Глава седьмая

"Ревизор". "Тайная" ревизия как типичное явление николаевской действительности. Суть ошибки городничего, увидевшего в Хлестакове ревизора: инкогнито приняло совершенно небывалый, необычный вид. Уточнение этой завязки "Ревизора" в четырех последовательных редакциях. Городничий в сетях самообмана. Хлестаков - обобщение типичных черт, свойственных людям эпохи фикций, от Николая до поручика Пирогова. Мир уездного чиновничества в "Ревизоре". Купечество и его жалобы на нарушение "конституционной гарантии" российской буржуазии - узаконенного взяточничества. Восторженный прием "Ревизора" у молодежи. "Негодование света". Официальное одобрение "Ревизора" и натравливание казенных перьев на комедию. Неожиданный финал "Ревизора" в Чембаре. Растерянность Гоголя: "все против меня" - чиновники, полицейские, купцы, литераторы. "Театральный разъезд" как попытка разобраться в причинах негодования "всех сословий". Ответ "автора" его хулителям. Решение Гоголя временно уехать за границу.

1

"Ревизор", высшее достижение гоголевского драматического гения, - третья пьеса Гоголя. Но читатели и зрители узнали ее первой, поскольку из неоконченного "Владимира III степени" Гоголь в № 1 "Современника" (в марте 1836 г.) опубликовал только одну сцену под названием "Утро делового человека", а "Женитьба" была известна лишь ограниченному кругу лиц, слышавших авторское чтение пьесы (в Петербурге - в марте и в Москве - в мае 1835 г.).

В статье "Петербургские записки 1836 года" Гоголь изложил свой основной эстетический принцип, имевший прямое отношение и к области драматургии: "То, что вседневно окружает нас, что неразлучно с нами, что обыкновенно, то может замечать один только глубокий, великий, необыкновенный ум". Это положение развивало и углубляло уже известную читателям мысль Гоголя (из статьи о Пушкине): "Чем предмет обыкновеннее, тем выше нужно быть поэту, чтобы извлечь из него необыкновенное".

Жизнь настоятельно требовала, чтобы явился поэт, способный в наиболее вседневном, обыкновеннейшем открыть то, что необыкновенно в своей противоестественности, уродливости, гнусности, открыть и выставить на всенародные очи для осмеяния, осуждения, уничтожения.

Гоголь просил Пушкина дать ему "анекдот" - как сюжет для комедии. Пушкин сообщил ему широко распространенный "анекдот" о мнимом ревизоре. Но следует ли отсюда, что завязка "Ревизора" построена на случае анекдотическом, необычном, из ряда вон выходящем, что происшествие в уездном городе N с фитюлькой, принятой за ревизора, есть событие исключительное?

Такая трактовка сюжета, то есть конфликта, лежащего в основе драматического действия "Ревизора", неверна.

Она неверна уже по одному тому, что в реальной действительности то, что произошло в городе N, отнюдь не было анекдотом в смысле редкости или исключительности.

П. В. Киреевский писал Н. М. Языкову 1 сентября 1834 года, что в уездном городке Осташкове, куда он приехал собирать народные песни, его "не только в простонародье, но даже в тамошнем beau monde боялись как чумы", подозревая в нем "сначала шпиона, а потом карбонара"^*.

^* ("Письма П. В. Киреевского к Н. М. Языкову", изд. АН СССР, М. 1935, стр. 68.)

Почему же Киреевского приняли за "инкогнито", за тайно подосланного правительственного агента? Случилось это потому, что одним из методов николаевской системы управления были внезапные, чрезвычайные, облекавшиеся в строжайшую секретность ревизии.

Для ревизий Николай посылал своих уполномоченных, генерал-адъютантов, сенаторов, флигель-адъютантов. "Эти чрезвычайные агенты, особенно флигель-адъютанты императора, отправляются уже с известным предубеждением, так как они почти всегда получают свою миссию из рук императора, который приводит их к выводам и заключениям ложным и незаконным... Более того, эти военные, не обладающие никакой подготовкой, ни малейшими знаниями в области законов и гражданских дел, с неизбежностью обречены на ошибки"^*.

^* (В. Пельчинский, Указ. соч., стр. 21.)

Так писал Пельчинский и приходил к справедливому выводу, что система ревизий и чрезвычайных миссий только усугубляла беспорядок, беззаконие, произвол. Ревизоры, если они были порядочными людьми, все равно не могли искоренить то, что составляло сущность государственного механизма. Но большей частью они и не стремились к искоренению злоупотреблений, а использовали свои чрезвычайные полномочия, чтобы угодить царю и получить награду.

Ревизия - тайная во многих случаях и всегда грозная по форме - была рядовым явлением, и городничий Антон Антонович не мог этого не знать. Хорошо знал он также, что эти грозные и тайные налеты ревизоров остаются безрезультатными. Не зря же он воскликнул, что обманул трех губернаторов; да что там губернаторы - персон повыше умел он обвести вокруг пальца.

На этот раз опытнейший в надувательстве городничий просчитался и пал жертвой самообмана, приняв Хлестакова за ревизора. В его ошибке не было ничего исключительного, анекдотического. Наоборот, ошибка городничего была закономерной в том мире, который был, по глубокому замечанию Белинского, пустотой, наполненной деятельностью мелких страстей и мелкого эгоизма. Человек призраков - городничий был наказан призраком, фантомом - Хлестаковым^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. III, стр. 454.)

Антон Антонович умел решить задачу: как надуть хотя бы и наисекретнейшего, но уже известного ему ревизора. А теперь он поставлен перед необычной задачей: как узнать, кто же именно ревизор?

Сквозник-Дмухановский не боялся секретных предписаний как таковых: ведь уже тот факт, что Чмыхов из губернии уведомил его о поездке чиновника с секретным предписанием, разрушал всю секретность! Тайное всегда становилось явным: секретность не могла быть соблюдена, ибо вся государственная машина, сверху донизу, была заинтересована в том, чтобы "секретные" миссии не имели успеха.

Но Чмыхов на этот раз не был в состоянии раскрыть всю тайну до конца: он не узнал, кто же именно этот тайный ревизор. Городничему нужно в самом срочном порядке, немедленно раскрыть "инкогнито проклятое".

Ошибка его в решении задачи была в значительной мере предопределена тем, что Хлестаков был поражающе непохож на всех тех чрезвычайных уполномоченных и ревизоров, с которыми имел дело, о которых слышал городничий. Лихой гвардейский полковник, флигель-адъютант вроде того, в присутствии, которого председатель уголовной палаты в полчаса "решил" все залежавшиеся дела,- вот такого грозного столичного гостя знавал городничий. Но на этот раз перед нами явился не Пирогов, сделавший карьеру, а приятель высеченного немцами поручика Пирогова, штафирка Хлестаков.

"Чудно все завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенький, - как его узнаешь, кто он! Еще военный все-таки кажет из себя, а как наденет фрачишку - ну точно муха с подрезанными крыльями". Так рассуждает городничий, и эти слова дают ключ к психологической "тайне" его самообмана.

Необычный, небывалый вид Хлестакова убедил городничего в том, что он и есть инкогнито.

Еще более укрепилась эта мысль у Антона Антоновича потому, что Хлестаков поначалу вовсе и не выдавал себя за ревизора.

