Часть вторая

Глава первая

Гоголь за границей в 1836-1848 гг. Условия заграничной жизни Гоголя. Выработка его взгляда на буржуазное общество и капиталистический строй. Отрицательное отношение Пушкина к буржуазному Западу. Отрицательное отношение Погодина и Хомякова к буржуазному Западу. Прогрессивность пушкинских взглядов и реакционность погодинско-хомяковской позиции. Отношение Гоголя к буржуазному строю и неумение найти выход из противоречий этого строя. Сложное положение николаевской России в Европе: внешняя политика царизма как оплота не только феодальной реакции, но и буржуазного строя. Враждебное отношение к России западноевропейского общественного мнения, выраженное в литературе о России. Отрицательное мнение Гоголя об этой литературе. Переход Гоголя на позицию, сходную с погодинско-хомяковской, противопоставление "злу" Запада "добра" крепостнически-самодержавной России.

1

В июне 1836 года Гоголь из России уехал в Западную Европу. В октябре 1841 года он привез в Россию "Мертвые души".

В июне 1842 года Гоголь вновь уехал за границу, написал там "Выбранные места из переписки с друзьями", "Развязку Ревизора", предисловие ко второму изданию "Мертвых душ", начал писать второй том своей великой поэмы и в апреле 1848 года навсегда вернулся в Россию.

Таким образом, Гоголь в Западной Европе создал величайшее творение своего гения и там же, в Западной Европе, стал отрекаться от своего творчества, свернул со столбовой дороги "Ревизора" и "Мертвых душ" на путь, который завел его в тупик реакционных, мистических "Выбранных мест".

Конечно, идейный кризис Гоголя, переход от первого тома "Мертвых душ" к "Выбранным местам" в первую очередь и главным образом был предопределен социальными и идейными процессами, протекавшими в России. Но свою и притом немалую роль в этом сыграли и наблюдения Гоголя в Западной Европе. Острейшие общественные противоречия в буржуазных странах давали дополнительный материал для размышлений Гоголя о "всеобщем неустройстве", о том, что "мир находится в дороге..." Но куда он движется, где выход из этих острейших противоречий?.. Этот вопрос стоял перед Гоголем применительно к России, на него он искал ответа. То, что он видел и воспринимал в буржуазной, капиталистической Европе, не только не помогало найти ответ, а, наоборот, затрудняло его поиски. Ибо в буржуазной, капиталистической Европе общественное неустройство, общественная несправедливость были велики, и человек в этом мире буржуазной свободы так же, как в России, был недоволен своей судьбой и стремился ее изменить.

К писателю с острым, даже болезненным восприятием несправедливости, человеческого горя и унижения буржуазный строй поворачивался наиболее страшной своей стороной, обнаруживая непроходимую пропасть между богатством маленькой кучки людей и нищетой подавляющей части народа.

Гоголь приехал на Запад в конце 1830-х годов и провел там почти все сороковые годы. В это время резко обнажились социальные контрасты в буржуазных странах.

Социалист-утопист Пьер "Перу в 1840 году опубликовал книгу "О плутократии", в которой довольно точно охарактеризовал состояние Франции.

"Итак, Франция может быть изображена таким образом: менее одного миллиона человек, мужчин, женщин, детей, составляющих 196 тысяч семей, образуют обширный торговый дом с капиталом, который невозможно счесть, торговый дом, носящий имя Франции. Он ежегодно приводит в действие 34 миллиона служащих и рабочих, мужчин, женщин и детей... Выплачивается в виде заработной платы немногим более 5 миллиардов франков. Ему (торговому дому) таким образом, остается в виде прибыли чистый доход в 3 миллиарда 800 миллионов франков"^*. Таково было положение во Франции.

^* (P. Leroux, De la plutocratie, P. 1840, p. 224. (Цит. в работе Roger Garaudy, Les sources francaises du socialisme scientifique, P. 1949).)

Обратимся к Англии.

"Одна из самых печальных черт социального положения страны заключается в том, что в настоящее время происходит совершенно несомненное уменьшение потребительной силы народа и возрастание лишений и нищеты рабочего класса. И в то же время совершается постоянное накопление богатств в высших классах и непрерывный прирост капитала".

Так говорил в английской палате общин Гладстон в феврале 1843 года^*.

^* (Times, 14 February, 1843.)

Торжество чистогана, бесчеловечные условия жизни народа, смена рабства крепостного крестьянина наемным рабством "свободного рабочего" - вот что видел Гоголь на Западе.

Банкир Нюссинген и банкир Домби, ростовщик Гобсек и ростовщик Грайнд, карьерист Растиньяк и делец Ральф Никкльби не могли вызывать ничего, кроме отвращения и ненависти. А вместе с ними нужно было осудить и тот строй, который их породил и который они воплощали. Отрицать этот бесчеловечный строй можно было как во имя будущего, так и во имя прошлого. Утопический социализм возникал на той же почве, что и социализм феодальный.

Одни критики буржуазного строя звали вперед, рисуя светлые картины утопического царства подлинного равенства. Другие - идеализировали средневековье и стремились повернуть историю вспять. Необходимы были большой исторический кругозор, свободная от предрассудков глубокая мысль, чтобы критиковать буржуазный строй, не впадая ни в утопизм фурьеристских фаланстеров, ни в утопизм карлейлевских средневековых обителей...

Гоголь из своих наблюдений над уродливостями и мерзостями буржуазного строя сделал неправильный вывод, будто строй самодержавно-феодальный в своей основе лучше буржуазного и может после "исправления" стать идеальной формой человеческого существования.

