Глава третья

Завершение "Мертвых душ". Гоголь в России в 1839-1840 гг. Голод, бедствия крестьян. Тягостные переживания Гоголя. Его встречи с Белинским в Петербурге. Значение гоголевского творчества в преодолении идейных заблуждений Белинского в 1840 г. Гоголь в Москве в кругу Аксаковых, Киреевских, Хомякова, Погодина, Шевырева. Взгляды славянофилов как система воззрений. Встречи Гоголя с Лермонтовым, его отношение к творчеству Лермонтова. Вторичный отъезд за границу. Неудавшаяся попытка написать запорожскую историческую трагедию. Создание второй редакции "Тараса Бульбы". Реакционные тенденции шовинизма и монархизма в ней. "Рим" как итог раздумий Гоголя над судьбами Запада, как первое выражение назревающего в Гоголе идейного кризиса. Пророческий, выспренний тон, экзальтация как проявления внутренней борьбы, душевного смятения Гоголя. Поездка в Россию с готовой рукописью "Мертвых душ".

1

С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях рассказывает о том впечатлении, которое произвел Гоголь на своих друзей при встрече после трехлетней разлуки: "Наружность Гоголя так переменилась, что его можно было не узнать: следов не было прежнего, гладковыбритого и обстриженного (кроме хохла) франтика в модном фраке! Прекрасные белокурые густые волосы лежали у него почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица получили совсем другое значение; особенно в глазах, когда он говорил, выражалась доброта, веселость и любовь ко всем; когда же он молчал или задумывался, то сейчас изображалось в них серьезное устремление к чему-то высокому... Шутки Гоголя, которые передать нет никакой возможности, были так оригинальны и забавны, что неудержимый смех одолевал всех, кто его слушал, сам же он всегда шутил, не улыбаясь"^*.

^* (С. Т. Аксаков, История моего знакомства с Гоголем, стр. 20.)

Это интересное и важное свидетельство: Гоголь приехал в Россию бодрым, веселым, в нем еще не было признаков того крутого перелома в душевном состоянии, в психологии, который явственно обнаружился спустя два года, при вторичном приезде в Россию.

Гоголь приехал, чтобы освежить свою злость против мерзостей крепостной России, и то, что он застал здесь, давало более чем достаточно пищи для его гнева.

Голод, в результате неурожая, поразил губернии, которые были житницей страны (центральную черноземную область и Украину). Миллионы крестьян тяжко страдали, тысячи и тысячи людей вымирали в деревнях Собакевичей и Маниловых, Плюшкиных и Коробочек. Даже преданный слуга режима Погодин писал в дневнике о страшном положении крестьян в Орловской губернии: "Запасов никаких, жатва пустая, и меры ни одной. Губернатор доносит о семидесяти тысячах в магазинах, а предводитель просит семян, правительство позволяет взять из магазинов, а в магазинах нет ни зерна..."^* (Речь идет о запасных хлебных магазинах, учрежденных в 1834 году, когда Россию также посетил страшный голод.) Крестьяне вымирали целыми деревнями, а Комитет министров был озабочен тем, чтобы... "не поощрять пособиями празднолюбия и нищеты произвольной"!^** Поэтому Секретный комитет, созданный для оказания помощи голодающим, предписывал губернаторам оказывать "пособия с величайшей осмотрительностью"^***. Приспешники Николая больше всего беспокоились о том, как бы не напугать его дурными вестями о голоде^****, и мужики вымирали, не тревожа царя, "в величайшем порядке", говоря словами отчета "Северной пчелы" о пожаре в балагане Лемана!..

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 449.)

^** ("Голода в России и Западной Европе и меры правительства против них", Киев, 1892, стр. 43.)

^*** (Там же.)

^**** ("Письма А. И. Тургенева Булгаковым", М. 1939, стр. 233.)

Положение в деревне было столь напряженным, что III Отделение в отчете за 1839 год стало говорить о "необходимости, даже неизбежности отмены крепостного права".

Гоголь болезненно переживал бедствие, постигшее народ, и в письмах говорил о "нынешних тяжелых, голодных, неурожайных годах" (АН, т. XI, стр. 269).

В поразительном даже для николаевского режима контрасте с таким бедным и бедственным положением страны находились небывало помпезные торжества, устроенные Николаем в августе-сентябре в Москве и на Бородинском поле. Под предлогом открытия памятника Багратиону Николай собрал в Бородине два армейских, один кавалерийский корпус и гвардию, пригласил на торжества знатных иностранных гостей и дипломатов, переехал в Москву со всем своим двором, генералитетом, министрами. "Сегодня Москва кишит роскошными каретами, раззолоченными мундирами. В театрах толпится знать и ее челядь... Вчера я любовался иллюминованной Москвой. По мере того как сгущалась тьма, город расцвечивался огнями. Его магазины, театры, улицы выступали вереницами лампад из мрака... Сам маг и волшебник в настоящую минуту творит чудеса в Бородине. Там только что возник целый город, и этот город, едва успевший родиться среди пустыни, исчезнет через неделю. Даже насадили парк вокруг дворца. Деревья, которым суждено умереть спустя несколько дней, были доставлены издалека с немалыми издержками". Так описывал Кюстин бородинские инсценировки^*. Под предлогом болезни он отклонил приглашение присутствовать на повторении Бородинской битвы.

^* (Кюстин, Указ. соч., стр. 273.)

После кощунственного спектакля, оскорбительного для бессмертного подвига русской армии в 1812 году, в Москве в течение двух недель происходили пышные празднества, торжественные обеды, приемы и балы, щедро раздавались ордена и чины. А в это же время деревни и села и вблизи Москвы и вдали от нее, не собрав на полях и посеянных семян, в трагически-спокойном молчании готовились к голодной зиме...

"Москва скучна, несмотря на то, что теперь шум, беготня, треск. Именно эта суета суетствий наводит подчас грусть", - писал Герцен, приехавший в Москву в разгар бородинских торжеств^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. сочинений и писем. Под ред. М. Лемке, т. XXII, стр. 33.)

Они закончились 14 сентября, а Гоголь прибыл в Москву спустя двенадцать дней, когда город был еще полон отзвуками недавних событий, жил впечатлениями от этой грандиозной демонстрации императорского всемогущества и величия... "...И какое странное мое существование в России! какой тяжелый сон! о, когда б скорее проснуться!.." (АН, т. XI, стр. 268.)