2

Каноническая редакция пьесы, опубликованная в 1842 году, явилась результатом многолетнего труда, от которого до нас дошли две черновые редакции 1835 - 1836 годов с вариантами, первоначальная редакция 1836 года, печатная редакция 1841 года.

Рассмотрим, как видоизменились начальные, вступительные реплики городничего и чиновников, в которых даны конфликт и завязка пьесы.

В первой дошедшей до нас черновой редакции "Ревизор" начинается так^*:

^* (В прямых скобках - слова, зачеркнутые Гоголем.)

"Городничий. Я пригласил вас, господа [с тем, чтоб сообщить вам], вот и Антона Антоновича, и Григория Петровича, и Христиана Ивановича, и всех вас для того, чтобы сообщить одно чрезвычайно важное известие, которое, признаюсь вам, чрезвычайно меня потревожило. [Я так вот как будто бы предчувствовал и сегодня во сне снился мне] такой вздор [такая чепуха. Как будто бы какие-то собаки] загнали меня [гнались за мною до самой городской тюрьмы]. И вдруг сегодня неожиданное известие, [Меня уведомляет Андрей Иванович Пшыкин, который вам] меня уведомляют, что отправился из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать все, относящееся по части управления, и именно в нашу губернию, что уже выехал десять дней назад тому и с часу на час должен быть, если не действительно уже находится инкогнито, в нашем городе.

Попечитель. Что вы говорите?..

Смотритель. Неужели?

Судья: Нет?"

Во второй черновой редакции это место выглядит так:

"Городничий. Я пригласил вас, господа... вот и Артемия Филипповича, и Аммоса Федоровича, Луку Лукича и Христиана Ивановича, с тем, чтобы сообщить вам одно пренеприятное известие. Меня уведомляют, что отправился инкогнито из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать в нашей губернии все относящееся по части гражданского управления.

Аммос Федорович. Что вы говорите? Чиновник инкогнито?

Артемий Филиппович (в испуге). Из Петербурга с секретным предписанием?

Лука Лукич. Обревизовать гражданское устройство?"

В первой печатной редакции, которая и была поставлена на сцене в 1836 году, читаем:

"Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Меня уведомляют, что отправился инкогнито из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать в нашей губернии все относящееся по части гражданского управления.

Аммос Федорович. Что вы говорите! из Петербурга?

Артемий Филиппович (в испуге). С секретным предписанием?

Лука Лукич (в испуге). Инкогнито?"

И, наконец, последняя редакция 1842 года такова:

"Городничий. Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. К нам едет ревизор.

Аммос Федорович. Как ревизор?

Артемий Филиппович. Как ревизор?

Городничий. Ревизор из Петербурга, инкогнито. И еще с секретным предписанием.

Аммос Федорович. Вот те на!

Артемий Филиппович. Вот не было заботы, так подай!

Лука Лукич. Господи боже! еще и с секретным предписанием!"

Со стороны формы мы видим в этих последовательно изменявшихся редакциях все больший и больший лаконизм и поэтому все большую и большую стремительность и напряженность завязки конфликта.

Четвертая редакция в отличие от остальных сразу же туго закручивает пружину действия.

Со стороны содержания каждая последующая редакция дает все большую точность и полноту существа завязывающегося конфликта.

В первой черновой редакции городничий говорил сперва, что из Петербурга отправился чиновник с секретным предписанием, затем сообщал, что его цель - ревизия, и, наконец, преподносил слушателям главное - чиновник едет инкогнито.

Во второй черновой редакции городничий раньше всего говорит об инкогнито, затем о секретном предписании и, наконец, о поручении обревизовать все по части гражданского управления.

В первой печатной и сценической редакции сохранен этот же порядок сообщения. А в окончательной редакции городничий начинает с лаконичного: "К нам едет ревизор", затем сообщает, что едет он инкогнито, и в заключение говорит "и еще с секретным предписанием".

Эти изменения вызваны были не прихотью автора и не формальными, внешними причинами. Первое, основное - "К нам едет ревизор", и вот это-то в редакции 1842 года и сообщает городничий раньше всего, и чиновники потрясены этой новостью. "Как ревизор?" - в один голос восклицают Земляника и Ляпкин-Тяпкин.

Лишь затем следует сообщение, что ревизор едет из Петербурга инкогнито.

Это сообщение, как самое неприятное, осложняющее все дело, выделено городничим, чтобы дать слушателям возможность оценить его чрезвычайность. Только после этого он прибавляет: "и еще с секретным предписанием". Самый факт посылки ревизора с секретным предписанием уже известен городничему, и в его глазах секретность уже не играет большой роли. Поэтому и Земляника с Ляпкиным-Тяпкиным не реагируют на "секретное предписание", а оценивают новость в целом.

Лишь один Хлопов, запуганный деятель народного просвещения, в страхе говорит: "Еще и с секретным предписанием..." В первопечатной редакции он в страхе восклицал: "Инкогнито!" Это не произвольная, а глубоко продуманная перемена. Для Хлопова, с его заячьей душонкой, проблема инкогнито поглощалась грозным "секретным предписаньем" - грозного предписанья из Петербурга боялся он, как кары небесной. А для городничего, Земляники, судьи - людей практических, деловых, видавших на своем веку виды, - вся суть в инкогнито.

Таким образом, в окончательной редакции Гоголь фиксирует внимание на центральном пункте: ревизор едет инкогнито. В этом вся загвоздка, вся сложность, трудность положения. Этим способом Гоголь вводит и действующих лиц и зрителей сразу же в самое существо завязывающегося конфликта: надвигается неведомая беда, и нужно раньше всего найти ее, обнаружить, а уже затем принимать меры для борьбы с нею...

Следовательно, положенный в основу "Ревизора" случай, казалось бы весьма анекдотичный, выражал сущность тех общественных отношений, той общественной системы, которая делала возможными подобные случаи. При всей исключительности этого конкретного происшествия, когда Хлестаков был принят за ревизора, оно закономерно завязало пьесу, которая обнажила порочную, гнилую, антинародную суть николаевского режима.

3

Первая встреча городничего с "инкогнито проклятым" происходит в трактире, в заплеванной комнатенке, что под лестницей... В этой сцене окончательно завязывается тугой узел сюжета. Движущая его пружина - взаимный страх городничего и Хлестакова. Стремясь наиболее точно передать их настроение, Гоголь создал несколько редакций первой встречи Хлестакова и городничего.

Взаимный страх этих людей порождает в них стремление обмануть друг друга, чтобы избегнуть грозящей им опасности.

Линия Хлестакова развивается от прямого, грубого, лобового обмана в первой черновой редакций к обману непроизвольному и потому значительно более правдоподобному и убедительному в глазах городничего. В первой редакции Хлестаков, желая напугать городничего, пытается действовать, как самозванец: он говорит о своем большом доходе, о том, что его скоро представят к ордену, прибавят жалованья, что его сам министр знает. Правда, самозванство его - жалкое, так как он тут же проговаривается, что он - губернский секретарь, птичка невеличка, всего лишь на один чин больше коллежского регистратора! Но все же он пыжится и топорщится, выдавая себя за того, кем не является. А в окончательной редакции он только храбрится и самого себя взвинчивает: "Да какое вы имеете право. Да как вы смеете?.. Да вот я... Я служу в Петербурге... (гордо) Я, я, я..."

