной, даже решающей черте политики Николая, всей николаевской эпохи.

В "Мертвых душах" раскрыта, так сказать, социальная философия этой политики укрепления крепостного строя с помощью использования капиталистических элементов. Как вестник нового, капиталистического уклада вторгается Чичиков в мир крепостников. Вотрен говорил Растиньяку, что жаждущий карьеры пришелец может либо ворваться подобно пушечному ядру в верхи общества, либо прокрасться как чума. О Чичикове мы вправе сказать, что он действовал и как пушечное ядро и как чума! Манилова, Коробочку он огорошил подобно ядру, в губернский "бомонд" прокрался тихо, как чума.

Павел Иванович является к помещикам для совершения своеобразной, вернее фантастической "негоции" - для скупки фактически мертвых, но юридически живых крепостных крестьян. Такая "негоция" возможна была только потому, во-первых, что до абсурда был доведен бюрократический формализм, потому, во-вторых, что у помещиков было очень много таких мертвых душ, и потому, наконец, что денежные капиталистические отношения все глубже проникали внутрь крепостной системы.

"Негоция" Чичикова примечательна еще и тем, что она наглядно обнаруживала степень разорения и упадка крепостного хозяйства каждого помещика и, следовательно, всего строя в целом.

Если у помещика было много мертвых душ, то это означало, что его крестьяне быстро вымирают от неурожаев, голодовок, эпидемий. По мере того как Чичиков переезжал от помещика к помещику, все шире развертывалась картина упадка крепостного хозяйства.

Таким образом, "товар", скупаемый Чичиковым, самая "негоция" этого вестника нового экономического упадка вводят читателя в сущность проблем, поставленных "Мертвыми душами". И в этом одна из наиболее замечательных особенностей гениального произведения.

Чичиков переезжает от помещика к помещику, и перед нами проходят разные формы и степени разложения и упадка крепостного уклада. Более того - перед нами проходят и различные формы и степени разложения, гниения заживо самих хозяев этого уклада.

Мы конечно, не в состоянии судить, чем руководствовался Гоголь, избрав для Чичикова такой маршрут по стране мертвых душ: сперва Манилов, затем Коробочка и Ноздрев (визиты к которым не были предусмотрены в программе Павла Ивановича), далее Собакевич и в заключение Плюшкин. Но чем бы субъективно ни руководствовался Гоголь, маршрут Чичикова позволил в наилучшей, наиболее выразительной, логической последовательности изобразить реальную динамику распада крепостной системы.

Вот Чичиков подъезжает к Маниловке и считает ее бревенчатые, серенькие избы: их оказывается более двухсот. Мы, вместе с Павлом Ивановичем, прибываем в типичное поместье средней руки: имения такого размера составляли одну пятую часть всего числа дворянских владений, и в них было около двух пятых всего числа крепостных. Именно такое средней руки поместье А. М. Жуков и положил в своей книге в основу расчетов прибыльного ведения хозяйства^*. Даже самый пейзаж Маниловки типичен для поместий такого рода: нигде между избами нет растущего деревца, никакой зелени, все серо, скучно, уныло... Даже и день был какого-то светло-серого цвета.

^* (Эта точность не случайна у Гоголя. Типичны, в научном смысле, и Коробочка как представительница мелкопоместных дворян и именье Плюшкина как пример крупного поместья. Гоголь понимал значение статистики как источника правильного познания общественных явлений (ср. например, его письмо к С. Т. Аксакову от 15 июня 1842 г., в котором он просил прислать ему "Статистику России" Андросова и другие статистические труды).)

Типичен и Манилов для той категории помещиков, которые переставали быть хозяевами и становились только обитателями поместий, переставали выполнять какие бы то ни было хозяйственные функции в крепостной системе и были только потребителями чистого вида. "Он даже никогда не ездил на поля, хозяйство шло как-то само собою", по заведенной рутине, под управлением приказчика, который знал больше, что такое пуховики и перины, чем господские поля и выгоны... Можно не сомневаться, что Маниловка не давала тех десяти процентов дохода в год, какие Жуков считал нормой прибыли у разумного, дельного помещика.

При всей видимости благополучия крепостное именье Манилова, как хозяйственный организм, было мертво. А тот факт, что еще сохраняется видимость жизни в этом хозяйстве, говорил читателям: не обманывайтесь, под наружной будто бы здоровой оболочкой происходит распад.

Наблюдательный взор Гоголя глубоко проник еще в одну любопытную особенность психологии и быта такого рода помещиков. У Манилова в доме стоял отличный шелковый гарнитур, но два кресла из него были обиты рогожей. Это не было случайностью: в его доме всегда чего-нибудь недоставало, одна комната вовсе была без мебели, к подаваемому на стол щегольскому подсвечнику парой был медный инвалид. Манилов обычно не доводил до конца своих хозяйственных намерений и предположений.

Черта эта была типична. В. А. Панаев, двоюродный брат И. И. Панаева, рассказал о богатейшем казанском помещике А. В. Страхове, который неоднократно собирался поехать в Петербург, но так никогда и не собрался. Один раз он даже отправил туда огромный обоз с подарками родне и знакомым и приказал ожидать его приезда в одной из его подмосковных деревень. Обоз и сопровождавшие его люди ожидали своего барина... тридцать один год и были возвращены домой лишь после смерти Страхова. "Сборы и подготовления без приведения намерений в исполнение были вообще чертою характера Страхова, - говорит В. А. Панаев. - Впрочем, судя по многим примерам, этой болезнью страдало большинство помещиков той эпохи"^*.

^* ("Русская старина", 1893, август, стр. 323.)