Эти страдальческие слова, словно вопль, вырвались из груди Гоголя уже в начале его пребывания на родине.

"Если бы ты знал, - писал он Максимовичу, - как тягостно мое существование здесь, в моем отечестве!" (АН, т. XI, стр. 272.) Еще хуже, чем в Москве, почувствовал он себя в Петербурге, где пробыл с 30 октября по 17 декабря 1839 года.

Гоголь вернулся в столицу империи через три с половиной года после бегства из нее. И снова его окружали снега, департаменты, подлецы, гадкие рожи, "безмозглый класс" с его надменной гордостью и пакостями. Ничто не изменилось к лучшему в эти годы отсутствия Гоголя.

С. Т. Аксаков с негодованием рассказал, как в пошло-деловом Петербурге разные тайные и прочие советники по-прежнему насмешливо относились к Гоголю, в их числе и литераторы вроде Хмельницкого. "Боже мой, что они говорили, как они понимали его - этому трудно поверить!.." Аксаков удивлялся "крайнему тупоумию и невежеству высшей петербургской публики, как служебной, так и литературной"^*.

^* (С. Т. Аксаков, Указ. соч., стр. 33.)

Молодежь совершенно иначе отнеслась к приезду любимого писателя. Студент училища правоведения Калайдович писал друзьям, что известие о пребывании Гоголя в Петербурге возбудило в среде молодежи энтузиазм. "Теперь только разговоров что о Гоголе" ^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 324.)

Казенный, официальный Петербург департаментов, подлецов, гадких рож угнетал Гоголя, и он писал Погодину.

"Я не понимаю, что со мною делается. Как пошла моя жизнь в Петербурге! Ни о чем не могу думать, ничто не идет в голову. Как вспомню, что я здесь убил месяц уже времени - ужасно... Как здесь холодно. И приветы, и пожатия часто, может быть, искренние, но мне отовсюду несет морозом. Я здесь не на месте" (АН, т. XI, стр. 264).

О мрачном душевном состоянии Гоголя сообщал Белинский Боткину: "Хандрит, да есть от чего, и все с ироническою улыбкою спрашивает меня, как мне понравился Петербург"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 9.)

Белинский встречался с Гоголем дважды, и встречи эти с писателем, значение которого он первый раскрыл широкой массе читателей, происходили в трудный, даже тяжелый момент жизни критика. Он проходил тогда свой мучительный искус "примирения" с российской самодержавно-крепостнической действительностью.

"Белинский - самая деятельная, порывистая, диалектически-страстная натура бойца, - рассказывает Герцен, - проповедывал тогда индийский покой созерцания и теоретическое изучение вместо борьбы...

- Знаете ли, что с вашей точки зрения, - сказал я ему, думая поразить его моим революционным ультиматумом, - вы можете доказать, что чудовищное самодержавие, под которым мы живем, разумно и должно существовать.

- Без всякого сомнения, - отвечал Белинский и прочел мне "Бородинскую годовщину" Пушкина"^*.

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 218-219. Герцен ошибся: Белинский прочел стихи Жуковского.)

Придя, в результате ошибочного истолкования гегелевской диалектики, к "примирению" с российской действительностью, Белинский не мог не чувствовать, не сознавать, что нечто неладное творится с ним... Поэтому с самого приезда в Петербург осенью 1839 года в нем шла упорная, неостанавливающаяся работа мысли. Близко стоявший к нему Анненков говорит, что Белинский тогда "как-то особенно был погружен в изучение и пересмотр гоголевских сочинений. Он и прежде пропитался молодым писателем настолько, что беспрестанно цитировал разные лаконически-юмористические фразы, столь обильные в его творениях, но теперь Белинский особенно и страстно занимался выводами, какие могут быть сделаны из них и вообще из деятельности Гоголя. Можно было подумать, что Белинский проверяет Гоголем самые начала, свойства, элементы русской жизни и ищет уяснить себе, в каких отношениях стоят произведения поэта к собственным философским его, Белинского, воззрениям и как они с ними могут ужиться"^*.

^* (П. В. Анненков, Замечательное десятилетие. (Цит. по кн. "Белинский в воспоминаниях современников", стр. 320-321.) )

Анненков прав: Белинский проверял на творчестве Гоголя свои воззрения, и поэтому он так горячо интересовался всем, что касалось Гоголя. Зная из московских писем, да и из личного общения с Гоголем в Петербурге, как мучительно для него пребывание в России, Белинский писал в феврале 1840 года: "Вполне понимаю страдания Гоголя и сочувствую им. Понимаю и его Sehnsucht (влечение) к Италии. Родная действительность ужасна. Будь у меня средства, я надолго бы раскланялся с нею.

Это мой идеал счастья теперь. Кажется, что бы лучше, как, имея деревню и семейство, уйти в сферу природы и семейного блаженства, но и там найдет тебя предводитель, исправник, земский суд, русский поп, окончивший курс богословия, пьяный лакей, которого непременно надо бить по роже, чтоб он тебя не бил по роже... Страшная и гадкая действительность!"^*

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 56-57.)

"Примирение" с этой действительностью было страшной ошибкой. А то, что Белинский так отчетливо видел пороки российской жизни, стало исходным пунктом преодоления его ошибки. Работе мысли Белинского помогал Гоголь, его замечательные произведения. После опубликования в № 1 "Отечественных записок" за 1840 год статьи о "Горе от ума", большая часть которой посвящена "Ревизору", Белинский запрашивал К. Аксакова, как Гоголь отнесся к его разбору "Ревизора". И он был очень обрадован, когда узнал, что Гоголь доволен: "Говорит - многое подмечено верно"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 94.)

Белинский не был при чтении Гоголем первых четырех глав "Мертвых душ", происходившем у Н. Я. Прокоповича, так как уехал на несколько дней в Москву. Можно не сомневаться, что присутствовавший при чтении П. В. Анненков рассказывал вскоре возвратившемуся Белинскому о том восторге, который охватил всех слушателей... Об отношении Белинского к Гоголю в этот момент говорит его письмо к К. Аксакову, написанное сейчас же по возвращении в Петербург, где Белинский уже не застал уехавшего в Москву Гоголя: "Поклонись от меня Гоголю и скажи ему, что я так люблю его, и как поэта, и как человека, что те немногие минуты, в которые я встречался с ним в Питере, были для меня отрадою и отдыхом"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 25.)