Что именно "я", он и сказать не в состоянии, а городничий пугается. "О, господи ты боже, какой сердитый! все узнал, все рассказали проклятые купцы!" - произносит он. А когда Хлестаков угрожает: "Я прямо к министру!" (вместо прежних слов: "Меня сам министр знает") и стучит кулаком с криком: "Что вы! что вы...", городничий окончательно теряется. Он произносит (вытянувшись и дрожа всем телом): "Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие... не сделайте несчастным человека".

Эти его слова были и в первой черновой редакции, но там для них не хватало психологической мотивировки. И в первой, и во второй черновых редакциях, ,и даже в первой печатной Хлестаков заявлял, что не подчинится насилию, которым ему будто бы грозил городничий, и хватал бутылку, как оружие самозащиты. Но это-то и делало значительно менее правдоподобным убеждение городничего, что перед ним "инкогнито проклятое". Поэтому Гоголь снял эти слова Хлестакова.

Существенная и тонкая деталь: до встречи городничего с Хлестаковым Шпекин рассказывает Антону Антоновичу о письме одного поручика, в котором описывается бал: "Жизнь моя течет в эмпиреях; барышень много, музыка играет, штандарт скачет"... Ведь это же письмо самого незабвенного поручика Пирогова и, быть может, написанное на другой день после секуции и вечеринки!..

Введя рассказ Шпекина, Гоголь как бы наталкивает городничего на мысль о людях пустейших, к которым принадлежит Хлестаков. Но городничий, объятый страхом перед инкогнито, сбит с толку именно тем, что Хлестаков как раз и ведет себя подобно этим пустейшим поручикам, и воспринимает поведение Хлестакова как искусную игру! Гоголь усилил мотивировки поведения городничего главным образом во второй половине сцены, после того как Хлестаков попросил и взял деньги. В первой черновой редакции городничий сразу же переходил к повторному приглашению - переехать на другую квартиру. Во второй черновой редакции городничий избирает самую важную для него тему: он старается прощупать, не проговорится ли Хлестаков, не раскроет ли своего инкогнито. Убедившись, что приезжий ревизор желает оставаться инкогнито, городничий принимает решение: не подавая виду, что тайна раскрыта, вести себя так, как этого - думает он - требует от него Хлестаков.

Введя эту тему уже со второй черновой редакции, Гоголь в последующих редакциях уточняет и углубляет линию городничего.

Поэтому он убрал из окончательной редакции слова Хлестакова о том, что он подал в отставку, и заменил их двумя репликами, значительно более Отвечающими всей линии поведения Хлестакова и, следовательно, сложившемуся у городничего представлению о Хлестакове. Теперь Иван Александрович говорит о Владимире в петлице и о том, что его отец сердится на него, что он до сих пор ничего не выслужил... А на вопрос, надолго ли едет он в деревню, Хлестаков восклицает: "Право, не знаю. Ведь мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж в самом деле я должен погубить жизнь с мужиками? Теперь не те потребности, душа моя жаждет просвещения".

Эти слова совершенно убеждают городничего, что перед ним - опаснейший противник. Он говорит про себя: "Славно завязал узелок! Врет, врет и нигде не оборвется! А ведь какой невзрачный, низенький. Кажется, ногтем бы придавил его. Ну да постой! ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать!"

Этого резюме впечатлений от первой встречи с инкогнито не было в первой печатной редакции. Внеся его, Гоголь поставил важную веху в развитии сюжетного конфликта. Городничий окончательно запутывается в сетях самообмана. "Врет, врет и не оборвется",- делает он вывод о высоком искусстве вранья, будто бы присущем Хлестакову. А Хлестаков и врать толком не умеет. Но городничий уже так ослеплен, что чем больше и чем нелепее врет Хлестаков, тем больше ему верит городничий. "Ты у меня проговоришься" - этот план городничий и стремится осуществить: гомерическое вранье Хлестакова, провоцированное хитростями городничего, представляется Антону Антоновичу победой его ловкости над ловкостью хитрейшего, хотя и неказистого на вид ревизора.

Так эта реплика в сторону во втором акте подготовляет дальнейшее развитие событий. Все, что происходит в следующих сценах, естественно и закономерно вытекает из этой первой встречи городничего с проклятым инкогнито. Антон Антонович уезжает из гостиницы с Хлестаковым, убежденный в том, что он одержал уже первую победу и что полное торжество ему обеспечено. А Хлестаков покидает гостиницу, вообще ни о чем не думая, кроме того, что его ждут приятные развлечения.

Трагической была судьба Поприщина, мечтавшего стать генералом, чтобы не подвергаться унижениям. Трагикомедией обернулась судьба Пирогова, смывшего оскорбление не кровью обидчика, а чашкой кофе в кондитерской. Судьба же Хлестакова - только комична! Ноль в действительности, он на какой-то миг, в силу стечения обстоятельств, стал всем - чтобы затем снова и навсегда вернуться в свое нормальное состояние ничтожества.

Гоголь о Хлестакове сказал, что "это фантасмагорическое лицо, которое, как лживый олицетворенный обман, унеслось вместе с тройкой бог весть куда".

Хлестаков - обман, олицетворяющий, как подчеркивал Гоголь, то, что есть во многих, если не в каждом человеке. Он "заключает в себе собрание многих таких качеств, которые водятся и не за ничтожными людьми",- и каждый человек, хоть раз в жизни, а бывает Хлестаковым.

Хлестаковщина - черта эпохи, свойственная всем сверху донизу, от будочника будочников, как назвал Герцен Николая I, до последнего "елистратишки", как называет Осип своего барина.

4

В воспоминаниях В. А. Панаева (двоюродного брата И. И. Панаева) рассказан следующий эпизод. Дело происходило на рождество в начале 30-х годов в поместье богатейшего казанского помещика А. В. Страхова. За обедом Страхов приказал запрягать лошадей и ехать "за тетюшской сволочью". Раздался общий хохот гостей, которым пришлась по душе такая характеристика уездного чиновничества Тетюшей. Часа через два начали подъезжать сани и кибитки, в которых прибыли: уездный судья, заседатели, смотритель училищ, попечитель богоугодных заведений, врач, казначей, исправник, почтмейстер^*. Словом, персонажи "Ревизора" плюс остальной чиновничий люд уездного города.

^* ("Русская старина", 1893, август, стр. 327-328.)

Богатый барин-помещик, подобно пушкинскому Троекурову, позволял себе издеваться над чиновниками, которых он держал в повиновении взятками и угрозой опалы (к Страхову привезены были все, кроме тех чиновников, на которых он по тем или иным причинам гневался). Страховы и Троекуровы измывались над городничими и заседателями, а эти последние были властителями судеб подчиненного им населения и на нем вымещали свое озлобление против унижений, которым подвергались со стороны сильных мира сего^*. Это двойственное положение уездных властителей хорошо раскрывает известная картина Федотова. Городничий печатает шаг, салютуя поднятым вверх чубуком, как шпагой. Он видит себя впереди войск в церемониальном марше на параде перед высочайшим солдафоном империи... А в действительности он шагает по своей комнате, перед сидящей в кресле женой, перед стоящей на задних лапках комнатной собачонкой да стоящими у дверей частным приставом, будочником и служанкой...

^* (Автор рецензии на комедию Гоголя в "Молве", скрывшийся под тремя буквами А. Б. В., остроумно заметил, что обыкновенные люди "собираются идти к городничему, думают, что и как сказать ему, а публика премьеры из лож бенуара кличет к себе судью или городничего, да еще велит им повременить и обождать".)