Это - болезнь нерешительности, жизненной пассивности, равнодушия. Недаром же Манилов был лишен какого-либо задора, не был ни страстным охотником до борзых, ни любителем музыки, ни мастером лихо пообедать, ни даже картежником - человек "ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан". Словом, не человек, а видимость человека... И однако же у него была одна характерная черта, которую Гоголь обессмертил как маниловщину. Это - склонность предаваться бессмысленным, беспочвенным мечтам. Наклонность к таким грезам наяву и была оборотной стороной пассивности и равнодушия: чтобы в мечтах строить большой дом с бельведером, откуда можно увидеть Москву, не нужно было ничего, кроме сытного обеда...^*

^* (Что скрывалось под сладчайшей маниловской маской добродушия, показал Тургенев в рассказе "Два помещика". Мардарий Аполлонович со своими мягкими ручками, ясным и кротким взором - Манилов в старости. Он разоряет крестьян, сечет их, оправдывая это рассуждением: "По-моему: коли барин - так барин, а коли мужик - так мужик".)

Тут характерна не только самая наклонность к маниловской мечтательности, но и ее содержание: Манилову грезится все грандиозное, необычайное, чего нигде нет... Это также типичная черта николаевской эпохи, которая очень бросалась в глаза посещавшим Россию иностранным наблюдателям.

Из разговоров с высшими представителями николаевской бюрократии и военно-придворного мира в 1839 году голландский полковник Гагерн вынес впечатление, что эти люди "очень рады, когда они могут похвалиться: "Мы имеем самое большое", что бы то ни было - дворец, театр или крепость; или еще: "Никогда столь большое здание не было возведено в столь короткое время"^*. Это замечание Гагерна почти буквально повторяется у Кюстина. Гигантоманию, столь характерную для "империи фасадов", для "страны каталогов" (Кюстин), Гоголь обессмертил в маниловщине - в беспочвенных мечтаниях о "самом большом в мире", обреченных довольствоваться на деле самым малым...

^* ("Русская старина", 1886, июль, стр. 31.)

От Манилова Чичиков отправился к его антиподу Собакевичу, но волею случая попал по пути к Коробочке.

Если Манилов - типичный представитель средних помещиков, то Коробочка столь же типичная представительница мелкопоместного дворянства. Деревня у нее в восемьдесят душ - ниже дворянского избирательного ценза в сто душ. Расположено ее именье вдали от губернского города, в мелкопоместной глуши, среди деревенек в двадцать - тридцать душ. Здесь царят патриархальные нравы, дворовые девки чешут на ночь пятки своим господам... Но, однако же, Коробочка вовсе не старосветская помещица вроде Пульхерии Ивановны. Ее хозяйство уже утратило чисто натуральный характер и вовлечено в рыночный оборот. Коробочка торгует медом, пенькой, мукой, крупами, свиным салом, птичьими перьями, битой скотиной. Это "одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки, держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов".

Чичиков хочет у нее купить мертвые души, и Коробочка становится в тупик: "Товар такой странный, совсем небывалый". Пугает ее не эта необычность товара, она боится, как бы не надул ее покупщик, как бы ей не продешевить.

"Ведь я мертвых никогда еще не продавала", - говорит она и хочет отложить совершение сделки: "Авось, понаедут купцы да применюсь к ценам..."

Словом, Коробочка - приобретательница, успешно ведущая крепостное хозяйство в условиях постепенного развития товарно-денежных отношений. Она применяется к этим новым условиям, использует их в своих интересах. Добившись своего от тугодумной Коробочки, Чичиков продолжает свой путь к Собакевичу, но случай сталкивает его в трактире на большой дороге с Ноздревым. А Ноздрев уговаривает Павла Ивановича завернуть к нему в деревню, и мы вместе с Чичиковым попадаем еще в одно поместье.

Из всех видов живности у Ноздрева более всего было собак, и псарня составляла единственную благоустроенную и преуспевающую часть его хозяйства. В конюшне было много пустых стойл, на водяной мельнице недоставало порхлицы (части, в которую укрепляется верхний камень), поля во многих местах состояли из кочек и перелог, были заболочены, леса в именье не было...

Хозяйством своим Ноздрев не занимался, а разъезжал по ярмаркам, играл в карты, затевал ссоры и драки, "во многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки. В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни на есть, на все что хотите".

Говорун, кутила, лихач, он был особенный мастер врать фантастически, не уступая Хлестакову, но с одним важным отличием: он имел страсть нагадить ближнему даже без всякой причины и охотно распускал всевозможные небылицы о людях, с которыми близко сходился А расстроив свадьбу, торговую сделку, сделав пакость человеку, он отнюдь не считал себя его врагом...

Так охарактеризовав Ноздрева, Гоголь замечает, что Ноздревых немало на Руси, и прибавляет: "Ноздрев долго еще не выведется из мира..." Внутренняя пустота Ноздрева прикрыта была привлекательной наружностью: недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с белыми как снег зубами и черными как смоль бакенбардами. Его густым, очень хорошим бакенбардам Гоголь уделил особое внимание, упомянув, что щеки его вмещали много растительной силы и бакенбарды, не раз изрядно страдавшие в драках, вырастали вновь даже лучше прежних. Вспомним, что сказано в "Невском проспекте" о людях-призраках: его завсегдатаи состоят из сюртучка да отличных, выхоленных бакенбард...

От Ноздрева мы вместе с Чичиковым попадаем к Собакевичу, из всех посещенных Чичиковым помещиков единственному настоящему крепостнику-хозяину. Это один из тех помещиков, от имени которых выступал А. М. Жуков со своими советами, как выгодно вести крепостное хозяйство в новых условиях роста товарно-денежных отношений.

