Глава вторая

Работа над "Мертвыми душами"в 1836-1839 гг. Гоголь в Швейцарии. Переезд в Париж. Гоголь избирает местом пребывания Рим. Чтение первых глав "Мертвых душ" Смирновой в Баден-Бадене. Работа над поэмой в Риме. Общение с Погодиным, Шевыревым, Жуковским. Решение Гоголя посетить родину, чтобы разжечь остывающую злость против мерзостей и пакостей мертвых душ. Знакомство с откупщиком Бенардаки в Мариенбаде. Гоголь в Вене. Интерес к запорожской старине. Славянское возрождение, его деятели Шафарик и Колар и внимание Гоголя к их трудам. Замысел исторической трагедии о запорожцах. Возвращение Гоголя в Россию.

1

Выехав из России в июне 1836 года, Гоголь через Германию проехал в Швейцарию. Здесь он предполагал "усесться на месте и заняться делом", ради которого покинул Россию,- писать "Мертвые души". Действительно, в Веве он принялся за работу, и дело, как писал он Жуковскому, пошло хорошо: "Все начатое переделал я вновь, обдумал более весь план и теперь веду его спокойно, как летопись" (АН, т. XI, стр. 73).

Однако вскоре Гоголю в Веве стало страшно скучно, и он решил переехать в Италию. Но там свирепствовала холера, и он с А. С. Данилевским, нежинским товарищем, перебрался из Швейцарии в Париж.

Столица Франции сперва понравилась Гоголю: "Париж не так дурен, как я воображал",- писал он Жуковскому (АН, т. XI, стр. 74). В Париже он продолжал писать. "Мертвые души",- сообщал он Жуковскому,- текут живо, свежее и бодрее, чем в Веве" (АН, т. XI, стр. 74).

Очень скоро Гоголь разочаровался в Париже и до конца жизни сохранил резко отрицательное отношение к этому городу. Вот что после почти трехмесячного в нем пребывания писал он своему другу Прокоповичу в Петербург: "Париж город хорош для того, кто именно едет для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь. Но для таких людей, как мы с тобою,- не думаю, разве нужно скинуть с каждого из нас по 8 лет. К удобствам здешним приглядишься, тем более, что их более, нежели сколько нужно; люди легки, а природы, в которой всегда находишь рессурс и утешение, когда все приестся - нет; итак: нет того, что бы могло привязать к нему мою жизнь. Жизнь политическая, жизнь вовсе противоположная смиренно художнической, не может понравиться таким счастливцам праздным, как мы с тобою. Здесь все политика, в каждом переулке и переулочке библиотека с журналами. Остановишься на улице чистить сапоги, тебе суют в руки журнал; в нужнике дают журнал. Об делах Испании больше всякий хлопочет, нежели о своих собственных" (АН, т. XI, стр. 81).

Таким образом, Гоголь отверг Париж как город, в котором невозможно сосредоточиться для творчества. Он ощутил пропитывавшую воздух буржуазного Парижа всеобщую тревогу перед завтрашним днем, атмосферу политической неустойчивости, общественной нервозности, которая была характерна для Июльской монархии на всем протяжении ее существования.

За несколько дней до приезда Гоголя в Париж в Страсбурге принц Луи Бонапарт сделал безуспешную попытку бонапартистского переворота. Луи Бонапарт был выслан в Америку, а его сообщники-офицеры преданы суду. Когда Гоголь находился в Париже, суд, после длительного разбирательства, оправдал всех обвиняемых, и этот вердикт вызвал большое волнение во Франции и за ее пределами. Барант сообщал министру иностранных дел, что "безнаказанность подобного военного преступления представляется здесь (в Петербурге. - М. Г.) ниспровержением общественного порядка..." Невозможно объяснить императору, прибавлял он, что правительство Луи-Филиппа "предпочитает публичный скандал оправдания возбуждению, которое было бы вызвано судом, провокационным декламаторским речам защиты, обращению к воинственным и бонапартистским воспоминаниям"^*. Эти слова французского посла очень хорошо поясняют внутреннюю неустойчивость и неуверенность в себе Июльской монархии, которая пуще огня боялась гласного открытого обсуждения ее политики и особенно вовлечения в такое обсуждение широких народных масс^**.

^* (Барант, Указ. соч., т. V, стр. 537.)

^** ("В каком странном времени мы живем, где суд присяжных объявляет, что люди, что военные, взятые с оружием в руках, ни в чем не виноваты",- писал в январе из Парижа А. Карамзин, находившийся там одновременно с Гоголем ("Старина и новизна", 1914, кн. 17, стр. 259). )

Русский посол в Париже Пален и находившийся проездом в столице Франции посол в Лондоне Поццо-ди-Борго 17 декабря 1836 года направили в Петербург большой политический обзор, в котором было сказано: "С первого взгляда все спокойно во Франции: материальное преуспеяние относительно очевидно; финансы - достаточно в порядке и управляются нормально; юстиция активна и армия - без угрожающих признаков недисциплинированности и возмущения; однако все это вместе не приводит в результате к чувству безопасности, которое является целью и основой политических обществ"^*.