При виде "Марсомании" Федотова как не вспомнить тирады Антона Антоновича после сватовства Ивана Александровича к Марье Антоновне: "А черт возьми, славно быть генералом!.. Ведь почему хочется быть генералом? потому, что случится, поедешь куда-нибудь - фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: лошадей! и там на станциях никому не дадут, всё дожидается: все эти титулярные, капитаны, городничие, а ты себе и в ус не дуешь: обедаешь где-нибудь у губернатора, а там: стой, городничий. Хе, хе, хе! (заливается и помирает со смеху), вот что, канальство, заманчиво!"

Городничий на своем веку стаивал в передней у губернатора, дожидаясь, пока позовут, много вынес он унижений. И вот он видит себя на вожделенном верху... И видит, как унижаются теперь перед ним его вчерашние собратья, все эти городничие, исправники и прочая уездная мелюзга...

Но, раболепствующая перед богатством и знатью, эта уездная чиновничья братья была всесильна и бесконтрольна в своей сфере.

Уездный чиновничий мир в "Ревизоре" показан не весь: среди персонажей пьесы нет уездного стряпчего (прокурора), казначея, капитан-исправника (начальника полиции в уезде). Но и без них низовая административная, государственная клеточка изображена выпукло и точно. Характернейшая ее черта: замкнутость в самой себе, существование только для себя. Жизнь населения города, его нужды и интересы участвуют в деятельности чиновничьего организма только в такой мере, в какой это задевает его собственные интересы, и только через бумагу.

Произвол - вот высший и единственный закон, регулирующий отношения между властью и обывателями.

Городничий приказал высечь унтер-офицерскую вдову - по ошибке, вместо баб, которые задрались на рынке. Но, высекши ее по ошибке, он оправдывается тем, что она сама себя высекла. Словом, по части полиции исполнительной розга была "высшим доводом".

Рядом с юстицией полицейской существовала и судебная форма правосудия, которой ведал Аммос Федорович Ляпкин-Тяпкин, один из многих сотен уездных судей.

Почтенный Аммос Федорович открыто признается, что берет взятки. Но чем? борзыми щенками... В высшей степени безобидно, не правда ли? Нет, это только кажется так! Аммос Федорович травит зайцев на землях двух помещиков, затеявших тяжбу: оба они снискивают его благосклонность, оба его подкупают. Нетрудно сообразить, что чаша весов уездной Фемиды склонится на ту сторону, которая больше угодит любителю травли зайцев, да и еще многого другого...

Что делалось в присутствии у Аммоса Федоровича, мы знаем косвенно, со слов городничего о заседателе, от которого всегда разит сивухой, да об арапнике, висящем над столом, и о гусях, шныряющих в передней. А о том, как выглядел уездный суд даже в Петербурге, повествует чиновник министерства юстиции Колмаков. Туда заглянул ненароком министр юстиции Панин и встретил там человека в исподнем платье, с метлой в руках. На вопрос министра, где судья, он ответил, что судьи нет, а на вопрос, где заседатель, ответствовал: "Я - заседатель". Министр, потрясенный, пробормотал: "Вы... ты..." - и ушел, не сказав ни слова^*.

^* ("Русская старина", 1886, декабрь, стр. 517.)

Таковы служители Фемиды даже и в столице. Что же удивляться, что с Аммосом Федоровичем заседал человек, которого в детстве нянька ушибла, и с тех пор не отвязывается от него сивушный дух.

Городничий с завистью сказал: "Впрочем, я так только упомянул об уездном судье; а по правде сказать, вряд ли кто когда-нибудь заглянет туда: это уж такое завидное место, сам бог ему покровительствует".

И впрямь, мало было охотников заглядывать в суды того времени - кроме огромного вороха запутанных, написанных нарочито темным языком бумаг, там ничего не было. А в бумагах этих и сами судьи годами не могли разобраться!

"Я вот уже пятнадцать лет сижу на судейском стуле, а как загляну в докладную записку - а! только рукой махну. Сам Соломон не разрешит, что в ней правда, что неправда" - так Ляпкин-Тяпкин оценивает уездную Фемиду...

Положение смотрителя училищ Хлопова - куда хуже. "Не приведи бог служить по ученой части,- говорит он,- всего боишься. Всякий мешается, всякому хочется показать, что он тоже ученый человек..."

Действительно, все, начиная с Николая и до того же городничего, считали себя вправе вмешиваться в жизнь и работу учебных заведений. Николай очень любил ревизовать их и в первую очередь требовал, чтобы в школах царила казарменная дисциплина, чтобы ученики сидели на партах подобно тому, как солдаты стоят в строю. И если он обнаруживал, что иной ученик слушает учителя, облокотившись о парту, гневу его не было предела. Показав Луку Лукича насмерть перепуганным человеком, Гоголь смеялся не над ним, а на теми порядками, которые царили в ведомстве, калечившем и уродовавшем умы и сердца молодого поколения.

В "Ревизоре" видим мы и бравого почтмейстера Шпекина. Он ловко распечатывает и читает проходящие через почту письма, делая это как будто бескорыстно, ради удовлетворения только собственного любопытства. Городничий просит его проследить за донесениями, которые могут быть отправлены из города, о деятельности местных властей. Хлестаков в глазах Шпекина был грозным ревизором, и все-таки почтмейстер, поколебавшись, распечатал его письмо. Московский Шпекин, почт-директор А. Я. Булгаков, распечатал письмо Пушкина жене и переслал его в III Отделение. Уездный Булгаков, Иван Кузьмич Шпекин, напоминал зрителям, что в царстве Николая отсутствует даже такая элементарная вещь, как тайна переписки.

В галерее уездного чиновничества, показанной Гоголем, на втором после городничего месте следует поместить попечителя богоугодных заведений Артемия Филипповича Землянику.

Философия Земляники - это философия казнокрада. Он не применяет в больнице дорогих лекарств: "Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет".

Он нагл в своем цинизме. В разговоре с пьяным Хлестаковым он позволяет себе каламбурить: "С тех пор, как я принял начальство, может быть вам покажется даже невероятным, все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров, и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком".

Самый строй этих фраз показывает, что попечитель не оговорился: "Как мухи выздоравливают". Нет, Земляника позволяет себе острить с подвыпившим начальством, так как считает, что ревизор и он - одного поля ягоды... Земляника, подобно древнеримскому авгуру, подмигивает Хлестакову: мол, мы друг друга понимаем... Оставшись с ним наедине, Земляника обнаруживает еще одну свою черту: он - ябедник, доносчик, готовый утопить самых близких приятелей. Так в обществе благоустроенном делается, говорит Земляника... Наябедничав на коллег, Земляника пытается уйти, не отдав ревизору положенной дани - он как бы предлагает ему сделку: я тебе - материалец про здешних чиновников, а ты мне за это - скидку...

Земляника выражает квинтэссенцию николаевской развращенной до мозга костей бюрократии с ее нравами взаимного подсиживанья, доносительства, подлого карьеризма.

5

Чиновники, от имени и по поручению верховной власти, управляют "гражданством и купечеством", как выражается городничий. Затрачивая более половины бюджета на военные нужды, расходуя огромные средства на непроизводительные цели, правительство предоставляло многочисленному чиновничеству кормиться за счет взяток.