Манилова смутила необычность предложения Чичикова насчет покупки мертвых душ, Коробочку это предложение испугало, Ноздрев принял его за одну из привычных для него вздорных меновых операций. Только один Собакевич отнесся строго по-деловому к предложению Чичикова. Хотя "негоция" эта была и для него новинкой, он сразу же вводит ее в круг нормальных хозяйственных отношений. Ибо Собакевич охотно идет вровень с веком и готов на любую сделку, если она выгодна и укладывается в рамки крепостной системы хозяйства. А если торговля мертвыми душами - нечто новое, то что может быть лучше этой новинки! Во-первых, она дает прибыль там, где до сих пор прибыли не было; эта "негоция", во-вторых, не противоречит принципам крепостного хозяйства, а, наоборот, укрепляет их, распространяя власть помещика на крепостных и после их смерти... Поэтому Собакевич к предложению Чичикова отнесся "очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе". А по тому, как он торговался с Чичиковым, легко представить себе картину продажи хлеба заезжим кулакам-маклакам. Этим пройдохам вряд ли удавалось надуть Собакевича так, как они могли обманывать других помещиков.

Гоголь всеми деталями описания Собакевича, его манер, его дома и обстановки вселяет в читателя неприязнь и даже отвращение к нему. Все неуклюже в доме Собакевича, "все было самого тяжелого и беспокойного свойства (Курсив мой. - М. Г.); словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: и я тоже Собакевич! или: и я тоже очень похож на Собакевича!" Собакевич не только неуклюж, но еще и тяжел и беспокоен для людей. Этот кулак умеет выжимать семь потов из Михеева и Степана Пробки, Телятникова и Сорокоплехина...

Единственная невыгодная из всех сделок Чичикова - это покупка мертвых душ у кулака Собакевича, который прижал самого Павла Ивановича...

От Собакевича Чичиков попадает к помещику, у которого люди умирают как мухи, - к Плюшкину.

Посвященная Плюшкину шестая глава особенно тщательно обрабатывалась Гоголем: от редакции к редакции она обогащалась новыми деталями в описании имения, сада, комнат Плюшкина, глубже становилась его характеристика, отчетливее вырисовывался портрет этой "прорехи на человечестве".

Плюшкин, пожалуй, величайшее создание гоголевского гения. В изображении этой мертвой души российского крепостничества неразрывно слились черты исторически и географически локальные (русский помещик-душевладелец в 30-40-х годах XIX века) с чертами, свойственными человеческому характеру и в другие эпохи. Скупость была предметом художественного анализа и изображения у многих великих писателей, начиная с античной древности. И у каждого из них скупость раскрывается по-особому, по-своему - в соответствии с конкретной социальной исторической обстановкой, в которой живет и действует скряга. Гарпагон, например, совсем не такой, как Гобсек. Вместе с тем у них обоих мы видим и сходные, общие черты, свойственные человеческой психологии, человеческому характеру всего периода предыстории человечества. Скупой рыцарь у Пушкина и Плюшкин у Гоголя также очень различны и вместе с тем обладают и некоторыми общими чертами. Но есть, однако же, на наш взгляд, одно существенное отличие гоголевского художественного воспроизведения скупости от всех других портретов скряги. В Плюшкине глубже и ярче вскрыта и показана общечеловеческая сторона скряжничества как явления, присущего людям во все эпохи истории общества, основанного на собственничестве.

Что сделало Плюшкина, хорошего семьянина, хорошего хозяина, умного человека, таким, каким его обессмертил Гоголь? У него была природная наклонность к бережливости, и свое хозяйство он вел на основах "мудрой спупости". Однако же сперва это шло не во вред, а на пользу хозяйству... Но вот умерла жена, и Плюшкин "стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее". Вскоре старшая дочь убежала с заезжим кавалерийским офицером и обвенчалась с ним без согласия отца, за что и была им проклята... В Плюшкине стала заметнее обнаруживаться скупость, и "сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей больше развиться". Сын вопреки воле отца поступил на военную службу, младшая дочь умерла. "Одинокая жизнь дала сытую пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем больше пожирает, тем становится ненасытнее". И так как в Плюшкине человеческие чувства и без того не были глубоки, то они мелели ежеминутно, и с каждым днем Плюшкин все более превращался в человеческую развалину...

Такова психологическая история гибели всего человеческого в Плюшкине: подобное могло случиться и случалось и с другими людьми, в иных социальных условиях. Этот процесс, прослеженный Гоголем, происходил, конечно, во многом своеобразно и в Гобсеке, о котором Маркс, в примечании к главе XXII первого тома "Капитала", заметил: "Так, у Бальзака, который основательно изучил все оттенки скупости, старый ростовщик Гобсек рисуется уже впавшим в детство в тот период, когда он начинает создавать сокровища, нагромождая товары"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVII, стр. 647.)

И Плюшкин, подобно Гобсеку, уже впал в детство, когда мы с ним познакомились, и Гобсек сходен с Плюшкиным, ибо также представляет "изношенную развалину" всего человеческого.

Гобсек, ростовщик в капиталистической стране, не имел хозяйства, которое было бы способно производить продукты, обращаемые затем в товар. Он получал товары и обращал их в сокровища, выводя их из товарно-денежного оборота. Они гнили и погибали в Доме Гобсека также, как и в амбарах, закромах, кладовках Плюшкина. Источником приобретения этих сокровищ у Плюшкина были не торговые и ростовщические операции, а крепостной труд его крестьян. Коробочка пускала в продажу то, что производили ее крестьяне. Плюшкин, владелец именья в тысячу с лишним душ, обращал многочисленные продукты труда этих крестьян в объект натурального накопления, и они погибали...

По расчетам А. М. Жукова, такое именье, как у Плюшкина, при разумном ведении крепостного хозяйства в условиях развивающихся товарно-денежных отношений должно было приносить ежегодно пятьдесят - шестьдесят тысяч дохода. У Плюшкина же не было ничего, кроме гниющих запасов хлеба, холстов, сукон, овчин.