Следует отметить, что великий учитель Гоголя А. С. Пушкин избежал односторонности в оценке буржуазных порядков в западных странах. Пушкин видел, насколько лицемерна и лжива буржуазная политическая система с ее принципами "свободы, равенства и братства". Он знал, что трудящиеся люди страшной ценой расплачиваются за успехи буржуазной цивилизации. Он писал о рабском труде рабочих г. Смидта, которые выделывают на его фабрике стальные иголки в условиях, напоминающих жизнь рабов древнего Египта (гл. V "Путешествия из Москвы в Петербург").

Он знал, что за пышным фасадом буржуазной Июльской монархии во Франции скрывается омерзительная изнанка всемогущества ненасытной, корыстолюбивой финансовой олигархии во главе с королем банкиров, банкиром-королем Луи-Филиппом.

Пушкин поэтому иронически отнесся ко всему тому, что говорил ему о политической и общественной жизни Франции барон Адольф Лёве-Веймар, эмиссар французского министра иностранных дел Тьера, приехавший в Россию, чтобы "предпринять что-нибудь в политической литературе" России в пользу Франции^*.

^* ( Адольф Лёве-Веймар, автор биографии Э.-Т.-А. Гофмана, был известен читающей публике в России и потому был принят радушно в Петербурге в литературных кругах.)

Лёве-Веймар, прототип бальзаковского журналиста Блонде, посетил Пушкина в июне 1836 года на его даче в Петергофе. Он старательно расхваливал французские порядки, стремясь показать Францию Луи-Филиппа в наилучшем виде. Но старания его не увенчались успехом - об этом мы знаем от самого Пушкина. 5 июля он написал замечательные стихи "Из Пиндемонти", в которых подвел итоги беседы с Лёве-Веймаром^*.

^* (Таким заголовком Пушкин хотел скрыть действительное происхождение своих стихов. На деле же у Пиндемонти исследователи, как ни старались, таких или хотя бы сходных строк не нашли, как не нашли их и у Мюссе. Да и нет никакой надобности разыскивать источник, откуда якобы эти стихи заимствованы, ибо они были навеяны происходившей незадолго до их написания беседой с Лёве-Веймаром. Об этой беседе и вообще о пребывании Лёве-Веймара в России смотри мою работу "Пушкин в 1836 году", "Красная новь", 1936, кн. 11.)

Вот этот ответ тьеровскому барду буржуазного строя:

  Не дорого ценю я громкие права, 
  От коих не одна кружится голова, 
  Я не ропщу о том, что отказали боги 
  Мне в сладкой участи оспаривать налоги 
  Или мешать царям друг с другом воевать, 
  И мало горя мне, свободна ли печать 
  Морочить олухов, иль чуткая цензура 
  В журнальных замыслах стесняет балагура. 

  Все это, видите ль, слова, слова, слова. 
  Иные, лучшие мне дороги права. 
  Иная, лучшая потребна мне свобода; 
  Зависеть от властей*, зависеть от народа- 
  Не все ли нам равно. Бог с ними. Никому 
  Отчета не давать, себе лишь самому 
  Служить и угождать, для власти, для ливреи 
  Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи. 
  По прихоти своей скитаться здесь и там, 
  Дивясь божественным природы красотам 
  И пред созданьями искусств и вдохновенья 
  Трепеща радостно в восторгах умиления, - 
  Вот счастье. Вот права. 

^* (В черновике: "от царей".)

Пушкин распознал и отверг фальшь буржуазного политического строя. Он высмеивал мнимую свободу печати, он издевался над мнимым правом народа решать вопросы войны или мира. Он заклеймил лицемерие буржуазной демократии и противопоставил ей свободу творчества художника, не зависящего ни от царей, ни от народа. Это значит, что Пушкин отрицал буржуазный строй не во имя утверждения строя феодально-самодержавного. Наоборот, он осуждал и власть царей и мнимую власть народа, а на деле власть ничтожной кучки богачей. Позиция Пушкина радикально отличалась от точки зрения таких друзей Гоголя, как Погодин, Смирнова, Хомяков, которые порицали плохие буржуазные порядки, противопоставляя им "идеальные" самодержавно-крепостнические.

Свое отношение к западноевропейскому капиталистическому строю Гоголь выработал в общении с Погодиным, Смирновой, Хомяковым, в значительной мере усвоил их взгляды на различие между Россией и Западом, на преимущества самодержавного строя перед буржуазным. Поэтому необходимо коротко познакомиться с тем, как относились эти люди к Западной Европе.

Погодин в 1839 году совершил большое путешествие по Западной Европе: он посетил Австрию, Германию, Швейцарию, Италию, Францию, Англию. Из путешествия этого он вывез самые отрицательные впечатления и мнения о буржуазных общественных и политических порядках. Парламентский режим очень не понравился ему даже и с внешней стороны: во французской палате депутатов он не обнаружил "величия законодательного сословия"^*, английская палата общин хотя и произвела на него лучшее впечатление, но напомнила "охоту, когда псари пускаются за зайцем"^**.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 269.)

^** (Там же, стр. 287.)

Французский гласный суд с присяжными сперва понравился ему, но затем он разочаровался, когда от извозчика услышал, что и в этом суде торгуют правдой: богатые никогда не бывают виноватыми, а бедные правыми...

В довершение Погодина напугало восстание 12 мая, организованное "Обществом четырех времен года" под руководством О. Бланки^*. Он покинул Францию, радуясь, что "убирается с этого политического Везувия"^**.