^* (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1836, дело № 153, лл. 405, об.-406.)

Покушение на короля через десять дней после составления обзора Палена и Поццо подтвердило их суждения. 27 декабря 1836 года, когда король в коляске отправился на открытие сессии палаты депутатов, некий Менье [полурабочий, полуторговец], стрелял в него, но промахнулся. Прибыв в палату, Луи Филипп произнес речь, в которой, между прочим, сказал: "С помощью вашего лойяльного сотрудничества я мог уберечь нашу родину от новейших революций и спасти священный ковчег наших учреждений: объединим же еще больше наши усилия и мы увидим, как крепнут и распространяются с каждым днем порядок, доверие, процветание"^*. Но в январе 1837 года были сделаны новые попытки покушения на короля, и Пален в большой депеше от 18 января подробно сообщил о мерах предосторожности, принимаемых правительством, чтобы пресечь и сделать невозможными в будущем подобные попытки^**.

^* (Guizot, Memoires pour servir a l'histoire de mon temps. P. 1861, v. IV, p. 208.)

^** (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1837, дело № 169, лл. 74-77. "Проходя мимо Тюильри, - писал А. Карамзин из Парижа в январе 1837 г.,- я удивился пышной темнице царствующего колодника (он почти никогда не выходит из дворца, и то разве с многочисленным конвоем)" ("Старина и новизна", кн. 17, стр. 240).)

В донесениях русского посла во Франции, посланных в Петербург зимой 1836-1837 года, когда в Париже жил Гоголь, много места занимали сообщения о деятельности находившихся там многочисленных политических эмигрантов. 16 марта в шифрованной депеше посол сообщал, что европейская пропаганда, имеющая своим центром Париж, удвоила активность в ожидании ближайшего политического кризиса, которым революционеры надеются воспользоваться^*.

^* (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1837, дело № 169, л. 220.)

Находившийся тогда в столице Франции сын историка Н. М. Карамзина, племянник П. А. Вяземского, Андрей Николаевич Карамзин также ощутил эту беспокойную, нервную атмосферу и в своих письмах родным в Петербург сообщал, например: "Народ здесь думает, что несколько сотен заговорщиков клялись пожертвовать жизнью, чтобы убить короля, и что все они идут по очереди и поодиночке"^*.

^* ("Старина и новизна", 1914, кн. 17, стр. 260.)

Естественно, что Гоголю, искавшему тишины и уединения для спокойного творчества, недоброжелательно относившемуся к революционным выступлениям, не по душе пришлась такая обстановка. Из всей общественной жизни города его привлекали только театры. Он "прилежно следовал за театрами", - писал А. Н. Карамзин сестре С. Н. Карамзиной в начале февраля 1837 года^*. Бывал Гоголь и у своей петербургской знакомой А. О. Смирновой, которая проводила эту зиму в Париже. Но светская жизнь вовсе не интересовала его, ибо он в Париже не искал того, зачем приехал молодой Карамзин, который окунулся с головой в шумную парижскую жизнь - наподобие гоголевского князя в "Риме". Эта аналогия вполне уместна, так как в гоголевском отрывке описание первого периода жизни князя в Париже очень напоминает то, что А. Н. Карамзин сообщал о своей жизни в подробных письмах родным. А довольно близкое общение Гоголя с Карамзиным позволяет предположить, что он знаком был с его образом жизни по собственным рассказам Карамзина...

^* ("Старина и новизна", 1914, кн. 17, стр. 281.)

Молодой Карамзин посещал рестораны и публичные балы, побывал в судах, в палате пэров, в палате депутатов. Он с обеда у русского посла опешил на бал у лорда Пемброка, оттуда в Гранд-Опера, а из театра отправлялся в игорный дом или бал-маскарад. В салоне мадам Рекамье, этом духовном центре легитимизма и политической реакции, он встречался с Балланшем, Шатобрианом, Вилльменем и другими идейными представителями старой, дореволюционной Франции. Представлялся Карамзин королю Луи-Филиппу и присутствовал на балу в Тюильри, который не понравился ему своим дурным тоном...^* Словом, А. Н. Карамзин брал от Парижа именно то, что решительно отталкивало от себя Гоголя!

^* (Когда гостей пригласили к ужину, писал Карамзин, то разыгрались такие сцены, что "блестящий двор короля-мещанина сделался похожим на кабак" ("Старина и новизна", 1914, кн. 17, стр. 268).)

В Париже Гоголя застало известие о гибели Пушкина. А. Н. Карамзин оставил нам свидетельство о страшном впечатлении, которое произвела эта весть на Гоголя: "Трогательно и жалко смотреть, как на этого человека подействовало известие о смерти Пушкина. Он совсем с тех пор не свой. Бросил все, что писал, и с тоской думает о возвращении в Петербург, который опустел для него"^*.