Вырождение и гибель постигли плюшкинское поместье не только из-за особенностей характера самого хозяина. Нет, в разложении и гибели этого крупного крепостного хозяйства сказался и объективный процесс умирания этой отжившей социально-экономической системы.

Что это так, говорят нам многие факты самой действительности. Приведем два из них.

Московский почт-директор А. Я. Булгаков в письмах к брату описал московского богача Самарина. Владения его лежали в развалинах и представляли картину опустошения, сам он ездил на жалких дрожках, "запряженных клячею чахоточной", ходил в шинелишке и с черною ермолочкой на голове и вечно твердил: терплю нужду, разорение... Когда же Булгаков начал жалеть об его расстройствах и нуждах, то он, как Плюшкин с Чичиковым, сделался совершенный барашек...^*

^* ("Русский архив", 1901, кн. III, стр. 316-318.)

А вот и другой Плюшкин, описанный В. А. Панаевым, - казанский помещик И. В. Страхов. Он прятал остатки кушаний в кладовую, собирал и складывал в банки остатки варенья; когда загорелся его дом, он не решался приказать вынести шкаф, в котором хранил деньги, чтобы не узнали, где его хранилище, и деньги сгорели... Он "отличался таким скаредством, - говорит Панаев, - что портрет Плюшкина... показался нам снимком с него"^*.

^* ("Русская старина", 1893, август, стр. 332.)

Гоголь в портрете Плюшкина гениально соединил психологические черты скупости, свойственные людям разных эпох и укладов, с социальными чертами скряжничества, присущими именно эпохе разложения российского крепостного хозяйства.

И если Гобсек - уродливый нарост на обществе капиталистическом, то Плюшкин - "человеческая прореха" на обществе феодально-крепостническом.

Начав с Манилова, Плюшкиным завершил Чичиков свои поездки к помещикам и от него возвратился в город для оформления своих покупок.

В начале его маршрута - помещик, который уже перестал быть хозяином, ведущим крепостное хозяйство, и именье Манилова как хозяйство существует только по инерции, изнутри разлагаясь и приближаясь к гибели.

В конце чичиковского маршрута - помещик, который наиболее полно и страшно явил мертвую душу свою, своего класса, полное разложение всей крепостной хозяйственной системы...

Ни одного человека нет среди изображенных Гоголем помещиков: одни только живые мертвецы в различных стадиях гниения заживо.

Помещики "Мертвых душ" живут в провинции, в глубине страны, вдали от столиц. В них обнажено то, что сокрыто у их более богатых и знатных собратьев под мишурой золоченых мундиров и фраков со звездами, под бальными нарядами. А сущность у тех и других одна, они - мертвые души. Гоголь сам говорит об этом в связи с Коробочкой: "Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее" - аристократки в столице?.. Не было этой пропасти между мертвыми душами дворян-душевладельцев в уездной и губернской глуши и такими же мертвыми душами в Петербурге и Москве.

3

Осматривая город, Чичиков заглянул и в городской сад, состоявший из дурно принявшихся тоненьких деревьев, которые были не выше тростника. Это не помешало в местных губернских ведомостях сказать при описании иллюминации, что город благодаря мудрому попечению гражданского правителя украсился тенистым садом... Мостовая в городе везде была плоховата. В губернии был неурожай, дороговизна съестных припасов. В лазаретах повальная горячка унесла множество людей. Между сольвычегодскими и устьсысольскими купцами произошла драка, и первые уходили насмерть вторых. Казенные крестьяне сельца Вшивая-спесь и сельца Боровки, Задирайлов тож, снесли с лица земли земскую полицию в лице заседателя Дробяжкина, который повадился слишком уж часто наведываться в эти деревни и усердно заглядывался на баб и девок.

Словом, дела в губернии шли весьма неважно...

А "гражданский правитель" - губернатор - был большой добряк и вышивал по тюлю. Представившись ему, Чичиков намекнул, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги бархатные и достойны большой похвалы правительства, которое назначает столь мудрых правителей.

Гоголь сатирически противопоставил состояние губернии - губернатору, сидящему за пяльцами, и такое противопоставление точно и тонко передает суть николаевской административной системы.

Тамбовский губернский предводитель дворянства однажды сказал просителю, что тамбовская уголовная палата и губернское правление соперничают в беззакониях и лихоимстве - "без денег и правое дело сделают неправым, а наш губернатор подпишет, что ему подадут"^*.

^* ("Русская старина", 1893, апрель, стр. 128.)

Этот тамбовский правитель, можно с большой долей вероятности предположить, также любил вышивать по тюлю...

Гоголь послал Чичикова с визитами ко всем обитателям губернского административного Олимпа: он был у вице-губернатора и председателя казенной палаты, у полицмейстера и жандармского полковника, начальника над казенными фабриками и городского архитектора.

Полицмейстер, по действительному значению в городе второе после губернатора лицо, а нередко и первое, был среди граждан совершенно как в родной семье. Получая доходов вдвое больше предшественника, он заслужил в городе всеобщую любовь и, в отличие от Сквозник-Дмухановского, приобрел "совершенную народность" (гоголевский термин, означающий популярность).

Полицмейстер в Витебске был "старик расторопный, хитрый, но сомнительной честности; со всем тем, он пользовался расположением к себе обывателей среднего и низшего сословия"^*, - говорит мемуарист Жиркевич.

^* ("Русская старина", 1890, август, стр. 237.)

Вероятно, и витебский полицмейстер, как у Гоголя, крестил у обывателей детей, пировал на их свадьбах, похваливал купеческих рысаков - и драл с "кумовей" и "приятелей" сильно...

Герцен в дневнике 1842 года так охарактеризовал николаевский режим: "самодержавие, ограниченное взятками"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч., АН СССР, т. II, стр. 221.)