^* (О характере восстания говорят слова Бланки (в первом номере созданной им газеты "Освободитель" в 1834 г.): "В наших глазах форма правительства ни в коем случае не является целью, а лишь средством к цели: мы добиваемся политической реформы только как пути к общественной реформе". Неукротимого революционера Бланки Маркс считал "головой и сердцем пролетарской партии во Франции" (письмо 1861 г.). Обе выдержки заимствованы из работы Роже Гароди "Французские источники научного социализма".)

^** (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 275.)

В Англии Погодин обратил внимание на остроту социального неравенства "народа, который богаче и беднее всех в мире": "Нигде такого нет различия между ними (сословиями), как здесь, в конституционной Англии"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 286, 292.)

Для его английских впечатлений характерны размышления по дороге из Лондона в Хэмптон-Корт:

"Долго-долго мечтал я, и слезы часто навертывались на глазах моих: многие мысли, которых я позабыл даже вполовину, приходили мне в голову, - о происхождении всего русского добра от правительства, о русском боге, о чудесной эпопее, которая беспрестанно встречается в русской истории... Господи! продли дни нашего великодушного государя, и дух твой святый да наставляет его во всех путях его, ко благу его, то есть нашей возлюбленной родины"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 290-291.)

К тому, что было сказано выше (во Введении) об отношении А. С. Хомякова к Западу и Англии, добавим несколько штрихов из заграничной поездки Хомякова в 1847 году.

По Лондону глава славянофилов ходил в мурмолке и армяке, и личное знакомство с Англией утвердило его во мнении, что "в сравнении с другими землями Европы Англия есть по преимуществу земля живая"^*. Это - "внутренняя Англия, полная жизни духовной и силы, полная разума и любви; не Англия большинства на выборах, но единогласия в суде присяжных... Англия, у которой есть еще предание, поэзия, святость домашнего быта, теплота сердца и Диккенс, меньшой брат нашего Гоголя; наконец, старая веселая Англия Шекспира"^**.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. I, стр. 56.)

^** (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. I, стр. 10.)

Взгляды Погодина и Хомякова были хорошо известны Гоголю, так как он немало времени провел за границей в обществе этих своих друзей и общался с ними во время своих наездов в Россию.

Крайне реакционных взглядов, в том числе и на Западную Европу, (придерживалась приятельница Гоголя А. О. Смирнова. Он встретился с нею в Париже в 1836 году и вместе с нею жил в Баден-Бадене в 1837 году, в Риме в 1843 году, в Ницце - зимой 1843-1844 года, во Франкфурте - летом 1844 года.

В. А. Жуковский, с которым Гоголь подолгу жил во Франкфурте, Риме и других местах^*, и П. А. Вяземский также весьма отрицательно относились к буржуазным порядкам, критикуя их с реакционных позиций. Так, Вяземский, в прошлом либерал, чуть-чуть не декабрист, в 1843 году утверждал, что "Франция тонет в море слов, пока не вовсе утонет в море крови"^**.

^* (С. Т. Аксаков считал, что Гоголю была вредна дружба с Жуковским ("История моего знакомства с Гоголем", стр. 146).)

^** (Остафьевский архив, т. IV, стр. 220.)

Еще более реакционен был ханжа и мракобес гр. А. П. Толстой, с которым Гоголь подружился за границей.

Словом, люди, с которыми Гоголь много общался, с которыми сблизился в годы заграничной жизни, оказали влияние на выработку его отношения к западноевропейским порядкам.

2

Итак, жизнь на Западе поставила Гоголя лицом к лицу со сложной проблемой взаимоотношений феодально-крепостной России и буржуазно-капиталистических государств.

"Это было время, - писали Маркс и Энгельс о периоде 40-х годов, - когда Россия являлась последним большим резервом всей европейской реакции и когда эмиграция в Соединенные Штаты поглощала избыточные силы европейского пролетариата. Обе эти страны снабжали Европу сырьем и служили в то же время рынком Для сбыта ее промышленных изделий. Обе они, следовательно, являлись тогда так или иначе оплотом существующего в Европе порядка"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, Госполитиздат, М. 1952, стр. 17.)

Во Франции, Бельгии, Голландии, Англии буржуазно-капиталистический строй уже господствовал безраздельно. В Германии, Австрии капиталистическая экономика еще была стиснута феодально-абсолютистскими политическими формами и пережитками крепостничества в деревне, но уже составляла основу общественного строя. Поэтому слова Маркса и Энгельса о том, что николаевская Россия так или иначе была оплотом европейского порядка, означают, что русское самодержавие было оплотом в основном порядка буржуазного, капиталистического.

Глава "священного союза" феодальных и полуфеодальных держав (России, Австрии, Пруссии) Николай был в глазах западноевропейской буржуазии государем именно такой складки, какая нужна была для исполнения исторической роли главаря всеевропейской реакции в ее борьбе с надвигающейся революцией.

Ведь Николай смертельно боялся революции, в каком бы месте Европы она ни возникала. Поэтому руководящей линией его внешней политики и была борьба с угрозой возникновения революции и участие в ее подавлении. Он писал палачу Польши Паскевичу: "Придет время, когда они же (западные правительства) будут перед нами на коленях, с повинной прося помощи". Чувствуя приближение революционных бурь на Западе, он заявлял: "Ежели и теперь не очнутся, то я убежден, что в скором времени всё там будет вверх дном"^*.

^* (А. Щербатов, Генерал-фельдмаршал кн. Паскевич-Эриванский. Прилож. к т. V, стр. 505, 515.)

Действительно, когда грянула революция 1848 года, "не только европейские монархи, но и европейские буржуа находили в русском вмешательстве единственное спасение против пролетариата, который только что начал пробуждаться"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, стр. 8.)