^* ("Старина и новизна", 1914, кн.. 17, стр. 298-299.)

Сам Гоголь, потрясенный смертью своего великого друга и наставника, писал друзьям в Россию: "Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним" (АН, т. XI, стр. 88). "Когда я творил, я видел перед собою только Пушкина... Ничто не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему. И теперешний труд мой есть его создание. Он взял с меня клятву, чтобы я писал (АН, т. XI, стр. 91).

Друзья приглашали Гоголя возвратиться в Россию, но он отвечал, что не может этого сделать... Буржуазный Париж с его шумом опротивел ему, и в марте 1837 года он уехал в Рим, который стал на долгие годы его постоянным местопребыванием.

2

Риму отдал Гоголь предпочтение перед Парижем, Италии - перед Францией и другими странами. Италию называл он своей второй родиной. "Я не знаю, где бы лучше могла быть проведена жизнь человека, для которого пошлые удовольствия света не имеют много цены",- пишет он Плетневу (АН, т. XI, стр. 115). "Рим, наш чудесный Рим, рай, в котором, я думаю, и ты живешь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей, этот Рим увлек и околдовал меня" (АН, т. XI, стр. 159).

Околдовал Рим Гоголя своей тишиной: "Везде доселе виделась мне картина изменений. Здесь все остановилось на одном месте и далее нейдет", - писал он Данилевскому (АН, т. XI, стр. 95).

По словам Анненкова, Гоголь в Риме совершенно не интересовался тем, что делается в Европе, не следил за политическими известиями, жил в полном уединении от мира...

Однако и в Риме настигали Гоголя "страхи и ужасы" тогдашней Европы. Ибо пленившие Гоголя тишина и спокойствие Италии были только кажущимися. В стране, разорванной на куски, угнетаемой и чужеземными (австрийскими) и своими собственными поработителями (папа, монархи Неаполя, Тосканы, Сардинии и др.), ни на минуту не прекращалось патриотическое, национально-освободительное движение.

Гоголь впервые приехал в "вечный город" в марте 1837 года, а в мае в Риме и окрестностях вспыхнули крупные беспопядки, вызванные дороговизной хлеба и безработицей. Сообщая о них в Петербург, поверенный в делах П. И. Кривцов писал, что большая толпа окружила папу, когда он из Ватикана направлялся в Квиринал, и требовала хлеба. Епископ Альбано, напуганный волнениями, бежал в Рим, толпа разграбила булочные. Порядок был восстановлен вооруженной силой. В Орвието раскрыт заговор, имевший целью разграбление города. "Правительство борется с этими волнениями экстренными мерами, не вникая в причины зла и не изыскивая средств для его полного устранения",- констатировал Кривцов^*.

^* (Архив внешней политики России, Фонд - Канцелярия, 1837, дело № 190, л л. 71-73.)

Папское правительство, конечно, и не могло вникнуть в подлинные причины зла, ибо ими были феодальная раздробленность Италии и самое существование средневекового папского государства...^*

^* (А. Н. Карамзин в письме из Рима в апреле 1837 г. заметил, что папу "здесь народ терпеть не может" ("Старина и новизна", кн. 20, стр. 69).)

Таким образом, в Риме вовсе не было той безмятежной тишины, того полного спокойствия, какие, казалось, царили в "вечном городе"... Но все же Рим в этом отношении разительно отличался от вулкана революции - Парижа, и Гоголь обосновался в нем на долгие годы.

О первом пребывании Гоголя в Риме весной 1837 года любопытные сведения мы находим в письмах А. Н. Карамзина родным.

Во время чтения двенадцати евангелий в страстной четверг (в посольской церкви), писал Карамзин, "он мне во все время шептал про двух попов в городе Нижнем, которые в большие праздники служат вместе и стараются друг друга перекричать, так что к концу обедни прихожане глохнут, и как один из этих попов так похож на козла, что у него даже борода козлом пахнет и пр.".

Этот Гоголь в Риме весной 1837 года был весьма далек от мистических и религиозных настроений, завладевших им несколько лет спустя. Веселый, общительный, живой, он думал только о том, чтобы написать "Мертвые души". Но тяжелое препятствие стояло на его пути: материальная необеспеченность. Нужда преследовала Гоголя все годы, когда создавались "Мертвые души", и на борьбу с нею ушло немало его духовных сил. Из Рима он впервые обратился к Жуковскому с просьбой исхлопотать для него какую-нибудь постоянную пенсию, наподобие той, какая давалась обучавшимся в Италии ученикам Академии художеств САН, т. XT, стр. 97). Просьбы эти не имели успеха, и Гоголь жил за границей скудно и бедно...