Вскоре после этого он писал Боткину, что идея общества крепко обхватила его^* и называл глупой статейкой свою статью о "Бородинской годовщине"^**.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 91.)

^** (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 104.)

Осенью 1840 года, когда Гоголь снова был в Риме, Белинский окончательно преодолел свое теоретическое заблуждение и восклицал (в письме к Боткину): "Проклинаю мое гнусное стремление к примирению с гнусной действительностью"^*. В этом освобождении Белинского от ошибочной философии "примирения" свою, и значительную, роль сыграло творчество Гоголя...

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 163.)

В 1835 году, в трудную для Гоголя минуту, Белинский поддержал своей статьей о его повестях, указав на их большое значение в литературе, назвав Гоголя "главою литературы, главою поэтов" и пожелав, чтобы его "прекрасный талант долго сиял на небосклоне нашей литературы"^*. А в 1839-1840 годах Гоголь в свою очередь помог Белинскому в трудный, мучительный момент его идейных сомнений и исканий.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. I, стр. 306.)

2

Белинский всей душой тянулся к Гоголю. Но Гоголь, встретившись в Петербурге с Белинским, в Москве проводил время в среде, идейное развитие которой направлено было в совершенно иную сторону. Гоголь жил у Погодина, дружба с которым была крепкой, близко сошелся с молодыми Аксаковыми, и младший из них, Константин, очень полюбился ему; постоянно общался с И. В. Киреевским, А. С. Хомяковым, Д. Н. Свербеевым.

Каковы были духовные интересы и настроения этого круга людей, очень хорошо сказал Т. Н. Грановский в письме к Н. В. Станкевичу в ноябре 1839 года: "Бываю довольно часто у Киреевских... Ты не можешь себе вообразить, какая у этих людей философия. Главные их положения: Запад сгнил, и от него уже не может быть ничего; русская история испорчена Петром,- мы оторваны насильственно от родного исторического основания и живем наудачу ...вся мудрость человеческая истощена в творении св. отцов греческой церкви, писавших после отделения от западной. Их нужно только изучать: дополнять нечего; все сказано... Киреевский говорит эти вещи в прозе, Хомяков - в стихах. Досадно, что они портят студентов; вокруг них собирается много хорошей молодежи и впивают эти прекрасные идеи"^*.

^* (Т. Н. Грановский, Указ. соч., т. II, стр. 369-370.)

К 1840 году славянофильские идеи приобрели законченность, что позволило Хомякову, Ивану Киреевскому, Ю. Самарину летом 1840 года изложить свои взгляды как целостную систему. Сделали они это в письмах французскому политическому деятелю Могену^*, сформулировав в них политические, исторические, философские воззрения своего кружка.

^* (Моген, депутат парламента из рядов тьеровской группы, приехал в Россию летом 1840 г., после того, как стараниями Николая, Пальмерстона и Меттерниха был заключен (без Франции) договор четырех держав об урегулировании турецко-египетских споров, означавший исключение Франции из "европейского концерта" и ее изоляцию. Он приехал позондировать почву для возможности улучшения франко-русских отношений. Погодин в Дневнике отметил такое заявление Могена в частной беседе с ним: "Тьер, Гизо, Минье не понимают настоящих выгод Франции, стараясь о союзе ее с Англиею. Англичане тотчас выдали нас, но с Россиею мы готовы быть в союзе. Владейте Польшею, возьмите Константинополь, только не трогайте нас" (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 478).)

"Исконные начала" Руси, отделяющие ее от Запада, Самарин разъяснял так: "Неограниченная власть единая и народная, действующая во имя всех, идущая во главе нашей цивилизации и совершающая у нас, без ужасов революции, то, что на Западе является результатом войн междоусобных и религиозных смут и переворотов: такова форма правления, которую создал для себя русский народ; она священное наследство нашей истории, и мы не хотим другой формы, ибо всякая другая форма была бы тираниею"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 483.)

Реакционность этого мировоззрения была очевидна, и она многих отталкивала от славянофилов. А. С. Хомяков с горечью признавался Ю. Самарину в откровенном письме: "Досадно, когда видишь, что Загоскин, хоть он и славный человек, за нас, а Грановский против нас: чувствуешь, что с нами заодно только инстинкт, ибо Загоскин выражение инстинкта, а ум и мысль с нами мириться не хотят"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 372.)

Вот в этой среде и находился Гоголь в Москве около пяти месяцев (с конца декабря 1839 до мая 1840 года).

И не было больше старшего друга и наставника, путеводной звезды Гоголя - Пушкина. Тяжко переживший смерть его, Гоголь заново испытал горе этой невознаградимой утраты, когда вернулся в Россию, которую оставил с Пушкиным и нашел без него. "Как странно! Боже, как странно, - писал он Плетневу в Петербург на другой же день после прибытия в Москву, - Россия без Пушкина. Я приеду в Петербург, и Пушкина нет. Я увижу вас - и Пушкина нет" (АН, т. XI, стр. 255).

Пушкина не было в живых. Оставленное им место вождя русской поэзии с честью занимал новый гений, Лермонтов.

Гоголь встретился с ним в Москве весной 1840 года, когда Лермонтов направлялся на Кавказ, во вторичную и роковую ссылку. Первая встреча автора "Героя нашего времени" с автором "Мертвых душ" состоялась 9 мая, в день именин Гоголя, на обеде в саду дома Погодина. На нем присутствовали, помимо хозяина дома, А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, М. Н. Загоскин, профессора А. О. Армфельд и П. Г. Редкин. Лермонтов прочел отрывок из "Мцыри".

На следующий день Гоголь виделся с Лермонтовым у Свербеевых^*.

^* (Этот факт зафиксирован А. И. Тургеневым в дневнике ("Литературное наследство", 1948, т. 46, стр. 420).)

Отзывов Гоголя о творчестве Лермонтова, относящихся к этому времени, мы не знаем, и высказанные им тогда суждения о Лермонтове известны только из косвенного источника - из письма к Гоголю С. Т. Аксакова. Он писал: "Я прочел Лермонтова "Героя нашего времени" в связи и нахожу в нем большое достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет выше Лермонтова-стихотворца"^*.