Восхищение Николаем было так велико, что даже в 1855 году, когда Англия возглавляла антирусскую каолицию, солидный журнал "Quarterly Review" дал Николаю весьма лестную характеристику: "Его бесстрашие в момент опасности, его смелое и величественное поведение, его неутомимая деятельность и его понимание русского национального характера несомненно предназначали его возглавлять великую империю"^*.

^* (Quarterly Review, 1855, v. 94, p. 423.)

Расценивал Николая как царя, очень нужного для всей Европы, и Тьер, будущий душитель Коммуны.

Внешняя политика Николая причинила России огромный вред. Беда была не только в том, что она делала Россию в глазах народов Европы их злейшим врагом. Беда была также и в том, что Николай, движимый ненавистью к Франции, в которой он видел очаг смуты и революции, в своих внешнеполитических маневрах и комбинациях неизменно оказывался игрушкой в руках бессменного на протяжении десятилетий руководителя британской внешней политики Пальмерстона. А этот мастер интриг исходил из стремлений правящих классов Англии увековечить положение России как отсталого "аграрного придатка" к всемирной мастерской на британских островах. Лидер партии помещиков - тори Роберт Пиль прямо говорил, что Россия не нуждается в промышленности и должна оставаться аграрной страной. А виги, партия промышленной буржуазии, еще более были заинтересованы, чтобы не возникла русская конкуренция на рынках Востока. Пельчинский это отлично понимал, когда писал: "Вне всякого сомнения, что радикальные жизненные интересы Англии состоят в том, чтобы видеть упадок и даже уничтожение русского флота, паралич русской промышленности и торговли... Очевидно, что Англия не перестанет применять все средства, чтобы лишить русские фабрики рынков в Азии"^*.

^* (В. Пельчинский, Указ. соч., стр. 113.)

Реальные интересы николаевской России требовали соглашения с Францией как естественным соперником Англии в Западной Европе, способным поддержать русское правительство в борьбе против антирусской политики Пальмерстона. Но Николай питал непреодолимую антипатию к "королю баррикад" Луи-Филиппу и боялся Франции как "очага революции". Поэтому курс его внешней политики в основном определялся стремлением к соглашению с Англией, особенно в тех случаях, когда можно было таким путем нанести ущерб внешнеполитическим интересам Июльской монархии^*.

^* (Так Николай действовал в египетском вопросе, когда Франция поддерживала добивавшегося самостоятельности Египта Мехемет-пашу, а Николай заодно с Англией встал на сторону Турции. Пальмерстон использовал этот акт политики Николая для того, чтобы припугнуть Францию и затем заодно с Луи-Филиппом противодействовать всем замыслам Николая на Востоке.)

Эта особенность политики Николая, вытекавшая из его страха перед революцией и личных антипатий, шла вразрез с действительными интересами его монархии. Создаваемая и поддерживаемая им напряженность русско-французских отношений, не раз доходившая почти до дипломатического разрыва, вступала в противоречие и с тою объективною ролью опоры буржуазного порядка в Западной Европе, которую играл Николай, независимо от его воли и сознания. Но если он не понимал этого, то буржуазные деятели Франции отлично отдавали себе отчет в том, как важна для упрочения буржуазного порядка во Франции поддержка русского царя, следовательно и упрочение и сохранение его режима. Поэтому Луи-Филипп, не раз открыто оскорбленный Николаем, сносил эти удары по самолюбию и искал сближения с царской Россией.

Но Николай упрямо придерживался своего курса на сотрудничество и даже союз с Лондоном. Этим ловко пользовался Пальмерстон и неизменно переигрывал Николая^*. Искусно и терпеливо подготовляя большую антирусскую коалицию, глава внешней политики Англии использовал и неприязнь Николая к Франции и ненависть, которую вселяла в широкие круги европейских народов внутренняя и внешняя политика царизма.

^* (Русский дипломат Поццо ди Борго так характеризовал Пальмерстона в 1832 году: "Он не останавливается ни перед каким средством: пути кривые и извилистые, клевета, умолчание, запирательство - все он считает пригодным. Россию считает он главным тормозом для осуществления своих разрушительных и безрассудных проектов" (Ф. Мартенс, Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами, т. XII, стр. 201).)

Так в Западной Европе складывалась и укреплялась на протяжении многих лет атмосфера враждебности, недоверия, презрения к царской России. Эти естественные по отношению к царизму чувства очень часто переносились и на Россию как таковую, на русский народ.

Эта антирусская атмосфера не могла не сыграть своей роли в формировании у Гоголя отрицательного отношения к Западу, его взглядов на капиталистический строй. А отрицание буржуазных порядков было одним из важнейших отправных пунктов идейного перелома в Гоголе в середине 40-х годов.

3

В 40-х годах в Западной Европе выходило в свет много книг о России. В этом нашел выражение повышенный интерес широких кругов общества, в первую очередь во Франции и Англии, к великой империи, которая играла столь большую роль в европейской политике.

Гоголь следил за этой литературой, сыгравшей немаловажную роль в выработке его взглядов на отношения между Россией и Западом. Одну из таких книг, а именно сочинение маркиза де Кюстина "Россия в 1839 году", он прямо назвал в статье "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность". Гоголь резко отрицательно отнесся и к книге Кюстина и ко всей западноевропейской литературе о России в целом. Поэтому необходимо сделать краткий обзор наиболее характерных произведений западной литературы о России в 40-х годах XIX века.