Патриархальность мздоимства - одна из "конституционных гарантий" российской буржуазии гоголевской эпохи. То, что сказано о повадках полицмейстера в губернском городе, дополняло нарисованную в "Ревизоре" картину взаимоотношений власти и купечества.

Беззаконие процветало в городе N, как и во всей империи. Председатель казенной палаты не задумываясь отнес полагавшиеся с Чичикова сборы за счет других просителей. В уголовной палате дела "обделывались кругло" - как, например, в случае с убийством Дробяжкина.

Отдельными, казалось бы, незначительными черточками Гоголь создал яркую, полную и верную картину губернской администрации. Вместе с уездным миром в "Ревизоре" и столичными верхами в "Повести о капитане Копейкине" он нарисовал наглядную картину российского государственного устройства и административного права.

И как разительно отличается то, что сказал Гоголь, от оценки этого же губернского мира у "верноподданного" идеолога николаевского режима Погодина. Посетив в 1837 году несколько провинциальных городов, он пришел к заключению, что "есть много элементов для хорошего и образованного общества: губернатор, вице-губернатор, некоторые из прочих гражданских чиновников"^*. Это было сказано о мертвых душах николаевского чиновничества, которых Гоголь во всей их истинности выставил в своей поэме...

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 88.)

4

Белинский писал Боткину 9 декабря 1844 года: "Я понимаю, почему на святой Руси для денег редкий кто не продаст жены, детей, совести, чести, будущего спасения души, счастия и покоя ближнего и пр... Чичиков действительно Ахилл русской Илиады"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 327.)

Отец Чичикова, дворянин с одной-единственной семьей крепостных, заповедал Павлуше еще в детских летах его: "Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы ты беде ни был. Все сделаешь и все прошибешь на свете копейкой".

Заповедь эта стала краеугольным камнем психологии Павла Ивановича, ведущим принципом его мировоззрения и его поведения. Он сделался воистину рыцарем копейки - но такой, какая превращается в рубли, затем в десятки, сотни, тысячи, миллионы рублей. Страсть стяжательства обуяла его, но не так, как Плюшкина или упомянутого ранее скрягу Самарина. Он жаждал денег ради того, что можно было на них приобрести - жизнь во всех удовольствиях, со всеми достатками, экипажи, отлично устроенный дом, вкусные обеды... Когда проносился мимо него богач на рысаках, он как вкопанный останавливался и смотрел вслед, а затем говорил: ведь был конторщик...

Обуявшая его безграничная жажда наживы была в духе времени: "...русское дворянство, начиная с царя и князя Демидова и кончая самым последним боярином четырнадцатого класса, у которого только и есть, что благородное (blahorodno) происхождение, фабрикует, барышничает, надувает, берет взятки и совершает все возможные христианские и еврейские гешефты"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXI, стр. 211.)

Генералы и министры, князья и графы ревностно предавались спекуляциям и аферам если не с мертвыми душами, то с акциями и ценными бумагами, занимались биржевой игрой. Вот типичный пример: в 1830 году было учреждено в Петербурге акционерное общество пароходства. Сообщая об этом своему брату, московскому почт-директору А. Я. Булгакову, петербургский почт-директор К. Я. Булгаков писал: "Акционеров много; я совершенно уверен, что тотчас все разберут. Князь Волконский (министр двора.- М. Г.), наш князь (А. Н. Голицын, главноуправляющий почтовым ведомством.- М. Г.), Бенкендорф, все желают подписаться"^*.

^* ("Русский архив", 1903, кн. III, стр. 414. В записках И. С. Жиркевича, бывшего губернатором в Симбирске и Могилеве, читаем рассказ о том, что в губернии было разослано по 400 акций нового страхового общества, а к нему поступило в тот день заявок на 1000 с лишним акций ("Русская старина", 1890, июль, стр. 86).)

Бенкендорф, генерал-адъютант, шеф жандармов, главноуправляющий III Отделением, командующий императорской главной квартирой, мог прибавить к этим пышным феодально-придворным титулам звания совсем другого склада: он был председателем многих акционерных обществ и на годичных собраниях акционеров читал отчеты правлений.

Словом, Чичиковыми были и аристократы и бюрократы на верхах империи, а чичиковщина - это специфическая форма новых, буржуазно-капиталистических отношений в крепостной стране. Уродливость этой формы - спекуляция мертвыми душами - запечатлела уродливую особенность экономической действительности николаевской России, приспособление капиталистических элементов к нуждам крепостной системы. Спекуляция "мертвыми душами" - буржуазно-капиталистическая афера на крепостнический лад - была возможна только в России. Над биографией Чичикова Гоголь работал долго и тщательно. До нас дошли наброски, многочисленные варианты и дополнения. Каждая последующая редакция развивала и уточняла жизнеописание почтеннейшего Павла Ивановича. Сперва оно было очень кратко: не (было ни наставлений отца, ни спекулятивных операций Павлуши в школе, не было комиссии построения, таможенной службы. Постепенно Гоголь вводил эпизод за эпизодом, стремясь дать читателю наиболее полный и ясный отчет о том, как Павел Иванович Чичиков стал таким, каким читатель видит его в действии. Ведь "Мертвые души" отличаются редкой особенностью композиции: биография главного героя развернута в последней главе, в самом конце повествования, как своеобразный эпилог.

Гоголь сначала знакомит нас с поступками Чичикова, обнаруживает перед нами его изумительную приспособляемость к обстановке и людям, его ловкость и увертливость в обхождении, в речах, его изысканно-округлые манеры и наружность. И лишь показав нам, как действует Чичиков, Гоголь раскрывает, как возникла и развивалась в нем округлость характера и фигуры, та округлость, которая составляла его поразительную "проницающую силу" - силу проникновения в среду, силу преодоления препятствий. Гладко обтекаемый снаружи, но жесткий, каменный внутри, характер этот как нельзя лучше был приспособлен к стяжательству в той специфической форме, в какой Чичиковы занимались первоначальным накоплением в крепостной стране с растущими элементами капиталистической экономики.