^* (С. Т. Аксаков, Указ. соч., стр. 54.)

Из этих строк С. Т. Аксакова следует, что Гоголь высоко оценил "Героя нашего времени" - печальную повесть о страданиях живой души - Печорина, обреченного пребывать между мертвых душ "высшего света". Гоголя не могло не привлечь суровое, беспощадное лермонтовское обличение пустоты, призрачности той жизни, которая доставляла торжество пошлякам Грушницким и осуждала на гибель мятущихся Печориных. Лермонтов в стихах своих высказывал горькое безверие в историческую судьбу своего поколения, к которому принадлежали и Белинский, Герцен, старшим сверстником которого был Гоголь. Но Белинский, посетивший Лермонтова в феврале 1840 года на гауптвахте в Петербурге и долго беседовавший с ним, подметил в Лермонтове семена глубокой веры в жизнь, в человека^*. Не пессимизм, а веру в торжество добра над злом видел Белинский в "Герое нашего времени" - такую же веру, которая лежала в основе создаваемых Гоголем "Мертвых душ".

^* (О своей беседе с Лермонтовым Белинский подробно рассказал в письме к Боткину (Письма, т. II, стр. 108).)

3

Гоголь прочитал в Москве четвертую, пятую и шестую главы "Мертвых душ". "Все были и потрясены и удивлены, - так передавал впечатление, производимое "Мертвыми душами", И. И. Панаев.- Гоголь открывал для своих слушателей тот мир, который всем нам так знаком и близок, но который до него никто не умел воспроизвести с такою беспощадною наблюдательностию, с такою изумительной верностию и с такою художественною силою..."^*

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 215.)

Как было сказано выше, Гоголь в Петербурге и Москве читал шесть первых глав, вероятно, по рукописи "РМ"^*, которая как раз и заканчивается шестой главой.

^* ("РМ" - условное обозначение одной из черновых рукописей первого тома "Мертвых душ".)

Обращаясь к этому, самому раннему из известных нам текстов, мы видим, что Гоголь следовал своему замыслу "показать хотя с одного боку всю Русь", как он писал Пушкину в самом начале работы над "Мертвыми душами" в октябре 1835 года (АН, т. X, стр. 375).

Уехав за границу и продолжая там писать свою поэму, он расширил замысел и писал Жуковскому: "Вся Русь явится в нем!" (АН, т. XI, стр. 74.) Поэма должна была стать многотомной эпопеей. Но в первом томе, как он создавался в эти годы (1836-1839), Русь показывалась с одного боку - обличительный, сатирический характер первой известной нам редакции таков же, как и окончательной редакции. И то, что Гоголь читал в Петербурге и в Москве в 1839-1840 годы, действительно оправдывало его утверждение в письме к Жуковскому: "Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ..." (АН, т. XI, стр. 75.) Этим новым сословием, которое неминуемо должно было восстать против автора "Мертвых душ", были помещики-душевладельцы. Галерею их образов - Манилова, Собакевича, Коробочку, Ноздрева, Плюшкина - Гоголь с огромной сатирической силой развернул уже в этой ранней редакции поэмы.

И хоть он и жаловался, что к 1839 году у него уже остывала злость против мерзостей российской действительности, но все, написанное им в эти первые годы заграничной жизни, было пронизано пафосом гневного обличения.

Разбор "Мертвых душ" мы отнесем к окончательной редакции 1842 года (это будет сделано далее, в главе четвертой), а теперь укажем только, что ранняя редакция первых шести глав, будучи в основном такою же, как окончательная, все же имеет и существенные отличия от нее.

Так, в главе второй (у Манилова) в рукописи "РМ", еще нет подробного описания комнат Манилова и, в частности, знаменитых кресел, обитых рогожею. Нет здесь и подробной характеристики жены Манилова и "маниловских" отношений между супругами, отсутствует описание маниловского приказчика, сравнительно краток деловой разговор Чичикова с Маниловым о покупке мертвых, душ и бегло обрисовано впечатление, произведенное на Манилова предложением Чичикова. В главе пятой, у Собакевича, сцена торга значительно короче и значительно менее ярка и выразительна, чем в окончательном тексте; нет размышлений Чичикова о Собакевиче, когда тот составляет список мертвых душ; отсутствует заканчивающее пятую главу авторское рассуждение о меткости выражений, словечек и прозвищ, даваемых русским народом своим соотечественникам. В главе шестой описания деревни Плюшкина, комнат его дома, его внешности - значительно менее остры и глубоки, чем в окончательном тексте.

Кроме того, и самый язык - гоголевское меткое, своеобразное, разящее слово - еще не достигает силы и законченности, какие присущи окончательной редакции поэмы.

Мы говорим об этом для того, чтобы, во-первых, показать, что Гоголь привез в Россию и читал в 1839-1840 годах еще начальный вариант своей работы, и для того, во-вторых, чтобы подчеркнуть, что рукопись и в этом начальном варианте уже была в основном, в главном, бессмертной поэмой "Мертвые души".

Гоголь приехал в 1839 году на родину, чтобы разогреть остывший на чужбине гнев против Мерзостей российской действительности. Ему это удалось в полной мере! Того, что он увидел и услышал, было более чем достаточно, и больше он выдержать не мог.

"О, выгони меня, ради бога и всего святого, вон в Рим, да отдохнет душа моя. Скорее, скорее. Я погибну",- взывает Гоголь в письме к Погодину в январе 1840 года (АН, т. XI, стр. 274). Остановка была за тем, что у него не было средств ни в наличии, ни в перспективе, чтобы уехать за границу и жить там. За переиздание его сочинений книгопродавцы предлагали невыгодные, грабительские условия. Гоголь после некоторых колебаний отклонил их предложения и попросил у Жуковского сделать среди друзей складчину и дать ему взаймы четыре тысячи (две тысячи он взял еще до того у Аксакова, вернее у Бенардаки, на расходы, связанные с выходом сестер из института). Эти четыре тысячи и дали Гоголю возможность в мае уехать за границу.