Из французских книг наиболее известны уже упомянутая и выдержавшая десятки изданий во всей Европе книга маркиза Кюстина "Россия в 1839 году", "Письма о России, Финляндии и Польше" известного писателя-путешественника Ксавье Мармье, "Тайны России" Фредерика Лакруа, "Интимная история России" Ж. Шницлера (выпустившего также два статистических труда о России), "О Франции и России" анонимного автора, "Правда об императоре Николае и французские газеты" О. Арну, "Современная Россия" французского дипломата Леузона ле Дюка.

Из английских книг следует упомянуть анонимные "Разоблачения о России", из немецких - трехтомный труд барона Гакстгаузена и "Европейскую лентархию".

Перу русских эмигрантов принадлежали вышедшие во Франции (на французском языке) "Россия и русские" декабриста Н. Тургенева, "Россия в 1844 году" Ивана Головина, "Заметки о главных дворянских фамилиях в России" Альмагро - таков был псевдоним кн. П. Долгорукова.

Что же собою представляла эта литература о России? Что она рассказывала иностранным читателям? Какое отношение к России стремилась вызвать у них?

Для подавляющего большинства этих книг характерно резко отрицательное отношение к царизму, к крепостному строю, к его коронованному главе. Но для многих и многих сочинений о России характерно также и враждебное или в крайнем случае неодобрительное отношение к России как таковой, к русскому народу. В центре внимания авторов этих книг стоял вопрос об использовании России, ее политической и материальной мощи, в интересах западных государств. Русский народ, его жизнь, его участь мало занимали бружуазных авторов, видевших в России только объект западноевропейской политики.

Поэтому авторы, отрицательно относившиеся к возможности использования царизма в интересах буржуазной Европы, не только выставляли в самом черном свете Николая и его режим, но и переносили свое враждебное отношение на русский народ. А политики, жаждавшие соглашения с Николаем, превозносили его "отеческое правление" и проходили мимо бедственного положения русского народа, его нужд и потребностей, ограничиваясь благосклонной снисходительностью к "русскому мужичку". И если авторы первого направления возлагали на весь русский народ ответственность за грехи и преступления царизма, то другие авторы прощали царизму страдания народа и не видели необходимости в изменении его положения.

В результате литература обоих направлений была враждебна России, ибо не только не знакомила Запад с русским народом, с состоянием страны, с ее прошлым и будущим, но, наоборот, распространяла самые превратные представления о "загадочной стране развесистой клюквы, белых медведей и самоваров..."

Для примера обратимся к книгам Ф. Лакруа "Тайны России" и Ж. Шницлера "Интимная история России".

На четырехстах семидесяти двух страницах большого формата Ф. Лакруа^* нарисовал картину николаевского деспотизма и дал верный портрет Николая Палкина^**. Правильно изобразил Лакруа и "высший свет": пресмыкательство перед царем, низкопоклонство перед всем иностранным, страсть к наживе, мотовство, распутство. Но этим автор "Тайн России" не ограничился и написал также пасквильный портрет русского народа, не делая между ним и его господами никакой разницы, кроме той, что ложь, лукавство, пресмыкательство, бесчестность свойственны дворянам как рабовладельцам, а крестьянам - как рабам. Злобная клевета на русский народ понадобилась Лакруа для того, чтобы преодолеть распространявшееся на Западе и прежде всего в Англии благожелательное отношение к России.

^* (Frederic Lacroix, Les Mysteres de la Russie, Paris, 1845.)

^** ("Воля императора - высший закон" (стр. 4), "все исходит от него, все восходит к нему" (стр. 5), это "человек-бог, именуемый императором всероссийским" (стр. 20), он нерешителен и труслив в опасные минуты, когда приходится принимать важные решения (стр. 61), он не знает пощады и милосердия к поверженным противникам и повелевает с помощью страха (стр. 28), он любит театральную пышность и эффекты (стр. 44), он вмешивается во все, желая сам все знать, и становится жертвой обмана, потому что не хочет знать правды (стр. 47). Лакруа попал в цель, ибо Николай, прочтя его книгу, сказал: "В этом роде гаже Les Mysteres de la Russie ничего еще не читывал". (А. Щербатов, Указ. соч. Прилож. к т. V, стр. 521.))

"С общеполитической точки зрения Россия с недавних пор завоевала значение, не признавать которого было бы ребячеством",- констатировал Лакруа и разразился упреками по адресу Англии: "От недовольства и страха Сент-Джемский кабинет внезапно перешел к чувствам явной симпатии к самодержцу. Визит Николая к королеве Виктории (1844 г. - М. Г.) дал доказательство этой новой тенденции и того значения, которое ныне государственные мужи Великобритании придают благоволению царя"^*.

^* (Ф. Лакруа, Указ. соч., стр. 471.)

Исходя из того, что сотрудничество Англии с Россией направлено против Франции, Лакруа всячески дискредитировал Россию в глазах европейского общественного мнения и требовал, чтобы Россия "вместо того, чтобы своими фанфаронадами оказывать влияние на решение европейских правительств, была отдана под их суровую опеку..."^*.

^* (Ф. Лакруа, Указ. соч., стр. 472.)

Жорж Шницлер, преподаватель немецкого языка у сыновей Луи-Филиппа, путешественник, экономист, находившийся в Петербурге 14 декабря, в своей работе "Интимная история России" исходил из идеи политического сближения и сотрудничества Франции с Россией. "Положение России в Европе - самый важный вопрос будущего, - писал он... - Для нашей страны (Франции. - М. Г.) это более или менее вопрос преобладания, влияния, равновесия"^*.

^* (J. H. Schnitzler, Histoire intime de la Russie, v. I, Paris, 1841, pp. IX-X.)