Решивши "припрячь подлеца", Гоголь в герои своей "человеческой комедии" избрал мелкопоместного дворянина по происхождению, "хозяина-приобретателя" по положению, в одном лице и дворянина-чиновника и хищника-буржуа.

5

Долго и тщательно Гоголь работал над знаменитым лирическим отступлением в главе XI - над обращением к Руси.

Это место в поэме - одно из самых замечательных в русской классической литературе выражений глубокого, искреннего, горячего патриотизма писателя-гражданина. Пушкинские заветы воплотились в этих вдохновенных строках любви к родной земле, к своему народу! Особенно сильно звучат слова о песне: "Что в ней, в этой песне? Что зовет, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают и стремятся в душу и вьются около моего сердца? Русь! чего же ты хочешь от меня? какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И еще, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжелое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоими пространствами. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь..." (АН, т. VI, стр. 220-221.)^*

^* (В. Б. Шкловский справедливо отметил, что "Чичиков-приобретатель движется по стране, которая описана Гоголем песенно. Гоголь ощущает, реально оценивает и воспевает непочатые силы России, страну богатырей, и в этом смысл его лирических отступлений" ("Заметки о прозе русских классиков", изд. 2-е, М. 1955, стр. 152).)

Разъясняя значение своих слов о песне, Гоголь писал: "Я до сих пор не могу выносить тех заунывных, раздирающих звуков нашей песни, которая стремится по всем беспредельным русским пространствам. Звуки эти вьются около моего [сердца], и я даже дивлюсь, почему каждый не ощущает в себе того же" (АН, т. VIII, стр. 289).

Прервем слова Гоголя, чтобы обратить внимание читателя на следующее знаменательное обстоятельство: Гоголь в тексте "Мертвых душ" и в этом комментарии к нему в сущности повторяет восклицание, вырвавшееся из глубины души Пушкина при чтении первых глав "Мертвых душ": "Боже, как грустна наша Россия..."

Возвратимся к прерванной выдержке: "Кому при взгляде на эти пустынные, доселе не заселенные и бесприютные пространства не чувствуется тоска, кому в заунывных звуках нашей песни не слышатся болезненные упреки ему самому, именно ему самому, тот или уже весь исполнил свой долг, как следует, или же он нерусский в душе" (АН, т. VIII, стр. 289).

Горячий, глубокий, искренний патриотизм Гоголя замечательно выразился и в притче о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче.

Гоголь обосновывает не только право, но и долг писателя-патриота выставлять на всеобщий позор все глупое, презренное, подлое. "Еще падет обвинение на автора со стороны так называемых патриотов, которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха, и подымут вдруг крики: "Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше - хорошо ли это? А что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе? Думают, разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?" (АН, т. VI, стр. 243.)

В ответ на подобные суждения "патриотов с капитальцем" Гоголь и рассказал притчу о Кифе Мокиевиче, который не желал унять своего беспутного сынка только потому, что произойдет гласность, весь город узнает. "Уж если он и останется собакой, так пусть же не от меня об этом узнают...", - такова была философия Кифы, под прикрытием которой Мокий преспокойно продолжал свои безобразия.

"Патриотизм - одно из наиболее глубоких чувств, закрепленных веками и тысячелетиями обособленных отечеств"^*. Поэтому на патриотизме нередко удается спекулировать в политическом, да и в прямом коммерческом смысле слова людям, о которых гневно сказал Салтыков, изображая обстановку в начале Крымской войны: "Люди, заведомо презренные, лицемеры, глупцы, воры, грабители-пропойцы, проявляли такую нахальную живучесть и так укрепились в своих позициях, что, казалось, вокруг происходит нечто сказочное. Не скорбь слышалась, а какое-то откровенно подлое ликование, прикрываемое рубрикой патриотизма"^**.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 28, стр. 167.)

^** (М. Е. Салтыков-Щедрин, Избранные сочинения в одном томе, М.-Л. 1946, стр. 393.)

На глазах у Гоголя и всей России спекулировали на патриотизме и все эти Кукольники, Булгарины, Загоскины с их лжепатриотическими произведениями.

Люди эти вопили, что им "больно", когда показывают то, что плохо в родной стране. Но они лгали. Им не было больно, они лишь хотели спасти зло от осуждения, ибо это зло было источником их преуспеяния. Действительно страдали истинные патриоты, от имени которых Салтыков говорил: "Я люблю Россию до боли сердечной и даже не могу помыслить себя где-либо кроме России [...] Хорошо там (за рубежом.- М. Г.), а у нас... положим, у нас хоть и не так хорошо... но, представьте себе, все-таки выходит, что у нас лучше. Лучше, потому что больней. Это совсем особенная логика, но все-таки логика, именно логика любви. Вот этот-то культ, в основании которого лежит сердечная боль, и есть истинно-русский культ"^*.

^* (М. Е. Салтыков-Щедрин, Избранные сочинения в одном томе, М.-Л. 1946, стр. 289.)

Развивая сказанное в "Записках сумасшедшего" о лжепатриотах, готовых за чин, за крест, за аренду продать отечество, Гоголь в "Мертвых душах" показал и доказал, что истинная любовь к отечеству требует открытой и беззаветной борьбы со всем, что враждебно его интересам, даже если такую борьбу Булгарины всех сортов объявляют несовместимой с любовью к родине, с патриотизмом.

И он сам - грозный обличитель мертвых душ, их власти - явил пример бесстрашной патриотической борьбы за благо народа и отечества против всех и всяческих его врагов, прятавшихся под личиной патриотизма.