Из Рима летом 1837 года Гоголь уехал на немецкий курорт Баден-Баден, где снова встретился с А. О. Смирновой. У нее здесь был свой салон, она кружилась в вихре светских развлечений, которым предавалась переполнявшая Баден-Баден русская знать.

Письма молодого Карамзина к родным рисуют картину праздного, пустого, омерзительного времяпровождения этой знати на модном курорте. Достаточно сказать, что она приняла с распростертыми объятиями убийцу Пушкина и Дантес был желанным кавалером на балах и вечерах^*.

^* ("Старина и новизна", 1915, кн. 20, стр. 163.)

В день рождения Николая I русская знать дала большой обед. Карамзин так описал это торжество:

"Зачинщиками по старшинству были князья Гагарин и Долгорукий и Бутурлин. И тут не без смеху. Эти господа, как взрослые дети, важно гуляли с бумажкой и карандашом в руке, сочиняли le menu et le ceremonial a observer^* и, сходясь, живо спорили о том, как обедать в трактире? Надевать ли мужчинам звезды и ленты, а дамам вензеля и кокарды, или нет? Честолюбивая партия взяла верх. Дамы явились в шляпах, длинных рукавах и вензелях (!!), мужчины все в орденах и белых галстуках, точно на свадьбу или крестины... Представителями здешнего монарха были баденский бургомистр и квартальный... По окончании обыкновенных тостов за царя и пр. вдруг встал Бутурлин и провозгласил a la gloire et a la puissance de la Russie, puisse-t-elle toujours prosperer a la honte et a l'eternelle confusion de ses ennemies"^**.

^* (Меню и церемониал для торжества (франц.).)

^** (Тост во славу и могущество России, чтобы она всегда процветала на позор и вечное посрамление ее врагам (франц.) ("Старина и новизна", 1915, кн. 20, стр. 144).)

Вот что представляла собою та аристократическая среда, в которой жила А. О. Смирнова и с которой соприкоснулся Гоголь. Правда, он, по свидетельству Смирновой, был далек в Баден-Бадене от "света". Но он был завсегдатаем в доме самой Смирновой, дружба с которой очень окрепла в эти летние месяцы совместного пребывания в Баден-Бадене. "Мерзкие рожи" светского Петербурга, от которых Гоголь бежал за границу, настигали его здесь...

В Баден-Бадене произошло знаменательное событие: чтение уже написанных глав "Мертвых душ". Это первое из известных нам чтений, после того как Гоголь в Петербурге прочитал Пушкину начальные главы своей поэмы.

Чтение состоялось у Смирновой в присутствии Карамзина и его приятеля Платонова. Вот что Андрей Карамзин писал родным: "Это лучше всего до сих пор писанного им, но ничего другого не смею сказать, потому что он читал нам sons le sceau du secret"^*.

^* (Под покровом тайны (франц.) ("Старина и новизна", 1915, кн. 20, стр. 164).)

Что именно было прочитано Гоголем, Карамзин не счел возможным написать родным, и мы лишены возможности судить, как далеко продвинулась работа Гоголя, что он успел сделать в течение первого года заграничной жизни. Но, очевидно, дело шло успешно, творческое состояние не покидало Гоголя.

Из Баден-Бадена он возвратился в Рим и провел здесь около года (с осени 1837 до начала лета 1838 года), продолжая усердно работать над "Мертвыми душами".

"Я весел; душа моя светла. Тружусь и спешу всеми силами совершить труд мой. Жизни, жизни! еще бы жизни! Я ничего еще не сделал, чтобы было достойно вашего трогательного расположения,- писал Гоголь Жуковскому из Рима в октябре.- Но, может быть, это, которое пишу ныне, будет достойно его" (АН, т. XI, стр. 112).

О том, что происходило в это время в душе Гоголя, в его сознании, какие чувства и мысли обуревали его на исходе второго года зарубежной жизни, повествует большое письмо к М. П. Балабиной из Рима в апреле 1838 года (АН, т. XI, стр. 140-147).

Гоголь вновь изливает свою страстную любовь к Риму, который он называет "родиной души" своей, где душа жила еще прежде, чем он родился на свет.

"Я теперь занят желанием узнать его (римский народ.- М. Г.) во глубине, весь его характер, слежу его во всем, читаю все народные произведения, где только он отразился, и скажу, что, может быть, это первый народ в мире, который одарен до такой степени эстетическим чувством, невольным чувством понимать то, что понимается только пылкою природою, на которую холодный, расчетливый меркантильный европейский ум не набросил своей узды" (АН, т. XI, стр. 142).

В письме к Балабиной существенно для понимания духовного, идейного процесса в Гоголе объяснение его любви к Риму. Если бы предложили, писал он, избрать то, что он предпочел бы видеть - Рим древний или нынешний, - он избрал бы нынешний. "Нет, он никогда не был так прекрасен. Он прекрасен уже тем, что ему 2588-й год, что на одной половине его дышит век языческий, на другой христианский, и тот и другой - огромнейшие две мысли в мире. Но вы знаете, почему он прекрасен? Где вы встретите эту божественную, эту райскую пустыню посреди города?.." (АН, т. XI, стр. 144.)