Изучая Россию в политическом, экономическом, военном отношениях, он приходит к выводу, что Россия представляет собой по сравнению с Западом новый мир. "Несомненно, он предназначен стать сценой, на которой разыграется новый акт в драме человеческой цивилизации, ибо целая половина Европы не пожелает ограничиться ролью простого свидетеля движения идей, не захочет обречь себя на подражание, не пытаясь самостоятельно творить и вносить свой вклад в богатое наследие народов"^*.

^* (J. H. Schnitzler, Histoire intime de la Russie, v. I, Paris, 1841, pp. IX-X, стр. 28.)

Из этих слов видно, что Ж. Шницлер был не только добросовестным, но и вдумчивым наблюдателем и критиком российской действительности, что позволило ему избегнуть ограниченности и предвзятости других авторов и сделать в общем верный прогноз. Он отказывается предугадать, призвана ли империя царей создать в Европе систему патриархальную, или воплотить в жизнь новый социальный порядок на основах коммунизма^*. Не решая вопроса, какова роль России в отдаленном будущем, Ж. Шницлер считает, что в настоящем (то есть в середине XIX века) задача России - рядом с народами германскими и романскими поставить в Европе народы славянские, что будет полезно для цивилизации и для всеобщего развития человечества. Во-вторых, по его мнению, Россия "может повернуться к Азии", чтобы пробудить ее от спячки, приобщить к цивилизации Запада, а Западу передать плоды воображения и мистического духа Востока, способные возродить на Западе идеализм и ослабить сухость материализма и позитивизма западной жизни^**.

^* (J. H. Schnitzler, Histoire intime de la Russie, v. I, Paris, 1841, pp. IX-X, стр. 34.

Как ни неожиданно современно звучат эти слова, но смысл их в устах Шницлера был, разумеется, далек от идей научного коммунизма. Шницлер просто повторял модные тогда рассуждения о том, что в отсталой, некультурной стране, "где монарх является собственником большей части своих подданных и возделываемой ими земли", может быть создан коммунизм сверху... )

^** (Ж. Шницлер, Указ. соч., т. I, стр. 35-36.)

Рассуждения французского буржуазного автора показывают, чего ждали и домогались от России те политические деятели Франции, которые боялись антифранцузского сотрудничества Лондона и Петербурга. Ж. Шницлер коротко и точно сформулировал их опасения и их надежды: "Что бы ни вышло из этих (изложенных выше.- М. Г.) ожиданий, одно очевидно: появление России на мировой сцене должно раньше или позже основательно изменить всю старую рутинную систему равновесия"^*.

^* (Ж. Шницлер, Указ. соч., т. I, стр. 36.)

А раз так, то задача Франции - добиться с помощью России, чтобы равновесие изменилось в пользу Франции... В достижении такой цели буржуазной Франции не следует останавливаться перед самодержавно-крепостническим строем России, перед деспотизмом царя и рабством народа. В доказательстве этого положения и состоял пафос книги Ж. Шницлера.

Еще отчетливее эта политическая тенденция к сближению буржуазной Франции с самодержавной Россией была выражена в книге французского дипломата Леузона ле Дюка "Современная Россия"^*. Автор впервые посетил Россию в 1840 году и затем несколько раз выполнял здесь дипломатические поручения своего правительства. Исходя из того, что сближение с Россией необходимо для Франции, Леузон ле Дюк рисует положительный портрет Николая и даже льстит ему. Для автора книги ясно, что знаменем Николая не является знамя прогресса. Но это его не смущает, ибо "настоящее ей (России.- М. Г.) улыбается, ее считают великой, ее считают сильной... Это великий результат: кто посмел бы его отрицать? А ведь это сделано самодержцем. Да, эта огромная, роковая власть стала душой этого тела, не имеющего души, оком этого народа слепцов, и она ведет его, не сомневающегося ни в чем, быть может, даже не сознающего этого, - к той цели, которую эта власть считает вожделенной для народа".

^* (L. Leouzon le Duс, La Russie contemporaine, Paris, 1853.)

Леузон ле Дюк хочет только одного - чтобы эта огромная, роковая власть вела Россию на поводу Франции, чтобы "народ слепцов" стал прочной опорой власти денежного мешка во Франции. Поэтому Леузона ле Дкжа совершенно не трогают лишения и бедствия русского народа, который он клеветнически называет "телом без души"...

Таким образом, и книги, враждебные царизму, вроде "Тайн России", и книги, доброжелательные к царизму, вроде сочинений Шницлера и Леузона ле Дкжа, не давали европейским читателям верного изображения России и потому не могли не вызывать протеста и раздражения в русском читателе, любящем свою страну, свой народ. А вместе с такими чувствами эти книги легко могли возбуждать и усиливать и чувства неприязни и отвращения к тем общественным порядкам, с позиций которых критиковалась Россия, к тому строю мыслей, которых придерживались их авторы.

Работа Ксавье Мармье "Письма о России, Финляндии и Польше"^* стоит особняком среди прочей литературы о России и в силу этого заслуживает внимания: автор, неутомимый путешественник и плодовитый литератор, посетив Россию в 1842 году, сблизился с Погодиным, Шевыревым, Хомяковым и молодыми Аксаковыми.

^* (X. Marmier, Lettres sur la Russie, la Finlande et la Pologne, Paris, 1843.)

"Я вспоминаю о многих восхитительных часах, проведенных мною в обществе редактора "Москвитянина" (Погодина.- М. Г.) и его друзей,- писал Мармье...- особенно я вспоминаю счастливый вечер, когда мы собрались в деревне, в доме одного молодого писателя. Посреди зеленой лужайки, под ветвями цветущих лип, русские поэты рассказывали мне о своих трудах, своих занятиях, своих мыслях... Один из них, г. Хомяков, прочитал свои стихи, которые были мне тут же переведены"^*.