Продолжая начатое Гоголем, Салтыков писал о так называемых патриотах: "Есть люди (в последнее время их даже много развелось), которые мертвыми дланями стучат в мертвые перси, которые суконным языком выкликают: "Звон победы раздавайся!" и зияющими впадинами, вместо глаз, выглядывают окрест: кто не стучит в перси и не выкликает вместе с ними? Это - целое постыдное ремесло"^*.

^* (М. Е. Салтыков-Щедрин, Указ. соч., стр. 289.)

Таким постыдным ремеслом занимались в тогдашней критике те мертвые души, которые пытались столкнуть Гоголя с его пути. Произведенная Гоголем в Москве переработка некоторых мест в главах VII, IX, XI показывает, что им частично удалось воздействовать на писателя. Об этой переработке будет сказано дальше, в главе пятой.

Но в главном, решающем Гоголь остался верен пушкинским заветам, и заключительное обращение к Руси и притча о Кифе Мокиевиче и его сыне прозвучали торжественной песнью гоголевского патриотизма.

6

"В литературном отношении нельзя было блистательнее заключиться старому году и начаться новому, как выходом сочинений Гоголя", - начал Белинский свою заметку о Собрании сочинений Гоголя 1842 года^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 659.)

Гоголь готовил его в Москве весной 1842 года, а вышло оно в свет только в январе 1843 года, когда автор снова был за границей.

В четыре тома сочинений, наряду с уже известными публике произведениями, вошли "Театральный разъезд", "Женитьба", "Игроки", "Шинель" и новые редакции "Тараса Бульбы", "Портрета" и "Ревизора". О новых редакциях этих двух повестей уже было сказано выше. "Ревизора" Гоголь подверг столь коренной переработке, что получилась совершенно новая редакция даже по сравнению с исправленным изданием 1841 года.

К тому, что в главе седьмой первой части книги было оказано о редакции "Ревизора" 1842 года, добавим указания на два важных в принципиальном отношении изменения.

В редакции 1842 года Гоголь прибавил эпиграф: "На зеркало неча пенять, коли рожа крива". А в уста городничему в финальном монологе он вложил слова: "Чему смеетесь? Над собой смеетесь!.. Эх, вы!"

Тем самым он дал точный адрес для своих обличений: зрительный зал и сцена суть действительность и ее отражение.

Рожа крива у действительности, существеннейшую часть которой составляет правительство, и к нему также относятся слова городничего: "Над собой смеетесь". "Шинель" впервые увидела свет в Собрании сочинений 1842 года. Эта замечательная повесть завершила цикл Петербургских повестей.

В трагической истории бедного чиновника Башмачкина прозвучал гуманизм воинствующий, наступающий на зло, а не смиряющийся с ним. Пошлость восторжествовала в "Записках сумасшедшего", герой которых безнадежно пытался сразиться с несправедливостью и общественным злом и пал побежденным. Зло одержало верх и над Хомой Брутом. А в "Шинели" пошлость настигнута возмездием: с плеч значительного лица, непосредственного виновника гибели Башмачкина, привидение срывает шинель... Строганов, владелец 30 тысяч крепостных, крупнейший николаевский бюрократ, правильно понял смысл "Шинели", когда сказал, что привидение на мосту тащит шинель "у каждого из нас".

К проблеме, поставленной в "Записках сумасшедшего", Гоголь подошел в "Шинели" с позиции активного сопротивления злу. Конфликт между Башмачкиным и обществом строится и развивается острее столкновения между Поприщиным и обществом.

Башмачкин, в отличие от Поприщина, преисполнен смирения: он доволен своим жалким положением, ни о чем, кроме переписывания, и не мечтает. Но судьба неумолима и к нему: смирение не спасает его. Акакий Акакиевич гибнет не только и не столько из-за утери своего сокровища, шинели, сколько от потрясения, вызванного распеканием, которое учинило ему "значительное лицо".

"Значительное лицо" распекает Башмачкина, чтобы показать свою "значительность". Как осмелился этот маленький, жалкий чиновник явиться к нему, значительному лицу, и обеспокоить его своей ничтожной просьбой! Башмачкин, невесть как набравшийся духа и поборовший свою робость, не рассчитал сил и не выдержал такого испытания "значительностью".

Он умер от горячки... На том, казалось бы, и конец его истории: не тягаться же Башмачкиным со "значительными лицами". Но нет! Появляется в городе мертвец, который ищет ппопавшую шинель, и не успокаивается до тех пор, пока ему не попадается "значительное лицо".

Узнав о смерти Башмачкина, "значительное лицо" испытало угрызения совести, что так сурово обошлось с беднягой. Чтобы заглушить их, сановник отправился на ужин к приятелю, выпил шампанского и, покончив с угрызениями совести, решил завершить вечер у любовницы. В приятном расположении духа этот поручик Пирогов в высоких генеральских чинах, совершенно выбросив из головы Башмачкина, едет по улицам столицы, закутавшись в свою отличную шинель. И вдруг какая-то рука хватает его за воротник, и в том, кто отнимает шинель, он узнает умершего чиновника.

Пирогов сперва был высечен, а затем съел пирожок и утешился. "Значительное лицо", наоборот, сперва утешился, а затем был наказан.

Новое качество гуманизма - его боевой, наступательный дух заявил себя в замечательнейшей из всех гоголевских повестей.

7

В Собрании сочинений 1842 года, в составивших его произведениях читатели знакомились с теоретическими, принципиальными положениями гоголевской эстетики, сформулированными самим автором.

Наиболее важны и интересны мысли Гоголя, изложенные им в лирических отступлениях "Мертвых душ" и в "Театральном разъезде".

В главе VII он восстает против фальшивой идеализации действительности. Он иронически восхваляет писателя, который удивительным куревом окуривает людские очи, льстит людям, чтобы сокрыть от них печальное в жизни, и пребывает на горных вершинах, создавая отторгнутые от земли и возвеличенные образы. Таким художником были Чартков (в первой редакции - Чертков).