Пустыня среди города, седая древность посреди настоящего - взор, обращенный назад, устремленный из настоящего в прошлое... Это - психологическая почва, вернее, пока еще подпочва, в которой могла пустить корни идеология исторического возвращения вспять.

Из Рима Гоголь в сентябре 1838 года уехал в Неаполь и отсюда написал Погодину, что "Мертвые души" успешно будут закончены и что его занимают другие великие сюжеты (АН, т. XI, стр. 465).

Через Ливорно Гоголь из Неаполя отправился в Париж, чтобы повидать жившего там неотлучно с 1836 года своего друга А. С. Данилевского.

В Париже он провел около месяца, вместе с Данилевским посвящая время преимущественно гастрономическим усладам (рестораны он в письмах к Данилевскому из Рима неизменно называет храмами). После Рима Париж на этот раз еще больше отталкивал от себя Гоголя. Он сравнивает хлопочущий Париж с карнавальной Италией (АН, т. XI, стр. 212), язвительно характеризует короля Луи-Филиппа, который "поймал за усы la liberte^* французской нации" (АН, т. XI, стр. 178).

^* (Свободу (франц.).)

Из нелюбимого Парижа Гоголь возвратился в дорогой его сердцу Рим, чтобы продолжать работу над "Мертвыми душами".

Но зимой 1838-1839 и весной 1839 года работа не спорилась у него.

Он чаще и чаще жалуется на болезнь: "болезненное мое расположение решительно мешает мне заниматься" (АН, т. XI, стр. 192). "Я плохо надеюсь на свое здоровье" (АН, т. XI, стр. 187).

Однако же главной причиной того, что Гоголя покидало творческое состояние, было длительное пребывание вдали от родины. Об этом он сам очень хорошо сказал в письме к Балабиной в ноябре 1838 года: "Здесь бы (в Петербурге. - М. Г.), может быть, я бы рассердился вновь - и очень сильно - на мою любезную Россию, к которой гневное расположение мое начинает уже ослабевать, а без гнева - вы знаете - немного можно сказать: только рассердившись, говорится правда" (АН, т. XI, стр. 181-182).

Гоголя тянет на родину, чтобы обновить свои впечатления, чтобы обновить, усилить свое "гневное расположение" к мертвым душам крепостной России...

3

Осуществить это желание Гоголю удалось только осенью 1839 года. Зиму 1838 и лето 1839 года Гоголь все еще находился за границей (в Риме, Марселе, Мариенбаде, Вене). В течение всего этого года он много общался с Жуковским, Погодиным, Н. М. Языковым - людьми, которым принадлежит значительная роль в подготовке его духовного кризиса.

Жуковский приехал в Рим в конце 1838 года с наследником престола Александром и пробыл здесь до конца февраля 1839 года. С Жуковским начал Гоголь "чтение Рима", как писал он Данилевскому (5 февраля), "и, боже, сколько нового для меня, который уже в четвертый раз читает его. Это чтение теперь имеет двойное наслаждение оттого, что v меня теперь прекрасный товарищ" (АН. т. XI, стр. 197).

Насколько сблизился Гоголь с Жуковским, говорят его слова в этом же письме: "Пусто мне сделается без него. Это был какой-то небесный посланник ко мне, как тот мотылек, им описанный, влетевший к узнику" (АН, т. XI, стр. 197).

"Читая" Рим, Гоголь и Жуковский рисовали виды города. "По сих пор я больше держал в руке кисть, чем перо" (АН, т. XI, стр. 197). И после отъезда Жуковского Гоголь один продолжал "писать Рим". "Краски ложатся сами собою, - писал он Жуковскому, - так что потом дивишься, как удалось подметить и составить такой-то колорит и оттенок" (АН, т. XI, стр. 202).

Новое "чтение Рима", новое углубление в Рим, закрепление получаемых впечатлений на бумаге, пусть кистью, а не пером, дали Гоголю тот материал, те психологические нюансы, которые он затем воплотил уже пером в "Риме".

Страсть его к Риму крепнет. В апреле 1839 года он пишет Данилевскому: "Но если есть где на свете место, где страдания, горе, утраты и собственное бессилие может позабыться, то это разве в одном только Риме. Здесь только тревоги не властны и не касаются души. Что было бы со мною в другом месте?" (АН, т. XI, стр. 217.)

Этот мотив успокоения противоположен высказанным в письме к Балабиной сожалениям, что гнев, против "снегов, департаментов, подлецов" в России утихает в душе Гоголя. Различные начала борются в его сознании: примирение с жизнью, с ее трагическим неустройством, страданиями и деятельная ненависть к злу.