^* (Kc. Мармье, Указ. соч., т. I, стр. 393.)

Славянофилы оказали влияние на французского путешественника, который увидел, что они "не колеблются приписывать себе миссию социального возрождения и создания мировой империи"^*.

^* (Kc. Мармье, Указ. соч., т. I, стр. 315.)

Во многом проникнувшись воззрениями славянофилов, Мармье вместе с тем не закрывал глаз на сложность и противоречивость действительного, а не воображаемого славянофилами состояния России.

"Нужно сказать, что Россия находится в заметном состоянии прогресса. Ее общественные учреждения, ее промышленность, ее дороги и каналы, все возвещает в этой стране развитие идей, индустрии, и было бы смешно это отрицать. Только правительство находится в странном положении. Оно желает прогресса, оно протягивает руки к цивилизации, оно открыло порты Кронштадта и ворота больших городов. Но когда оно видит ее в непосредственной близости, когда она вступила на русскую почву, когда она гордо входит за ограду, не беспокоя стражу, эта цивилизация представляется правительству гигантским фактором, который скрывает дьявольский разум Мефистофеля и ужасного Фауста... Правительство любит эту цивилизацию, оно желает ее; но оно хотело бы иметь ее невинной и искренней, как во дни ее детства, лишенной ее ужасного обличия либеральных идей и учреждений, повинующейся, как дитя, всем статьям указов и молящейся, как юная дева в Казанском соборе, за царя и его семью... Правительство берет цивилизацию с мыслью об абсолютизме, как покорное орудие..."^*

^* (Кс. Мармье, Указ, соч., т. I, стр. 247-248. )

Мармье показывал Западу наиболее слабое, уязвимое место николаевской системы, ее намерение и капитал новой буржуазной экономики приобрести и крепостнически-абсолютистскую невинность соблюсти. Это было невозможно, как ни уверяли в противном Хомяков, Погодин, Шевырев. Мармье им не поверил и об этом сказал своим читателям. Ведь приведенные выше его суждения и тоном своим и содержанием наталкивали внимательного читателя на вывод, что из попытки николаевского правительства ничего не выйдет. Но если так, то что же ждет Россию? По какому пути она пойдет?

На вопрос этот, стоявший перед всеми думающими русскими людьми, славянофилы давали свой, известный нам, ответ, и Кс. Мармье в основном склонялся к тому, чтобы согласиться с ними. Он призывал Францию отказаться от предвзято враждебного отношения к России и предсказывал, что в будущем Россия "исправится", следуя мыслям и планам тех людей, в обществе которых он провел столько восхитительных часов...

Если во французской литературе о России мы видим значительное разнообразие точек зрения и взглядов, то в немецкой литературе этого рода в 30-40-х годах царило однообразие - однообразие пресмыкательства немецкого дворянства и значительной части немецкой буржуазии перед Николаем как перед оплотом господствовавших тогда в Германии порядков. В этом отношении типична анонимно изданная книга А. Гольдмана "Европейская пентархия"^* (то есть господство пяти великих держав - России, Пруссии, Австрии, Англии и Франции). Автор отводил главную роль России и пел панегирик Николаю и его режиму.

^* (Die Europaische Pentarchie, Leipzig, 1839. Русской крестьянской общине, ее истории и роли был посвящен большой труд барона Гакстгаузена. Aug. Freiherr v. Haxthausen. Studien uber die innern Zustande, das Volksleben und insbesondere die landischen Einrichtungen Russlands. B. B. I-II, Hannover, 1847, B. III, 1852.)

Для английской литературы о России 30-40-х годов типично прямо противоположное направление, распространявшее резко враждебные России отзывы и взгляды. Достаточно привести анонимный памфлет "Разоблачения о России"^*. Книга вышла в 1844 году и была как бы ответом на восторженный прием, устроенный Николаю в Англии. Российский самодержец был встречен в Сити представителями купечества и промышленников так горячо, как до него не был принят ни один иностранный монарх. Свою роль тут сыграли и обостренные в тот момент отношения Англии с Францией и предчувствие надвигающихся социальных бурь, оплотом против которых мог быть Николай... Как бы то ни было, Николай стал кумиром "общественного мнения" Англии. Против этого и выступил анонимный автор "Разоблачений о России", описавший "Императора Николая и его империю в 1844 г., как ее увидел..."

^* (Revelations of Russia, or the Emperor Nicolas and his Empire in 1844. By one whou has seen and describes. L. 1844.)

"Николай сделал и сулит сделать больше вреда человечеству, чем сделали вместе все его предшественники... Его тирания... лучше организована и имеет более законченную форму, чем у его предшественников. Его система состоит в том, чтобы ниспровергнуть всех, кто ниже его, до самого низкого уровня, заковать в цепи мысль, слово, взгляды и низвести народы, уже находящиеся под его господством, и те, на которые он хочет его распространить, до уровня китайцев, вымуштрованных, дисциплинированных и беспредельно эксплуатируемых".

Этой характеристике нельзя отказать в истинности... Но чтобы правильно оценить подход автора к Николаю, нужно вспомнить то, что было сказано выше об отношении британской буржуазии к России. И те, кто боялся Николая, и те, кто считал возможным сотрудничать с ним, сходились в главном - в желании воспрепятствовать прогрессу России, ее развитию политическому, экономическому, духовному. Из кругов, к которым принадлежал автор анонимного памфлета, исходили наиболее враждебные именно России, а не только Николаю политические концепции и взгляды.

Мы познакомились с общим характером западноевропейской литературы о России и с содержанием некоторых, наиболее важных, книг этого рода.