Чартковыми в своей области были и писатели казенной школы - Булгарин и Загоскин, Кукольник и Бенедиктов.

Им Гоголь противопоставил себя - художника, "дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!"

Гоголь отстаивает право писателя и художника избирать предметом своих творений картину, взятую из презренной жизни. В "Театральном разъезде" в споре трех любителей искусства рассматривается вопрос о низком как предмете комедии. Второй любитель искусства говорит: "Но разве положительное и отрицательное не может послужить той же цели? Разве комедия и трагедия не могут выразить ту же мысль? Разве все, до малейшей излучины души подлого и бесчестного чиновника не рисуют уже образ честного человека?" Тираду в защиту низкого как предмета искусства он заканчивает так: "В руках таланта все может служить орудием к прекрасному, если только правится высокой мыслью послужить прекрасному".

Это центральное положение гоголевской эстетики выражено в главе VII "Мертвых душ" в отточенной и сжатой форме: "...много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую из презренной жизни, и возвести ее в перл созданья".

Но что же необходимо, чтобы низкий предмет был возведен в перл создания? Художник обязан постигнуть "высокую тайну созданья. Нет ему низкого предмета в искусстве. В ничтожном художник-создатель так же велик, как и в великом; в презренном у него уже нет презренного, ибо сквозит невидимо сквозь него прекрасная душа создавшего, и презренное уже получило высокое выраженье, ибо протекло сквозь чистилище его души" ("Портрет").

Слова эти Гоголь отдал монаху-художнику, автору страшного портрета. Это важное положение сформулировано и в размышлениях Чарткова. О них мы уже говорили ранее, а теперь укажем на одно прибавление, сделанное Гоголем во второй редакции повести.

Пораженный ужасными глазами портрета, Чартков задается вопросом, отчего же с такой точностью воспроизведенные, совершенно живые глаза не дают эстетического наслаждения, а, наоборот, вызывают болезненно томительное чувство. И художник отвечает самому себе: "...или, если возьмешь предмет безучастно, бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной ужасной своей действительности, не озаренный светом какой-то непостижимой, скрытой во всем мысли..." Этих слов не было в первой редакции "Портрета". Теперь Гоголь, от имени своего героя, выдвигает положение, что произведения искусства различаются между собою не только материалом, но и обработкой материала действительности. Одна и та же низкая природа у одного художника не производит низкого впечатления, а дает наслаждение, и эта же самая природа у другого художника кажется низкою, грязною, хотя он также был верен природе.

Секрет этого различия в том, что первый художник брал свой предмет не безучастно и пропустил его сквозь свою душу, сквозь свою мысль, свое отношение к жизни.

В "Театральном разъезде" второй зритель говорит: "Отовсюду, из разных углов России, стеклись сюда (в комедию. - М. Г.) исключения из правды, заблуждения и злоупотребления, чтобы послужить одной идее: произвести в зрителе яркое, благородное отвращение от много кое-чего низкого".

Тут произнесено настоящее слово: идея. Идея, одушевляющая художника, одухотворяет его произведение, хотя бы оно было взято из самой презренной действительности, и возводит грязь, мерзость, пошлость жизни в перл художественного создания.

Какая же идея? - Идея отрицания зла!

Эту благородную, честную идею отстаивали все творения Гоголя, посвятившего свой гений борьбе со злом. В них смех выступает, как честное, благородное лицо, то есть как авторское отношение к изображаемой жизни. В главе VII "Мертвых душ" лирическое отступление завершается словами, которые венчают гоголевскую эстетическую теорию: "И долго еще определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!"

Белинский сказал о "Театральном разъезде", что Гоголь предстал перед читателями как мыслитель-эстетик, глубоко постигающий законы искусства, которому он служит с такою славою^*. Эту оценку следует отнести ко всей эстетической теории Гоголя, изложенной и воплощенной в его произведениях. Она отвечала насущным, коренным задачам литературы как преимущественного выражения общественной жизни. Так определил значение ч назначение литературы Белинский в обзоре за 1842 год. В нем он сформулировал свои эстетические принципы. Он писал, что "настало время, когда одного знания фактов для художника недостаточно; теперь все дело в разумении значения фактов, и без философского знания фактическое знание будет призраком, как и философское знание без фактического основания".

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 663.)

Это - то же, что у Гоголя, требование, чтобы художник вдохновлялся идеей, ради которой он берет данный материал жизни. Только тогда верные изображения действительности, кроме верности, будут иметь еще и идеальное содержание. Идеальное не в смысле фальшивой идеализации, а в смысле выражения руководящей художником высокой, благородной идеи. "Теперь под "идеалом" разумеют не преувеличение, - писал Белинский, - не ложь, не ребяческую фантазию, а факт действительности такой, как она есть; но факт, не списанный с действительности, а проведенный через фантазию поэта, озаренный светом общего (а не исключительного, частного и случайного) значения, возведенный в перл создания (это гоголевское выражение выделено Белинским.- М. Г.) и потому более похожий на самого себя, более верный самому себе, нежели самая рабская копия с действительности верна своему оригиналу"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 526-527.)

Белинский повторяет не только слова Гоголя из главы VII, но и рассуждение Чарткова у портрета и даже прибегает для пояснения своей мысли к сравнению портрета, сделанного великим живописцем, с дагерротипом: человек на портрете более похож на себя, ибо "великий живописец резкими чертами вывел наружу все, что таится внутри такого человека и что, может быть, составляет тайну для самого этого человека"^*. Итак, гениальный писатель и гениальный критик, хотя и порознь, разными путями, но помогая друг другу, взаимно оплодотворяя свои мысли, шли к одинаковым выводам о сущности реализма.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 526-527.)