Чтобы обеспечить себя на год, который, по его расчетам, нужен был для окончания "Мертвых душ", Гоголь выдвинул проект своего назначения ученым секретарем при директоре созданного тогда в Риме отделения русской Академии художеств. Он мечтал о тысяче рублей серебром в год. "Я устал совершенно под бременем доселе не слегавших с меня вот уже год с лишком самых тягостных хлопот", - писал он Жуковскому 3 мая 1840 года. (АН, т. XI, стр. 282.) Из этого проекта ничего не вышло, и Гоголю пришлось еще год прожить за границей, испытывая большие денежные затруднения...

18 мая 1840 года Гоголь и сопровождавший его Панов, провожаемые Аксаковыми, Щепкиным, Погодиным, с Поклонной горы простились с Москвой.

"Я выехал из Москвы хорошо,- писал Гоголь,- и дорога до Вены по нашим открытым степям тотчас сделала надо мною чудо. Свежесть, бодрость взялась такая, какой я никогда не чувствовал" (АН, т. XI, стр. 313).

Это бодрое, приподнятое настроение усилилось в Вене, где Гоголь решил сделать остановку по пути в Рим. Он стал работать изо всех сил, но не над "Мертвыми душами", а над задуманной в предыдущее посещение австрийской столицы трагедией из запорожской старины. Сюжет ее развернулся перед Гоголем в таком величии, что он почувствовал "сладкий трепет" (АН, т. XI, стр. 314).

Судя по дошедшим до нас наброскам плана и отрывкам текста трагедии, в ней должен был сильно зазвучать не только мотив национальной борьбы украинского народа против иноземных угнетателей, как в первой редакции "Тараса Бульбы", но и социальный мотив борьбы крестьян против угнетающих их панов-соотечественников. Быть может, в этом также стремилось излиться гоголевское возмущение теми крепостническими порядками, которые так беспощадно обличались в "Мертвых душах"...

Но Гоголю не удалось довести работы над трагедией до конца. Он не рассчитал своих сил и после длительной творческой паузы накинулся на работу, как голодный на хлеб. Силы быстро оставили его, он тяжело заболел, бросил работу. Ему делалось все хуже, и он готовился к смерти. К счастью, в Вене был Н. П. Боткин (Панов уехал в Италию, чтобы в сентябре съехаться с Гоголем в Венеции). Боткин терпеливо ухаживал за Гоголем, поставил его на ноги, и они вместе уехали в Италию. Через Триест и Венецию, где он встретился с Пановым, Гоголь приехал, наконец, в Рим. Здесь, после некоторого периода упадка сил и тоски, к нему вернулось творческое состояние, и он вновь обратился к запорожской трагедии. Из нее он прочел (в начале ноября) несколько сцен поселившемуся с ним Панову^*. Анненков также упоминает, что ему как-то попались на глаза листки с кусками этой трагедии^**.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 369. Письмо Панова С. Т. Аксакову от 21/9 ноября 1840 г.)

^** ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 282.)

Но Гоголь не стал продолжать не дававшуюся ему трагедию и, оставив ее, вернулся к "Тарасу Бульбе".

Поскольку начало переработки повести относится к тому времени, когда Гоголь пытался написать запорожскую трагедию, и поскольку работа над нею толкнула его на переработку "Тараса Бульбы" и дала для нее исходные позиции и материал, мы теперь рассмотрим вторую, окончательную редакцию "Тараса Бульбы" (которая была опубликована в первом Собрании сочинений Гоголя в 1842 году).

В изменениях, сделанных в тексте повести в 1839 и последующих годах, мы сталкиваемся с двумя противоположными идейными тенденциями. С одной стороны, Гоголь развивает, усиливает и дополняет передовые, прогресеивные, верные идеи первой редакции. С другой стороны, он вносит в повесть новые, ранее не бывшие в ней, политически-реакционные, исторически неправильные тенденции.

Безусловно положительным было изменение характеристики исторической, общественно-политической роли Тараса. В отличие от первой редакции он теперь не "совершенно отдельный партизан", каким мы его знали раньше, а дальновидный, мудрый, государственно-мыслящий деятель. Поэтому из главы первой выброшена его ссора с другими полковниками из-за дележа добычи. Под Дубно он не подымает бунта против кошевого, а ведет с кошевым обоснованный спор, который разрешается старым Бовдюгом, и Тарас законно избирается наказным атаманом остающейся под Дубно с разрешения кошевого части войска. И хотя Тарас и сохраняет черты своего характера, но теперь они выступают не как своеволие и буйство, а как "могучий, широкий размах".

Во второй редакции осада Дубно по сюжетному значению и идейному смыслу стала центральной частью повести. Последний бой, после ухода большей части войска, написан с огромной экспрессией и выразительностью. В его ходе Тарас расправляется с Андрием, поляки захватывают Остапа, а сам Тарас получает тяжелые раны.

Словом, во второй редакции повести Тарас изображен как политический деятель с большим историческим кругозором, как выразитель и защитник национальных интересов своего народа. Сильное, горячее, искреннее чувство свободолюбия и национальной гордости звучит в речи Тараса перед началом решительного штурма Дубно.

Но в этой же речи, в ее новой редакции, явственно зазвучали и иные нотки. Вот что сказал он:

"Бывали и в других землях товарищи, но таких, как в Русской земле,- не было таких товарищей. Вам случалось не одному помногу пропадать на чужбине; видишь, и там люди! также божий человек, и разговоришься с ним, как с своим; а как дойдет до того, чтобы поведать сердечное слово,- видишь: нет, умные люди, да не те; такие же люди, да не те! Нет, братцы, так любить, как русская душа,- любить не то чтобы умом или чем другим, а всем чем дал бог, что ни есть в тебе, а..." - сказал Тарас, и махнул рукой, и потряс седою головою, и усом моргнул, и сказал: "Нет, так любить никто не может!"

Это не только выражение законной национальной гордости. Тут прозвучала националистическая нотка, проявилась та неправильная точка зрения, которая нашла место и в главе XI "Мертвых душ" в словах: "И мертвыми покажутся перед ними (русскими людьми.- М. Г.) все добродетельные люди других племен, как мертва книга перед живым словом"^*.

^* (Об этом месте в главе XI подробно будет сказано дальше, в пятой главе.)

Белинский по поводу этой националистической нотки в "Мертвых душах" писал "о некоторых, к счастью немногих, хотя, к несчастью, и резких местах, где автор слишком легко судит о национальности чуждых племен и не слишком скромно предается мечтам о превосходстве славянских племен перед ними"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 222.)