Как уже было сказано раньше, Гоголь следил за этой литературой.

В статье "Занимающему важное место" (в "Выбранных местах") он писал: "Беглецы, выходцы за границу и всякого рода недоброжелатели России писали статьи и наполняли ими столбцы чужестранных газет с тем именно умыслом, чтобы заронить вражду между дворянством и правительством..." (АН, т. VIII, стр. 359). Гоголь несомненно имел в виду книгу кн. Долгорукова, в которой содержались резкие нападки на Николая и на придворную знать. В статье "В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность" (в "Выбранных местах") Гоголь писал: "Еще недавно один из них (чужеземных авторов.- М. Г.), издавший свои записки с тем именно, чтобы показать Европе с дурной стороны Россию^*, не мог скрыть изумленья своего при виде простых обитателей деревенских изб наших... Не один раз сознался он, что нигде в других землях Европы, где ни путешествовал он, не представлялся ему образ человека в таком величии, близком к патриархально-библейскому. И эту мысль повторил он несколько раз на страницах своей растворенной ненавистью к нам книги" (АН, т. VIII, стр. 405).

^* (Примечание Гоголя: "Маркиз Кюстин".)

Мы видим, что Гоголь отнесся крайне отрицательно к книге Кюстина, видя в ней ненависть не только к Николаю и его деспотизму, но "к нам", то есть к России, к русскому народу. Он разделял точку зрения Хомякова, изложенную в 1845 году в "Москвитянине" в статье "Мнения иностранцев о России": "И сколько во всем этом (в иностранной литературе о России) вздора, сколько невежества! Какая путаница в понятиях и даже в словах, какая бесстыдная ложь, какая наглая злоба"^*.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. I, стр. 3.)

Об "умственном бесстыдстве и духовном растлении Запада", обнаружившихся в книге Кюстина и подобных сочинениях иностранцев о России, говорил Ф. Тютчев в брошюре "Россия и Германия. Письмо к издателю Аугсбургской газеты г. Кольбу" (она была издана на немецком языке в Германии в 1844 году):

"О России много говорят; в наше время она служит предметом пламенного, тревожного любопытства; очевидно, что она сделалась одною из главнейших забот нашего века". Почему же так случилось? Тютчев дает такой ответ: "Современное настроение, детище Запада, чувствует себя в этом случае перед стихией если не враждебной, то вполне ему чуждой, стихией, ему не подвластной, и оно как будто боится изменить самому себе, подвергнуть сомнению свою собственную законность..."^*

^* ("Русский архив", 1873, стр. 2002.)

Тютчев исходит из того, что Россия и Запад - противоположные и непримиримые стихии, и отдает все преимущества "истинно христианской, живущей своей собственной органической самобытной жизнью России"^*. А это - та же точка зрения, которую проповедовал Гоголь в "Выбранных местах". В выработке этой точки зрения, сложившейся в результате действия многих факторов, свою роль играло недовольство Гоголя отношением иностранных наблюдателей, политических деятелей, писателей к России. Он видел в их критике российской действительности только одну сторону - враждебность к России как к таковой и, отталкиваясь от этого, приходил к неверному заключению, подобному только что приведенному мнению Тютчева о непримиримости России с "началом" Запада и о преимуществе первой перед вторым.

^* ("Русский архив", 1873, стр. 2004.)

Конечно, национальная гордость русского писателя, преданного своему народу, не могла не оскорбляться нападками вроде приведенных выше рассуждений какого-нибудь Лакруа. Но по-разному можно было на такие нападки отвечать! Белинский, например, писал Боткину в 1847 году: "Я скажу тебе яснее: je suis un russe et je suis fier de l'etre^*. Не хочу быть даже французом, хотя эту нацию люблю и уважаю больше других. Русская личность пока - эмбрион, но сколько широты и силы в натуре этого эмбриона, как душна и страшна ей всякая ограниченность и узость!"^**

^* (Я русский и горжусь им быть (франц.).)

^** (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 196-197.)

Это тоже выражение национальной гордости, но лишенное и тени национальной ограниченности Хомякова, Тютчева, Гоголя (в "Выбранных местах").

Белинский также видел, что Россия во многих отношениях отличается от Запада, и также отдавал России в некоторых отношениях преимущество перед Западом. Он писал: "Россия решила судьбы современного мира, "повалив в бездну тяготевший над царствами кумир", и теперь, заняв по праву принадлежавшее ей место между первоклассными державами Европы, она, вместе с ними, держит судьбу мира на весах своего могущества... Но это показывает, что мы ни от кого не отстали, а многих и опередили в политическо-историческом значении - важной, но еще не единственной, не исключительной стороне жизни народа, призванного для великой роли"^*. Так оценив политические заслуги и роль России, Белинский тут же сказал, что в этом "еще нет окончательного достижения до развития всех сторон, долженствующих составлять полноту и целость жизни великого народа. В будущем мы, кроме победоносного русского меча, положим на весы европейской жизни еще и русскую мысль"^**.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. IX, стр. 441.)

^** (Там же, стр. 441-442.)

Так в статье "Мысли и заметки о русской литературе" Белинский от имени молодой России правильно ответил на тот вопрос, какой ставился в иностранной литературе о России, на какой пытались по-своему ответить славянофилы, который мучил Гоголя: что такое Россия в сравнении с Западом, какова роль России теперь и в будущем?

Из всех дававшихся тогда ответов Гоголь избрал ответ, весьма близкий к славянофильскому, и избрал его в значительной мере под влиянием той обстановки, в которой жил за границей и которую мы в общих чертах охарактеризовали выше.