Вот что писал своему правительству французский посол Барант в конце 1836 года: "Жалование чиновникам до такой степени незначительно, что они должны жить в нищете или пополнять свои доходы самою позорною продажностью: она сделалась как бы признанным правом в России, никто ее не отрицает, и это зло, которому, оплакивая его, покоряются все. Если хотят завести порядок в администрации... и водворить неподкупное правосудие, надо дать чиновникам средства вести подобающую жизнь. Это говорят все, об этом знает и император" (донесение от 29 декабря 1836 г.)^*.

^* (Souvenirs du baron de Barante, vv. I-VIII, Paris, 1895, v. V, p. 524.)

Купечество вовсе не было заинтересовано в искоренении взяточничества, так как оно обеспечивало ему неограниченную свободу самого хищнического первоначального накопления. "Сделаешь подряд с казной, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за это?" - говорит городничий и напоминает Абдулину: "А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, когда его и на сто рублей не было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это. Я, показавши это на тебя, мог бы тебя также спровадить в Сибирь".

Вот совершенно откровенный, без всяких обиняков, начистоту разговор двух сторон - бюрократии и купечества - об их взаимоотношениях, построенных на взаимной выгоде в грабеже!

Поэтому купцы пришли к ревизору, чтобы требовать не прекращения взяточничества, а его упорядочения.

Вот что они сказали "господину финансову": "Такого городничего никогда еще, государь, не было. Такие обиды чинит, что описать нельзя... Не по поступкам поступает".

Что же именно возмущает купцов? То, что городничий нарушает установленную систему, в то время как купцы ее тщательно соблюдают. "Если бы, то есть, чем-нибудь не уважали его; а то мы уж порядок всегда исполняем: что следует на платье супружнице его и дочке - мы против этого не стоим".

Слова какие: порядок исполняем, что следует отдаем!.. "Нет, вишь ты, ему всего мало - ей-ей! Придет в лавку и, что ни попадет, все берет: сукна увидит штуку, говорит: "Э, милый, это хорошее суконцо: снеси-ка его ко мне". Ну и несешь, а в штуке-то будет без мала аршин пятьдесят".

Но даже и это еще не возмутило бы купцов, если бы не главная провинность городничего. "Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь, ни в чем не нуждается. Нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь".

Вот это-то и переполнило чашу терпения: городничий даже и со святцами не считается, дважды в год справляет именины и требует дани и на Антона и на Онуфрия! Купцы просят убрать городничего, который не считается с неписаной, но твердо установленной "конституцией", и заменить городничим нормальным, с которым можно дела делать так, как это предусмотрено если не законом, то обычаем.

Гоголь и тут проявил замечательную способность проникать в сокровенную глубину николаевской системы: он обнажил, вскрыл и выставил на всеобщее осмеяние и осуждение принцип взаимоотношений правящей дворянской бюрократии с молодой, набирающей силы буржуазией.

Отношения власти с народом - "обывателями", по официальной терминологии,- регулируются наряду с взяткой насилием и произволом. Купцы рассказали Хлестакову, как городничий приказывает запирать двери у провинившегося купца. "Я тебя не буду, говорит, подвергать телесному наказанию или пыткой пытать - это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный, поешь селедки!" - разумеется, без воды, доставлять которую городничий запрещает...

По отношению к мещанам, не свободным, в силу закона, от телесных наказаний, городничий вовсе не стесняется: эпизод с унтер-офицерской вдовой красноречиво повествует о расправах, чинимых полицией с правым и виновным.

Спустя десятилетие с лишним после появления "Ревизора" Белинский, в зальцбруннском письме к Гоголю, говорил, что одним из самых живых национальных вопросов в России является "введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уж есть". Он напоминал Гоголю, что в стране "нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка..." (Курсив мой.- М. Г.).

Полицейский беспорядок - неотъемлемая принадлежность такого режима, в котором царят полицейские порядки. Всемогущество бесконтрольной полиции, явной и тайной, неотвратимо превращается не только в голый произвол, но и приводит к отсутствию элементарной безопасности, к господству хаоса и неразберихи. "Беспорядок и замешательство - вот стихия, в которой мы живем",- так определил характернейшее свойство николаевского режима его видный представитель князь Долгорукий.

В "Ревизоре" Гоголь воспроизвел самую сущность, дух и смысл этого царства хаоса и произвола. В то время когда в начале 1836 года "на верхах" решалась судьба комедии, в Петербурге произошло трагическое событие - сгорел масленичный балаган с тремястами зрителей. Это происшествие и само по себе, а особенно то, что о нем писала официальная газета "Северная пчела", наглядно обнаружили зловещую суть царства Сквозник-Дмухановского и его августейшего повелителя. Никитенко в дневнике записал:

"Оказывается, что сотни людей могут сгореть от излишних попечений о них... Это покажется странным, но оно действительно так. Вот одно обстоятельство из пожара в балагане Лемана, которое теперь только сделалось известным. Когда начался пожар и из балагана раздались первые вопли, народ, толпившийся на площади по случаю праздничных дней, бросился к балагану, чтобы разбирать его и освобождать людей. Вдруг является полиция, разгоняет народ и запрещает что бы то ни было предпринимать до прибытия пожарных: ибо последним принадлежит официальное право тушить пожары. Народ наш, привыкший к беспрекословному повиновению, отхлынул от балагана, стал в почтительном расстоянии и сделался спокойным зрителем страшного зрелища. Пожарная же команда поспела как раз вовремя к тому только, чтобы вытаскивать крючками из огня обгорелые трупы... Зато "Северная пчела", извещая публику о пожаре, объявила, что люди горели в удивительном порядке и что при этом все надлежащие меры были соблюдены"^*.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 272.)

Какая зловещая и вместе с тем верная иллюстрация к "Ревизору"! Народ, привыкший повиноваться приказу начальства и принужденный наблюдать, как горят сотни людей; пожарная команда, поспевающая слишком поздно; полиция, направляющая усилия не к спасению людей, а к соблюдению установленной формы спасения и, наконец, официозная газета, восхваляющая верноподданных царя за то, что они горят, соблюдая "законный порядок"...

Отблески этой страшной иллюминации осветили картину, нарисованную гениальным пером сатирика в "Ревизоре", когда пьеса впервые увидела свет рампы на сцене Александринского театра 19 апреля 1836 года...

6

Появление "Ревизора" стало поворотным пунктом в истории русской классической драматургии и театра.

"Все были в восторге, как и вся вообще тогдашняя молодежь,- вспоминал впечатление от постановки "Ревизора" В. В. Стасов,- дома или в гостях нам приходилось нередко вступать в горячие прения с разными пожилыми (а иной раз, к стыду, даже и не пожилыми людьми), негодовавшими на нового идола молодежи... Схватки выходили жаркие, продолжительные, до пота на лице и на ладонях, до сверкающих глаз и глухо начинающейся ненависти или презрения, но старики не могли изменить в нас ни единой черточки, и наше фанатическое обожание Гоголя разрасталось все только больше и больше"^*. В "Молве", которой руководил Белинский, появилась статья за подписью А. Б. В. В ней содержался обстоятельный отчет о московских спектаклях "Ревизора". Прибывшие в Москву двадцать пять экземпляров пьесы были "расхватаны, перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся. Имена действующих лиц из "Ревизора" обратились на другой же день в собственные названия..."^**.

^* ("Русская старина", 1881, февраль, стр. 417-418.)