Эту отрицательную оценку можно отнести и к националистическому мотиву во второй редакции "Тараса Бульбы". В ней зазвучал и мотив монархический. Гоголь вложил в уста Тараса следующие слова: "Постойте же, придет время, будет время, узнаете вы, что такое православная русская вера! Уже и теперь чуют дальние и близкие народы: подымается из русской земли свой царь, и не будет в мире силы, которая бы не покорилась ему!.."

В этом нельзя не видеть отзвука тенденций, сформулированных Погодиным в отчете о поездке по славянским землям в 1839 году, который был им представлен Уварову сразу же после возвращения в Россию вместе с Гоголем. Погодин нарисовал перспективу перехода славянских племен под скипетр русского царя Николая, "которому обе империи, Турецкая и Австрийская, как будто наперерыв просятся в руку"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 334.)

В целом повесть во второй редакции значительно выросла в художественном отношении, и Белинский в 1843 году, после выхода в свет Собрания сочинений Гоголя, дал очень высокую оценку "Тарасу Бульбе". Он сказал, что в повести Гоголь запечатлел "в дивном, художественном создании" духовный образ исторической Украины^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 661.)

4

Гоголь уехал из России весной 1840 года, чтобы продолжить и закончить работу над "Мертвыми душами". Он находился в прекрасном творческом состоянии. "В моем приезде к вам,- писал он С. Т. Аксакову из Рима в декабре 1840 года,- которого значения я даже не понимал вначале, заключалось много, много для меня. Да, чувство любви к России, слышу, во мне сильно" (АН, т. XI, стр. 323).

Движимый этим сильным чувством любви к России, Гоголь тщательно отделывал "Мертвые души". До нас дошли две редакции поэмы. Одна из них (шифр АН "РЛ", шифр Тихонравова "ИБ") была начата в конце 1840 и закончена в начале 1841 года. Здесь уже появляются многие из тех мест, которых, как мы указали ранее, еще не было в первоначальной редакции. Гоголя не удовлетворила и эта переработка. В марте 1841 года он приступил к новой отделке. Делал он это, диктуя текст сначала Панову, а затем Анненкову. По свидетельству последнего, диктовка была не механической, а творческой: Гоголь многое изменял и переделывал. Действительно, текст рукописи, появившийся в результате диктовки (шифр АН "РК", Тихонравова "HP"), существенно разнится от текста рукописи "РЛ". Рукопись "РК" Гоголь и привез с собой в Москву в октябре 1841 года.

Работая над "Мертвыми душами" зимой 1840-1841 годов, весной и летом 1841 года, Гоголь испытывал творческий подъем, и его письма к друзьям исполнены бодрости, веры в свои силы (например, письма С. Т. Аксакову и Погодину от 28 декабря 1840 года). О душевной бодрости и свежести Гоголя говорит и П. В. Анненков, живший весной и летом в Риме в соседней с Гоголем комнате и переписавший под его диктовку шесть глав "Мертвых душ".

Но Анненков в своих воспоминаниях уделил много внимания и тому, что в Гоголе в это время уже происходила сложная внутренняя борьба. Мучительные раздумья над тем, что он видел и в России и на Западе, размышления о том, где же, в чем выход - вот содержание этой борьбы. Анненков говорит: "Я застал предуготовительный процесс: борьбу, нерешительность, томительную муку соображений"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 276.)

Анненков определяет и направление внутреннего процесса: Гоголь шел от Белинского к своим московским друзьям. "Услуги критика были забыты, порваны, и благодарные воспоминания отложены в сторону. И понятно - отчего: между ними уже прошли статьи нашего критика о "Московском наблюдателе", горькие отзывы Белинского о некоторых людях того кружка, который уже призывал Гоголя спасти русское общество от философских, политических и вообще западных мечтаний. Н. В. Гоголь, видимо, склонялся к этому призыву и начинал считать настоящими своими ценителями людей надежного образа мыслей, очень дорожащих тем самым строем жизни, который подвергался обличению и осмеянию"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 320.)

Идейные колебания Гоголя, склонность его разрешать свои сомнения в духе московского славянофильского кружка Анненков ставит в связь с тем, что Гоголь, завершая первый том "Мертвых душ", уже задумывался над продолжением поэмы. По словам Анненкова, работу над вторым томом Гоголь начал в Риме весной 1841 года. Действительно, сообщая 28 декабря 1840 года С. Т. Аксакову о "совершенной очистке первого тома", Гоголь тут же писал: "Между тем дальнейшее продолжение его выясняется в голове моей чище, величественней, и теперь я вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если только позволят слабые мои силы. По крайней мере, верно, немногие знают, на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет, которого первые, невинные и скромные главы вы уже знаете" (АН, т. XI, стр. 322-323).

Здесь обращает на себя внимание противопоставление невинному, скромному началу "Мертвых душ" - колоссального и величественного продолжения. "Для второго тома "Мертвых душ", - писал П. В. Анненков, - начинал он сводить к одному общему выражению как свою жизнь, образ мыслей, нравственное направление, так и самый взгляд на дух и свойство русского общества"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 275.)

И этот образ мыслей, этот взгляд на дух и свойство русского общества все ближе и ближе подходил к системе взглядов, которая была выработана в Москве кружком Хомякова, братьев Киреевских, молодых Аксаковых.

Недаром же в конце 1840 и начале 1841 года Гоголь в двух письмах к К. Аксакову выражал горячую симпатию к его чувствам и мыслям, хвалил его за то, что он вступил "на прямо русскую дорогу", и предрекал: "Стало быть, встреча между нами неизбежна, еще теснейшая, ближайшая встреча" (АН, т. XI, стр. 337).

Но, конечно, когда Гоголь писал эти письма, он был еще далек от того мировоззрения, которое изложил спустя пять лет в "Выбранных местах". Гоголь - автор этих писем К. Аксакову - был автором первого тома "Мертвых душ", над которым он тогда так вдохновенно работал...