Жуковского в Риме сменяет Погодин, и Гоголь целый месяц предается новому, если следовать его счету, пятому "чтению Рима". Они жили рядом, в смежных комнатах, вместе завтракали поутру, затем осматривали Рим, делились впечатлениями. На развалинах Колизея Погодин воскликнул: "Оставайся, брат, здесь, я понимаю, что ты мог зажиться. Твои теперешние впечатления принесут отечеству плод сторицею"^*.

^* (Погодин так описал свои чувства и мысли в Колизее, побудившие его обратиться к Гоголю с приведенными выше словами: "Давно не чувствовал я такого наслаждения. Что за спокойствие было на сердце. Как все хорошо это - и небо, и воздух, и этот плющ, и птички, и прохожие, и часовни, и этот смиренный крест... на месте боев гладиаторских со львами и тиграми, где лилась кровь и сто тысяч рукоплесканий победителям" (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 238).)

Очень любопытно замечание, сокровенный смысл которого раскрыт был спустя три года другом Погодина Шевыревым, также находившимся в то время в Риме. В статье о "Мертвых душах" Шевырев уверял, что "Мертвые души" рождены в творческом сознании Гоголя не чем иным, как небесами, колоритом, воздухом Италии!..

С Шевыревым Гоголь сблизился как раз в бытность Погодина в Риме. Они сошлись на "ты".

"Ты теперь мне гораздо дороже и ближе, чем прежде, и мне жаль, что я не скоро буду видеться с тобою...",- писал Гоголь Шевыреву из Вены (АН, т. XI, стр. 241).

Последним и очень сильным впечатлением римской жизни Гоголя в 1839 году была смерть юного Иосифа Вьельгорского, с которым Гоголь очень подружился во время его болезни и у постели которого он проводил часы, описанные в "Ночах на вилле".

Вместе с отцом покойного юноши Гоголь отправился в Марсель встретить его мать и на пароходе познакомился с французским критиком, историком литературы, поэтом Сент-Бёвом.

Об этой встрече Сент-Бёв писал впоследствии: "После разговора с ним - разговора умного, ясного и богатого меткими бытовыми наблюдениями - я уже мог предвкушать всё своеобразие и весь реализм самих его произведений"^*.

^* ("Revue des Deux Mondes", 1845, XII. (Цит. по книге В. Гиппиус, Гоголь, 1931, стр. 177).)

Из Рима Гоголь, как было условлено с Погодиным, выехал на воды в Мариенбад и по пути остановился в Ганау. Тут состоялось его знакомство с лечившимся на курорте Языковым. Знакомство это затем переросло в тесную духовную, идейную дружбу, не прекращавшуюся до смерти поэта в 1846 году.

В Мариенбаде Гоголь провел целый месяц в тесном общении с Погодиным, познакомившим его с известным богачом-откупщиком Бенардаки. Втроем они совершали длительные прогулки и вели нескончаемые беседы, касавшиеся самых разнообразных сторон жизни и быта России.

Погодин об этих беседах писал: "Бенардаки был для меня профессором, которого лекции о состоянии России, о характере, достоинствах и пороках тех и других действующих лиц, об отношениях их к просителям и делам, о состоянии судопроизводства, о помещиках и их хозяйстве, о хозяйстве крестьянском, о положении городов и их местных выгодах, - лекции, оживленные множеством анекдотов, слушал я с жадностью"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 301.)

Слушал эти лекции и Гоголь, которому они пригодились в работе над "Мертвыми душами". Да и сам Бенардаки впоследствии попал в гоголевскую поэму...

Из Мариенбада Гоголь переехал в Вену, чтобы отсюда отправиться в Россию. На родину он стремится, чтобы оживить начинавшую простывать в нем "маленькую злость, так необходимую автору против того-сего, всякого рода разных плевел..." (АН, т. XI, стр. 317.)

И вот на пороге России Гоголя внезапно охватывает горячий творческий интерес к иному, далекому от современности, от царства мертвых душ миру сильных характеров, ярких страстей, героических поступков - к тому миру, который был им впервые изображен в "Тарасе Бульбе".

Из Вены Гоголь пишет Шевыреву:

"Передо мною выясниваются и проходят поэтическим строем времена казачества, и если я ничего не сделаю из этого, то я буду большой дурак. Малороссийские ли песни, которые теперь у меня под рукой, навеяли их, или на душу мою нашло само собою ясновидение прошедшего, только я чую много того, что ныне редко случается" (АН, т. XI, стр. 241).

"Чую много того, что ныне редко случается" - эта фраза раскрывает природу интереса к героическому прошлому Украины, которым Гоголь неожиданно был охвачен в разгаре работы над "Мертвыми душами". Ему захотелось вырваться из душного окружения мертвых душ на вольный простор сильных, смелых, цельных характеров, которых воспели украинские народные песни.