^** ("Молва", 1836, № 9.)

Не только представители молодого поколения высоко оценили "Ревизора". Его значение было верно понято всеми честными людьми, искренне скорбевшими о судьбах страны и народа. Никитенко, посетив спектакль, записал в дневнике: "Комедия Гоголя "Ревизор" наделала много шуму. Ее беспрестанно дают - почти через день. ...Гоголь действительно сделал важное дело. Впечатление, производимое его комедией, много прибавляет к тем впечатлениям, которые накопляются в умах от существующего у нас порядка вещей"^*.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 273-274.)

Восторженному приему "Ревизора" в передовой части общества, особенно же в среде молодежи, противостояла вызванная им злоба в "свете", в кругах бюрократии, в той среде, которая в героях пьесы узнала себя.

Анненков свидетельствует, что избранная публика, заполнявшая Александринский театр на первых представлениях, сразу же в один голос заявила: "Это - невозможность, клевета, фарс".

Такого же мнения был и министр финансов Канкрин. "Стоило ли ехать смотреть эту глупую фарсу",- сказал он после спектакля.

Некий помещик Ф. П. Л. в книге "Заметки за границей в 1840 и 1843 годах" обрушился на Гоголя за неправдоподобие "Ревизора": "Дорого я заплатил бы за потеху - увидеть в юнейшем из уездных городов ревизора лицом к лицу с городничим, если бы ревизор назвал ему себя таковым без документов; а православному купечеству до ревизоров ли - помилуйте!"^*.

^* (Ф. П. Л., Заметки за границей в 1840 и 1843 гг., СПБ. 1845 стр. 250.)

От врагов Гоголя недалеко ушли и некоторые его друзья.

Хомяков в статье "Мнение русских об иностранцах", сетуя на литературу за ее "постоянные нападения на "чиновника" и насмешки над ним", писал: "Едва ли не Гоголь подал этот соблазнительный пример, за которым все последовали со всевозможным усердием"^*.

^* (А. С. Хомяков, Сочинения, т. I, стр. 62.)

А друг Гоголя Вяземский хвалил автора "Ревизора" и защищал его от нападок врагов так, что эта защита была вреднее и опаснее самой ожесточенной брани. Он писал: "Впрочем, есть честный человек в пьесе, сказал я всенародно, это правительство, которое разрешило представление, потому что оно не узнает себя в этой картине, признает существование этих злоупотреблений, более или менее свойственных человеческой природе, преследует злоупотребления, когда узнает о них, чему доказательством само название пьесы "Ревизор" - и хочет внушить к ним отвращение, выставляя их на позор и осмеяние на сцене"^*.

^* (Остафьевский архив, т. III, стр. 317. Эту мысль почти в таких же выражениях Вяземский повторил в статье о "Ревизоре" в "Современнике".)

Нападки на "Ревизора" - исходили ли они от помещика Ф. П. Л. или от бюрократа Вигеля - сходились в том, что комедия Гоголя - выдумка, неправдоподобный фарс, клевета.

Наиболее полно эту точку зрения изложил официоз III Отделения. В рецензии, опубликованной в "Северной пчеле" 30 апреля и 1 мая 1836 года, Булгарин писал: "Весьма жаль, если кто-либо из зрителей, не знающих наших провинций, подумает, будто и в самом деле в России существуют такие нравы и будто может быть такой город, в котором нет ни одной честной души и порядочной головы. Нет спора, что у нас, как во Франции и в Англии, есть злоупотребления, ибо они сопряжены с природою человеческою. Нет спора, что у нас есть люди, которые берут взятки и обкрадывают общественные заведения, как это показано в "Ревизоре". Но все это является в других формах, именно не в тех, в каких злое и смешное представлено в "Ревизоре". Автор почерпнул свои характеры, нравы и обычаи не из настоящего русского быта, а из времен преднедорослевских. Городок автора "Ревизора" - не русский городок, а малороссийский или белорусский, - так незачем было и клепать на Россию... Какое впечатление оставляет "Ревизор"? Неприятное! Тяжело выдержать пять актов и не слышать ни одного умного слова, а одни только грубые насмешки или брань; не видеть ни одной благородной черты сердца человеческого! Если бы зло было перемешано с добром, то после справедливого негодования сердце зрителя могло бы по крайней мере освежиться, а в "Ревизоре" нет пищи ни уму, ни сердцу, нет ни мыслей, ни ощущений... Не комедия, а фарс"^*.

^* (Эта статья следовала в газете за рекламной статьей о новом акционерном обществе: "Счастливцы, попавшие в книгу акционеров, втихомолку узнали, на что выгодно употребить свои капиталы". Этими счастливцами и были те представители власти и буржуазии, которые вознегодовали на "Ревизора".)

В этой злобной, гнусной статье Видока-Фиглярина уже содержалось все то, что впоследствии писалось и говорилось им и прочими клевретами III Отделения о "Мертвых душах" и о творчестве Гоголя в целом.

Если такова была точка зрения официозного органа, то почему же "Ревизор" был допущен на сцену?

Он был разрешен 2 марта 1836 года начальником штаба корпуса жандармов Дубельтом по докладу цензора драматической и театральной цензуры Ольдекопа.

Этот же Ольдекоп незадолго до того, в январе, вторично запретил "Маскарад", представленный Лермонтовым в новой редакции, после того как первая редакция была отклонена цензурой осенью 1835 года.

Почему же цензура, в лице одного и того же человека, столь различно подошла к двум произведениям, сходным в своем критическом, обличительном отношении к существующей действительности?

"Маскарад" был неприемлем для III Отделения (которое непосредственно ведало театрально-драматической цензурой), так как Лермонтов сорвал маски с "высшего света" и показал под ними чернь, которую бичевал и Пушкин^*.

^* (Николай ездил в маскарады в поисках новых жертв для удовлетворения своего сластолюбия. "Эта любовь царя к маскарадам делала много забот бывшему обер-полицмейстеру столицы А. П. Га-лахову. Он считал обязанностью, чтобы доставить удовольствие государю, не только приглашать, но умолять знакомых ему дам быть непременно в маскараде, снабжая их бесплатными билетами" (Воспоминания Н. М. Колмакова, "Русская старина", 1891, июнь, стр. 673).)

Когда Гоголь вздумал написать пьесу о петербургском чиновном мире, ему очень скоро стало ясно, что перо его толкается в такие места, которых ни за что не пропустит цензура. Верхушка империи была под усиленной цензурной охраной! Иное дело - уездные низы: тут можно было и даже, по мнению Николая и III Отделения, полезно было предоставить критике некоторую свободу.

Николай, как мы уже говорили, на пороге второго десятилетия своего царствования чувствовал себя уверенно и прочно. 15 февраля 1836 года он писал своему "отцу-командиру", как он называл Паскевича: "Нельзя без благодарности богу и народной гордости взирать на положение нашей матушки России, стоящей, как столб, идущей смело, тихо, по христианским правилам к постепенному усовершенствованию, которое должно из нее на долгое время сделать сильнейшую, счастливейшую страну в мире"^*.

^* (А. Щербатов, Генерал-фельдмаршал кн. Паскевич-Эриванский, СПБ. 1888-1894. Прилож. к т. V, стр. 299.)