Трудная внутренняя борьба, мучительные сомнения и колебания порождали в Гоголе новое состояние духа, которое выражалось в экзальтации, в приподнятом "возвышенном" тоне, в "пророческих" интонациях. Вот, например, письмо к С. Т. Аксакову в марте 1841 года: "Создание чудное творится и совершается в душе моей, и благодарными слезами не раз теперь полны глаза мои. Здесь явно видна мне святая воля бога: подобное внушенье не происходит от человека; никогда не выдумать ему такого сюжета..." (АН, т. XI, стр. 330.) И немного дальше: "Меня теперь нужно лелеять не для меня, нет!" Гоголь просит, чтобы за ним в Рим приехали М. С. Щепкин и К. Аксаков: "Они привезут с собой глиняную вазу. Конечно, эта ваза теперь вся в трещинах, довольно стара и еле держится; но в этой вазе теперь заключено сокровище; стало быть, ее нужно беречь" (АН, т. XI, стр. 331).

Точно такой же мотив, в таких же библейских выражениях звучит в письме Данилевскому в августе 1841 года: "Но слушай: теперь ты должен слушать моего слова, ибо вдвойне властно над тобою мое слово, и горе кому бы то ни было не слушающему моего слова" (АН, т. XI, стр. 342). И дальше: "Властью высшею облечено отныне мое слово. Все может разочаровать, обмануть, изменить тебе, но не изменит мое слово" (АН, т. XI, стр. 343).

Уехав в августе из Рима, побывав во Франкфурте для свидания с Жуковским, Гоголь в сентябре жил в Ганау с Н. М. Языковым. Их знакомство выросло в интимную, тесную дружбу. Между ними было решено поселиться в Москве в одной квартире. Из Дрездена Гоголь писал Языкову, убеждая его не задерживаться больше за границей и ехать в Москву: "О верь словам моим!.. Ничего не в силах я тебе больше сказать, как только: верь словам моим! Я сам не смею не верить словам моим. Есть чудное и непостижное... но рыдания и слезы глубоко взволнованной благородной души помешали бы мне вечно досказать... и онемели бы уста мои. Никакая мысль человеческая не в силах себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержит бог к человеку... Вот все. Отныне взор твой должен быть светло и бодро вознесен горе - для сего была наша встреча" (АН, т. XI, стр. 347).

Выспренний, "пророческий" тон, мистико-религиозное настроение, болезненная экзальтация - как все это далеко от того душевного состояния, в котором Гоголь находился в начале своего пребывания за границей! Как этот Гоголь, считающий, что сюжет "Мертвых душ" внушил ему бот, не похож на Гоголя, который весной 1837 года во время церковной службы шептал на ухо А. Н. Карамзину "святотатственные" анекдоты о попах у обедни...

Душевное смятенье, болезненная экзальтация возникали в нем как следствие и симптом мучительных идейных раздумий, колебаний, они в свою очередь усугубляли духовное смятение, выход из которого Гоголь начинает искать на "русской дороге" Хомякова - Константина Аксакова.

5

Как было сказано выше, в отрывке "Рим" выразились первые результаты критических раздумий Гоголя об исторических путях России и Запада, об ошибочности пути "западного", то есть буржуазного, о его неприемлемости и непригодности для России.

Отрывок "Рим" Гоголь начал писать еще до первой поездки в Россию, и в начале 1840 года он в Москве уже читал куски из "Итальянской повести" ("Аннунциаты"). По возвращении за границу Гоголь продолжил работу и закончил ее в Москве в конце 1841 или в начале 1842 года. Напечатан был "Рим" в № 3 "Москвитянина" за 1842 год.

В "Риме" Гоголь во многом воспроизвел свои собственные впечатления и переживания за границей, свое отношение к Парижу и к Риму. Центральный образ "Рима" - молодой и знатный римлянин, отпрыск старинной княжеской фамилии. Отец отсылает его для завершения образования в Париж. В столице Франции юноша бросается в водоворот столь необычной для него, опьяняющей, шумной жизни.

Это было естественно. Ведь и Погодин, столь неприязненно относящийся к западной жизни, попав в Париж, решил жить по-парижски - посвящая все время кафе, ресторанам, улицам, бульварам, спектаклям, палатам^*. Такой же парижский образ жизни рекомендовал путешественникам и Белинский, говоря, что в Париже важнее всего "улицы, бульвары, что там газеты - необходимость, насущный хлеб"^**.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 266-267.)

^** (В. Г. Белинский, Рецензия на книгу В. М. Строева "Париж в 1828 и 1839 гг." (Полн. собр. соч., АН СССР, т. VI, стр. 58).)

Гоголь заставил своего героя окунуться в горячую, лихорадочную общественную и политическую жизнь Парижа. Он слушал прения в палатах, внимательно читал газеты и "даже страх чувствовал итальянец... думая, что завтра же вспыхнет революция..."

Революции князь не наблюдал, в отличие от Погодина, которому довелось увидеть 12 мая 1839 года организованное Бланки восстание. Это событие, выгнав Погодина из Парижа, окончательно укрепило в нем отрицательное отношение к Франции.

Князь разочаровался в Париже и без революции. Он пришел к выводу, что шумная парижская жизнь - "страшное царство слов вместо дел", и "в движенье вечного его (Парижа. - М. Г.) кипенья и деятельности виделась ему теперь страшная недеятельность". Словом, не кипучая, яркая жизнь, а видимость жизни - вот что такое Париж, к такому выводу привел Гоголь своего героя, заставив его пройти сперва через искус восхищения Парижем. Этот вывод не был единоличным мнением только самого Гоголя. Многие его знакомые и друзья придерживались такого же взгляда на Париж.

"Право, - писал А. И. Тургенев А. Я. Булгакову из Парижа 9 января 1839 года, - Париж кипит всякого рода жизнью: в театрах - драматическою и карикатурною, в камерах - политическою, в академиях - интеллектуальною, в Сорбонне - духовно-церковною и философическою, на бирже - промышленностью и всякого рода предприимчивостью, в обществе - красотою и танцами и - комеражами! На площадях - новым блеском разлитых огней и позолотою фонарей, коими место казни Луд-вига-мученика ныне красуется; на чердаках - жизнью ума авторского и промышленностью книгопродавцов - новые изобретения, новые поэмы, новые романы, новые явления на горизонте словесности... - Вот наш маскерад во всех классах и под всякого рода масками"^*.

^* ("Письма А. И. Тургенева Булгаковым", М. 1939, стр. 222.)