Эти песни Гоголь перечитывал в сборниках И. М. Снегирева "Русские простонародные праздники и суеверные обряды" и И. П. Сахарова "Песни русского народа". Еще почти за два года до того, в ноябре 1837 года, Гоголь из Рима просил прислать ему книгу Снегирева, а также "перевод Славянской истории Шафарика или что-нибудь относительно славян, или мифологии славянской, также какие-нибудь акты к древней русской истории, или хорошее издание русских песен, или малороссийских песен..." (АН, т. XI, стр. 116.)

Из письма Погодину из Рима от 5 мая 1839 года явствует, что Гоголь внимательно читал эти сборники: "Снегирев мне полезен... Иногда выкопает такую песню, за которую всегда спасибо" (АН, т. XI, стр. 223). Внимательно читал он и "Словенские древности" ("Старожитности") Шафарика.

4

Чтобы понять, почему у Гоголя вновь вспыхнул интерес к старине, необходимо познакомиться также и с тем, как он относился к широко развивавшемуся в Австрии и на Балканах движению славянского культурного возрождения.

Революционные события 1830-1831 годов нашли отзвук в среде славянских народов, порабощенных Австрией и Турцией и стремившихся к национальному освобождению. Это выразилось и в обращении к историческому прошлому этих народов, в бурном развитии движения за возрождение национальной литературы.

В 1837-1839 годах О. М. Бодянский, с которым Гоголь познакомился еще раньше в Москве и от которого получал письма в Риме и Мариенбаде, путешествовал по славянским землям в Австрии и на Балканах с целью изучения истории славян, ее памятников и современного состояния славянской литературы и культуры. Погодин и Гоголь рассчитывали встретиться с Бодянским в Риме или другом месте, но из-за его болезни встреча не состоялась. В марте 1840 года Бодянский отослал в Московский университет краткий отчет о своих разысканиях, в котором сжато, но ярко дана картина национально-культурного возрождения порабощенных славянских народов Центральной и Южной Европы^*. Приурочивая начало этого движения у словаков, русинов, сербов, хорватов, словенцев к 1831 году, Бодянский писал, что народы эти, "мало до того заботившиеся о своей народности, вдруг проснулись"^**. Он подчеркнул, что патриотическое движение среди южных славян "дышит всеславянским духом, обещающим лучшую будущность славянским народам по сю сторону Одера, Карпат и Дуная"^***.

^* (Отчет напечатан в "Русской старине", 1879, ноябрь, стр. 465-471.)

^** (Там же, стр. 469.)

^*** (Там же, стр. 470.)

Среди чехов и словаков виднейшими представителями национального движения в литературе были Шафарик и Колар. Фундаментальный труд Шафарика "Славянские древности" был переведен Бодянским, и первый том в трех книгах был издан Погодиным в 1837-1838 годах, а второй том также в трех книгах - в 1847-1848 годах. Работа Колара "О литературной взаимности между отдельными славянскими племенами" в переводе Погодина была напечатана Белинским в "Отечественных записках" в 1840 году.

Станкевич, познакомившийся с Шафариком в Праге в 1838 году, прошел мимо него, как мимо дюжинного человека, нашел его односторонним, не оценил его по достоинству. И в этом упрекал Станкевича Грановский в письме из Праги в апреле 1839 года^*. Он, наоборот, увидел в Шафарике "и знание дела и участие ко всему человеческому". Вместе с тем Грановский поспорил с ним относительно роли во всемирной истории германо-романских и славянских племен, утверждая, вопреки мнению Шафарика, что всемирное значение славяне получили недавно, когда Россия вошла в Европу. Однако же Грановский нашел вполне понятным такое преувеличение роли славян у людей, которые "с таким самоотвержением служат избранному делу"^** славянского возрождения. И в книге Колара, отвергнутой Станкевичем, Грановский увидел "много истинного и важного для нас"^***.

^* ("Т. Н. Грановский и его переписка", т. II, стр. 333.)

^** ("Т. Н. Грановский и его переписка", т. II, стр. 334.)

^*** (Там же.)

"Славянские древности" Гоголь получил от Шафарика весной 1839 года, очевидно в упомянутом выше переводе, незадолго до того вышедшем в свет. "Я их читаю, - писал он Погодину тогда же, - и дивлюсь ясности взгляда и глубокой дельности. Кое-где я встретил мои собственные мысли, которые хранил в себе и хвастался, втайне, как открытиями..." (АН, т. XI, стр. 222.)

Свою основную мысль Шафарик так сформулировал в самом начале исследования: "Что народы славянского племени с незапамятных, или, что одно и то же, доисторических, времен были обитателями древней Европы, населяя ее вместе с другими коренными племенами одина-кого происхождения... доказательства на это можно найти в теперешних наших исследованиях..."^*

^* ("Славянские древности", Сочинение П. И. Шафарика, Перевод с чешского И. Бодянского, 1837, т. I, кн. 1, стр. 71.)