Тогда же, в феврале 1836 года, Николаю был представлен очередной ежегодный отчет III Отделения о политическом положении в России. В нем было, между прочим, сказано, что в минувшем 1835 году наблюдался некоторый рост недовольства в высшем обществе, среди дворян, купцов. Николай знал, что это недовольство вызывается беспорядками и злоупотреблениями в администрации, полиции, суде. И у нас есть основания предположить, что он для известного успокоения умов непрочь был прибегнуть и к такому средству, как гласная критика наиболее вопиющих недостатков.

Таковы, на наш взгляд, мотивы, руководствуясь которыми царь и III Отделение, запрещая "Маскарад", сочли возможным разрешить "Ревизора"^*.

^* (Существуют данные о том, что "Ревизор" стал в рукописи известен Николаю до того, как Гоголь 27 февраля 1836 г. представил его в цензуру. Об этом говорит Вяземский и упоминает Вольф в "Хронике петербургских театров". О вмешательстве Николая в пользу пьесы Гоголь писал матери 5 июня 1836 г.: "Если бы сам государь не оказал своего высокого покровительства и заступничества, то, вероятно, она не была бы никогда играна или напечатана" (АН, т. XI, стр. 47). Смирнова подтверждает эти сведения: Николай "один велел принять "Ревизора" вопреки мнению его окружавших" ("Русский архив", 1895, т. II, стр. 539).)

Итак, "Ревизор" был разрешен, сыгран, демонстративно одобрен царем.

Николай присутствовал на премьере с наследником и "был чрезвычайно доволен, хохотал от всей души", - свидетельствует инспектор репертуара императорских театров А. Храповицкий^*.

^* (А. Храповицкий, Дневник, "Русская старина", 1879, февраль, стр. 348.)

И вдруг оказалось, что эффект комедии неизмеримо превосходит то, чего ожидали Николай и Бенкендорф! Они увидели, что выпустили на свободу такого духа, с которым им, пожалуй, и не совладать. Вот тогда-то и явились рецензии в "Северной пчеле" и "Библиотеке для чтения". С помощью Булгарина и Сенковского III Отделение предполагало ослабить впечатление, производимое "Ревизором", сгладить его^*.

^* (По словам Анненкова, "Библиотека для чтения" "получила внушение извне преследовать комедию эту как политическую, несвойственную русскому миру" ("Замечательное десятилетие", цит. по кн. "Гоголь в воспоминаниях современников", стр. 319).)

Не ожидал эффекта, вызванного "Ревизором", и его автор.

До нас дошли два письма Гоголя к Щепкину, два письма к Погодину, письмо к Пушкину, написанные в первые дни и недели после премьеры, и первая редакция "Театрального разъезда", также относящаяся к периоду между первым представлением "Ревизора" 19 апреля и отъездом Гоголя за границу 6 июня 1836 года.

"Все против меня,- писал он Щепкину 29 апреля.- Чиновники пожилые и почтенные кричат, что для меня нет ничего святого, когда я дерзнул так говорить о служащих людях. Полицейские против меня, купцы против меня, литераторы против меня... Малейший призрак истины - и против тебя восстают, и не один человек, а целые сословия" (АН, т. XI, стр. 38).

В письме к Погодину он говорил: "Что против меня уже решительно восстали теперь все сословия, я не смущаюсь этим, но как-то тягостно, грустно, когда видишь против себя несправедливо восстановленных своих же соотечественников, которых от души любишь, когда видишь, как ложно, в каком неверном виде ими все принимается, частное принимается за общее, случай за правило" (АН, т. XI, стр. 41).

Позиция Гоголя такова: он, автор комедии, братски любит своих соотечественников (это же он сказал и в письме к Щепкину), желает им добра, бичуя недостатки, а они ложно понимают его, принимая частное за общее, Гоголь недоумевает: "Выведи на сцену двух-трех плутов - тысяча честных людей сердится,- говорит: мы не плуты" (АН, т. XI, стр. 41).

К этой мысли он возвращается во втором письме к Погодину. "Выведены на сцену плуты, и все в ожесточении, зачем выводить на сцену плутов. Пусть сердятся плуты; но сердятся те, которых я не знал вовсе за плутов" (АН, т. XI, стр. 45) (Курсив мой. - М. Г.).

Эти слова дают ключ к разгадке гоголевского недоумения: плутами оказались и те, кого он вовсе и не считал таковыми. Плутами оказались не только уездный купец Абдулин и его сотоварищи, а и именитые тузы-миллионеры в столице, вроде Кусова, Жукова, Кокушкина, которые и называли себя не купцами, а негоциантами и вкупе с Бенкендорфами, Дубельтами, Чернышевыми и прочими сановниками обманывали и обворовывали государство не на десятки тысяч, а на миллионы. Оказалось, что обличение уездных плутов затронуло и столичных. Недаром же высокий покровитель молодой российской буржуазии министр финансов Канкрин резко назвал "Ревизора" фарсом... Ведь и Пельчинский, критикуя язвы николаевской системы, отнюдь не призывал уничтожить ее, а лишь требовал некоторых улучшений по части "неизменных и действительных гарантий кредита и собственности". А Гоголь нанес удар - и удар сокрушительный - по самой основе системы. Вот отчего возмутились и восстали против него, как он писал, "люди государственные, люди выслужившиеся, опытные, люди, которые должны бы иметь на сколько-нибудь ума, чтоб понять дело в настоящем виде..." (АН, т. XI, стр. 45). А эти-то государственного ума люди и подняли крики против автора: "Он зажигатель! Он бунтовщик!" (АН, т. XI, стр. 45.)

Гоголь не понял, что эти люди правы со своей точки зрения. Он возмущался: "Сказать о плуте, что он плут, считается у них подрывом государственной машины; сказать какую-нибудь только живую и верную черту - значит в переводе опозорить все сословие и вооружить против него других или его подчиненных" (АН, т. XI, стр. 45-46).

Да, сказанное в "Ревизоре" о чиновниках и купцах относилось к этим сословиям в целом, разоблачало коренную порочность их бытия и деятельности, вооружало против них подлинно честных людей.

Автор "Ревизора" испугался этого неожиданного для него эффекта. В поисках объяснения он приписывает Возмущение его пьесой глубокому, упорному всеобщему невежеству, разлитому во всех классах (АН, т. XI, стр. 45).

Но дело, конечно, было не в невежестве, а в прямой заинтересованности обличенных Гоголем "сословий" опорочить его комедию и зажать рот автору^*.

^* (Однажды на пути в Калугу Гоголь из-за поломки экипажа задержался в Малоярославце. Тут ему представился местный городничий из остзейских баронов. Он сказал:

Так городничий-барон поспешил отмежеваться от своего коллеги, низводя то, что описано в "Ревизоре", до уровня редкостного, уродливого исключения.)

Стараясь разобраться в общественном восприятии "Ревизора", Гоголь набросал первую редакцию "Театрального разъезда". Воспроизводя враждебные, отрицательные суждения о пьесе, якобы подслушанные автором после спектакля, он в заключительном монологе подводит итоги услышанному: "Неистощимый толк противуречий! Разом обвиненья в несообразности и пошлости, в незначительности пиесы, и в пользе ее, и в ужасном вреде, в незначительности и ничтожности подобных произведений и в какой-то таинственной важности политической". В этом хаосе противоречивых и неглубоких, по мнению автора, толков его утешает лишь то, что "великодушное правительство глубже вас прозрело высоким разумом цель писавшего" (АН, т. V, стр. 386-387).