Сугубо отрицательное отношение к Парижу высказал тогда же П. А. Вяземский. Его письмо из Парижа от 28 февраля 1839 года полно резких нападок на политическую жизнь Парижа, на буржуазный парламентаризм.

Андрей Карамзин, не раз посещавший палаты и усердно читавший газеты, пришел к такому же выводу: "Прекрасно, но к чему все это? О чем спорят депутаты? Зачем в продолжение двух недель переливают из пустого в порожнее?"^*

^* ("Старина и Новизна", 1914, кн. 17, стр. 257.)

Подобные отрицательные суждения, разделявшиеся Гоголем, высказывает и князь из "Рима": и он также начал испытывать отвращение к борьбе партий, к "странному вихрю книжной, типографски движущейся политики". И дело кончилось тем, что "слово политика опротивело, наконец, итальянцу".

Париж "со всем своим блеском и шумом сделался для князя тягостной пустыней", и он бежал из Парижа, из Франции в Рим.

То, что Гоголь рассказал о князе, относилось и к нему самому. По словам Анненкова, в Риме в 1841 году "намек на то, что европейская цивилизация может еще ожидать от Франции важных услуг, не раз имел силу приводить невозмутимого Гоголя в некоторое раздражение. Отрицание Франции было у него так невозвратно и решительно, что при спорах по этому предмету он терял обычную свою осторожность и осмотрительность"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 324.)

Парижу и Франции в "Риме" противопоставлены Италия и Рим, как фальши - подлинность.

Гоголь не видел, что и в Италии, по выражению более внимательного и непредвзятого наблюдателя Анненкова, "французская беспокойная струя сочилась под всей почвой политического здания Италии и разъедала его"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 323.)

Князю в Италии и Риме открылось совсем другое - раньше всего, покой величественного прошлого, которое вклинилось в самую сердцевину настоящего, противоположность торжественной тишины тревожным парижским впечатлениям. Это - то же самое настроение, каким был охвачен Погодин в Колизее.

Как и Гоголь, переходивший от одного "чтения Рима" к другому, открывавший все новые и новые красоты древности, князь, как охотник, выходящий с утра на ловлю, как старинный рыцарь, искатель приключений, отправлялся каждый день отыскивать новые и новые чудеса старого Рима...

Самым главным и важным его открытием было то, что он "по-новому" увидел римский народ и "по-новому" понял его назначение в истории. Князь противополагает синие блузы парижан наброшенным на плечо курткам неторопливо и живописно расхаживающих по улицам римлян.

Погодин в день восстания 12 мая 1839 года в Париже воскликнул: "Так вот что значат эти синие рубашки, блузы и фартуки, коих в последние два дня показалось множество..."^*

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 274.)

Синие блузы - это народ настоящего, с его революциями и революционерами, а люди с куртками на плече, о которых думает князь, то есть Гоголь, отнюдь не карбонарии-революционеры из среды пылкой итальянской молодежи, мечтающей об освобождении Италии от гнета иноземных поработителей и своих феодальных тиранов. Нет, думает князь, а с ним и Гоголь, римский народ, включая молодежь, это стихия младенчески благородная, сильная, непочатая. "Европейское просвещение как будто с умыслом не коснулось его и не водрузило в грудь ему своего холодного усовершенствования. Самое духовное правительство, этот странный уцелевший призрак минувших времен, осталось как будто для того, чтобы охранить народ от постороннего влияния, чтобы никто из честолюбивых соседей не посягнул на его личность, чтобы до времени в тишине таилась его гордая народность".

Словом, этому народу, всецело пребывавшему в прошлом, "как будто готовилось какое-то поприще впереди..."

Вот к каким выводам пришел князь, погрузившись в "чтение Рима", и мы вдруг, не без изумления, видим, что вычитал он то самое, что за тысячи верст от Рима твердили в московских гостиных Хомяков, Аксаков, Киреевский, Самарин! Ведь и они говорили: не отравленный европейским просвещением, сильный в своей первобытной стихии русский народ сохранил заветы прошлого, чтобы с их помощью строить будущее, и ему готовится впереди великое будущее спасителя всего мира...

"Рим", с его решительно осуждающим приговором Франции, был опубликован в № 3 "Москвитянина". А в № 3 "Отечественных записок" была напечатана уже цитированная выше рецензия Белинского на книгу Строева "Париж в 1838 и 1839 годах", и в ней высмеивались путешественники, которые с помощью нарочито подобранных фактов стараются подтвердить заранее составленное, предвзятое мнение о посещаемых ими странах. "При этом случае очень удобно можно доказать, что везде и все худо, что Европа гниет, что железные дороги ведут в ад и тому подобные странности"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч. АН СССР, т. VI, стр. 60.)

Судя по датам цензурных разрешений, "Москвитянин" вышел в свет позже "Отечественных записок", и поэтому Белинский не мог иметь в виду гоголевские "странности" - если он не был знаком с "Римом" в рукописи. Но все равно отзыв Белинского метко попадал и в "Рим"!

"Рим" идейно противоположен "Мертвым душам", "Шинели", "Ревизору".

Это два, казалось бы, несовместимых итога огромной внутренней работы, протекавшей в Гоголе пять с лишним лет, с момента добровольной эмиграции за границу.

Гоголь осуществил великий завет Пушкина, и плодом его упорного, тяжкого, мученического труда явились "Мертвые души". Но он оказался не в состоянии верно понять и правильно осмыслить то, что наблюдал в буржуазной Европе, то, что происходило в крепостной России. Его отталкивали и "мертвые души" России и буржуазные "мертвые души" Запада. А выхода из этих противоречий он не видел.

С одной стороны, он горел желанием излить свою злость против мерзости и пошлости царства мертвых душ, он сознательно - это необходимо особо подчеркнуть, - сознательно бичевал строй жизни Маниловых и Собакевичей, Плюшкиных и Чичиковых, мертвых душ крепостной России.

С другой стороны, он осмеивал и осуждал и строй жизни западноевропейских буржуазных мертвых душ.

Как согласовать все это в последовательном, едином взгляде на будущее России, на задачи русского народа, - Гоголь не знал. Такова была основа идейного кризиса, который назревал в нем в период окончания "Мертвых душ" и со всей остротой разразился в последующие годы.