В конце первого тома, в "Выводах", он повторил: "Итак, водясь достаточными причинами и доводами, мы полагаем справедливым, что племя славянское столь же древне в Европе, как и сродственные с ним племена литовское, немецкое, кельтское, латинское и фракийское. Предположение некоторых, будто славяне вторглись в Европу в первый раз только во время великого переселения уральских народов или же несколько раньше, представляется теперь нам в настоящем своем свете, то есть во всей своей ничтожности и бессмыслии"^*.

^* ("Славянские древности", Сочинение П. И. Шафарика, Перевод с чешского И. Бодянского, 1837, т. I, кн. 3, стр. 262.)

А теперь сравним с этими положениями Шафарика то, к чему независимо от него пришел Гоголь. "Славяне жили уже очень давно на местах своих. Их расселение в Восточной Европе случилось в те темные времена, когда Восточная Европа была облечена киммерийскими баснями" (АН, т. IX, стр. 34). Так думал Гоголь в 1834-1835 годах. Он сходился с Шафариком не только в признании славян древнейшими насельниками Европы, но и в объяснении того, почему историки и мемуаристы древнего времени ничего не сообщили нам о древнейшей истории славян. "Что славяне были слишком древний и коренной народ, доказывает уже и то, что о них, несмотря на их множество, не было слышно ничего. Если бы же переселение это было действительно, оно, такое многочисленное переселение, произошло бы, верно, не без шуму и сильных впечатлений, досягнувших бы до слуха, и древний мир должен бы почувствовать его" (АН, т. IX, стр. 32).

Таков был вывод Гоголя в заметке "Собственные результаты о славянах" (относящейся к 1834-1835 годам).

Рассуждая о том, почему у древних историков славяне не были предметом внимания, Шафарик сделал вывод (ставший известным Гоголю только в 1839 году): "Древние славяне, не будучи завоевателями и покорителями и сражаясь с окрестными, особенно чуждыми народами несравненно меньше, нежели соседи их кельты, германцы и сарматы, не могли наравне с этими последними быть предметом внимания и заботы греческих и римских историков"^*.

^* (П. И. Шафарик, Указ. соч., т. 1. кн. 3, стр. 269-270.)

Это та же мысль, что и у Гоголя, который также подчеркивал, что древние славяне были народом мирным и "не могли действовать оглушительно и массами, как действует народ-пришелец" (АН, т. IX, стр. 30).

Следовательно, у Гоголя были все основания гордиться теми "собственными результатами", к которым он самостоятельно пришел в Петербурге, равно как и основание огорчаться, что Шафарик упредил его в опубликовании этих важных (и верных, как доказала современная наука) положений.

Ознакомление с деятельностью и трудами Шафарика и Колара оживило в душе Гоголя его прежнее влечение к исторической теме, ранее воплощенной в "Тарасе Бульбе". Он в Вене начал писать трагедию из времен запорожской старины. Однако вдохновение быстро покинуло его, и он сообщал Шевыреву в Рим из Вены: "Труд мой, который начал, не идет; а, чувствую, вещь может быть славная" (АН, т. XI, стр. 248).

Вину за это Гоголь возлагает на свое одиночество и говорит, что не в состоянии работать, когда предан уединению, когда не с кем переговорить... В Вене он скучает, хотя вся Вена веселится. "Но веселятся немцы, как известно, скучно, пьют пиво и сидят за деревянными столами под каштанами,- вот и всё тут" (АН, т. XI, стр. 248).

В конце сентября в Вену приехал Погодин, и 10 сентября 1839 года Гоголь выехал с ним в Россию.

Об их беседах в пути мы можем предположительно судить по заметкам Погодина. Свои впечатления от заграничной поездки он резюмировал так: "Во Франции жить можно всего веселее, в Англии свободнее, в Италии приятнее и дешевле, в Германии спокойнее; вообще же в гостях хорошо, а дома все-таки лучше"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 323.)

Политический итог своих наблюдений он изложил в докладе Уварову: "Император Николай имеет ныне гораздо более почитателей по всем странам европейским, и самые неприязненные ему люди, например во Франции, говорят с почтением об его характере, твердой политике и отдают преимущество перед всеми европейскими государями"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 343. Николай признал отчет Погодина "очень любопытным" и пожаловал ему две тысячи рублей. )

К этому времени у Гоголя уже сложилось отрицательное отношение к Западу, к буржуазным порядкам. Мы это знаем из приведенных выше отзывов Гоголя о Париже и Франции. Об этом свидетельствует и Анненков, справедливо указывающий, что "тут уже сказалось влияние Италии и особенно Рима"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", стр. 267.)

Так возвращался Гоголь в Россию после трех с лишним лет пребывания за границей, возвращался с неоконченной рукописью "Мертвых душ"...^*

^* (Это, вероятно, рукопись, которая начинается с середины второй главы и заканчивается шестой главой (шифр АН - "PC", у Тихонравова в 10-м изд. Сочинений Гоголя - "ИМ").)