Вот это положение и является отправным пунктом автора в его опровержении неглубоких, неразумных толков о его пьесе. "Нет, не правительство здесь предано осмеянию, но те, которые не поняли правительства. Нет, не над законом здесь насмешка, но над превратными толкователями законов, над отступниками его".

Однако благонамеренное толкование, в котором Гоголь пытался найти для себя внутреннее успокоение и ответ на осаждавшие его недоумения, не вязалось с фактами. Само же правительство поспешило показать, что пьеса поражает не язвы здорового строя, а самые основы гниющего режима. Резкие статьи против "Ревизора", как мы видели, опровергали домыслы Гоголя.

Действительное отношение правительства к показанному в "Ревизоре" беззаконию чиновничества характерно проявилось в одном эпизоде, случившемся тогда, когда Гоголь уже был за границей. Он этого не знал, о чем можно только пожалеть. Ибо это и был самый последний и самый реальный финал "Ревизора".

7

"...Жандарм. Приехавший по именному повелению из Петербурга чиновник требует вас сейчас же к себе. Он остановился в гостинице.

Произнесенные слова поражают, как громом, всех. Звук изумления единодушно излетает из дамских уст; вся группа, вдруг переменивши положение, остается в окаменении.

Так закончился "Ревизор" 19 апреля 1836 года на сцене Александрийского театра в Петербурге, и Николай демонстративно аплодировал...

...Темной ночью 26 августа 1836 года неистовые удары обрушились на двери дома городничего уездного городка Чембара.

- Отоприте, отоприте! - раздавались повелительные возгласы.

В доме засуетились, забегали.

- Кто там? Что нужно?

- Отворяйте! По высочайшему повелению.

Сон соскочил с городничего. Дрожащими руками он кое-как натянул панталоны, мундир. Дверь отперли, и здоровенный, усатый драгун с потухшим факелом рявкнул:

- Шеф жандармов сейчас же требует вас к себе!

У городской заставы чуть живой городничий нашел командующего императорской главной квартирой, шефа жандармов, начальника III Отделения графа Бенкендорфа, который приказал немедленно приготовить помещение для царя и его свиты.

- Уездное училище - единственный дом, достойный принять священную особу монарха, - пробормотал дрожащий от страха градоправитель.

Когда при свете факелов осмотрен был деревянный, крытый соломой уездный храм науки, городничий узнал, что в Чембар пожаловал сам государь император и не на одну ночь, а на неопределенно продолжительное время, ибо в шести верстах от города перевернулась коляска, в которой находились Николай и Бенкендорф, направлявшиеся из Пензы в Варшаву, и самодержец всероссийский сломал себе ключицу и верхнее ребро.

Поднявшись на крыльцо училища, Николай запел "тебе, бога, хвалим" и с пением молитвы вошел в дом. Так случилось, что спустя четыре месяца после появления уездного городка на столичной сцене сам повелитель империи очутился в таком же точно городке, и, в довершение сходства, он попал в такой городок на пути из Пензы - как и Иван Александрович Хлестаков!

Почти две недели провел царь в Чембаре, занимаясь здесь и государственными делами, и чтением попавшегося ему романа, и писанием писем. Одним только царь не занялся: ознакомлением с жизнью городка, с деятельностью местных властей. Никогда раньше так близко не соприкасался он с действительностью, изображенной в "Ревизоре", - с жизнью уездного чиновничества, купечества, мещанства. Вот, казалось бы, отличный повод проверить, правда ли то, что показано в "Ревизоре". Вот неповторимый случай показать, что прав был его автор, когда считал, что "Ревизор" показывает народу "высокое значение правительства, уже носящего в своем величественном образе высокую противуположность всему грозному соединению всего порочного" (АН, т. V, стр. 388). Но высочайший ревизор ничего этого не сделал! Он с трудом высидел две недели в Чембаре и вопреки настояниям врачей приказал готовиться к отъезду. 8 сентября Бенкендорф представил царю список уездного начальства: городничий, исправник, судья, смотритель училищ, уездный врач, частный пристав, градской глава из купцов, квартальный надзиратель, протоиерей, уездный предводитель дворянства. Это - список действующих лиц "Ревизора" (кроме предводителя дворянства и духовенства, не подлежавших изображению на сцене). И царь, аплодировавший пьесе, которая изобличала его слуг в пороках и преступлениях, царь, признавший, что поделом досталось всем, а пуще всего ему, - награждает всех этих чиновников за верную и усердную службу...

На другой день в церкви в присутствии Николая было отслужено краткое молебствие, и царь с Бенкендорфом уселись в коляску, взвился бич кучера, кони рванули с места, и унеслась коляска в клубах пыли. И давно уже скрылась она, а народ все стоял и глядел вслед и думал: да точно ли было это, или только во сне привиделось?..^*

^* (Историю пребывания Николая в Чембаре см. в журнале "Русская старина", 1888, декабрь, стр. 523-534.)

Так разыгрался финал "Ревизора" - в жизни, а не на сцене!

Оправданы были все плуты тем самым правительством, которое, по мнению Вяземского, было единственным честным человеком в "Ревизоре", тем высшим правительством, которое, как думал Гоголь, было на его стороне...

8

В обстановке, сложившейся после представления "Ревизора", Гоголь не мог обрести душевного спокойствия, необходимого для творчества. Он стремился "глубоко обдумать свои обязанности авторские, свои будущие творения" (АН, т. XI, стр. 46) и пришел к выводу, что это невозможно сделать в России. В выше цитированном письме Погодину он говорил: "Грустно, когда видишь, в каком еще жалком состоянии находится у нас писатель" (АН, т. XI, стр. 45). А если так, то "писатель современный, писатель комический, писатель нравов должен подальше быть от своей родины" (АН, т. XI, стр. 41).

И Гоголь решает уехать за границу, чтобы "разгулять свою тоску" (АН, т. XI, стр. 46). Пробыть за границей Гоголь предполагал несколько месяцев и намерен был весной 1837 года вернуться в Россию, поселиться в Москве и творить "с большим размышлением" (АН, т. XI, стр. 40-41).

Однако же пребывание Гоголя за рубежом длилось с двумя перерывами двенадцать лет. Он в сущности бежал из России в добровольную эмиграцию. Об этом ясно и убедительно говорят письма Гоголя к друзьям, которые звали его в 1837 году вернуться на родину. "Для чего? - спрашивал он, - не для того ли, чтобы повторить вечную участь поэтов на родине!.. Для чего я приеду? Не видал я разве дорогого сборища наших просвещенных невежд?" При воспоминании о "такой изрядной коллекции гадких рож" ему плеваться хочется... Он не хочет "выносить надменную гордость безмозглого класса людей", которые только и умеют, что пакостить писателю. И Гоголь заявляет: "В чужой земле я готов все перенести, готов нищенски протянуть руку, если дойдет до этого дело. Но в своей - никогда" (АН, т. XI, стр. 91-92).

Таким образом, Гоголь добровольно обрек себя на изгнание, но не для того, чтобы в "прекрасном далеке" жить беззаботно, в праздности, а для того, чтобы исполнить великий завет Пушкина. "Я должен продолжать мною начатый большой труд, который писать с меня взял слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с этих пор в священное завещание" (АН, т. XI, стр. 97). Это был обет, данный Гоголем самому себе, своему народу, и Гоголь остался за границей, чтобы исполнить его - написать "Мертвые души".