Глава шестая

Литературная борьба вокруг творчества Гоголя. Общественно-политическая обстановка в середине 30-х гг. Укрепление николаевского режима. Пушкин, Лермонтов, Гоголь как литературное знамя молодого поколения. Восторженное отношение молодежи к "Миргороду" и "Арабескам". Ожесточенные нападки на Гоголя реакционной печати. Ругательные отзывы Булгарина, Сенковского. Мнимая защита Шевырева. Позиция Белинского - "Гоголь является главой литературы". "Комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния" - особенное свойство творчества Гоголя. Начало работы над "Мертвыми душами".

1

С выходом в свет "Арабесок" и "Миргорода" вокруг Гоголя и из-за Гоголя завязалась ожесточенная литературно-политическая борьба. Она по-новому продолжала острые литературные схватки конца 20-х - начала 30-х годов. Тогда клевреты III Отделения, нападая на "аристократию" в литературе, сводили счеты с певцом декабризма Пушкиным. А теперь все эти Булгарины, громя "грязную, низменную литературу" - так они окрестили произведения Гоголя, - приравнивая их к парижской бульварщине Поль де Кока, пытались убить творчество писателя, проникнутое острой, беспощадной критикой действительности.

Быстрое творческое развитие Гоголя было органической составной частью столь же быстрого идейного развития его поколения.

Мысль о своей избранности для свершения великих дел, предчувствие своей предназначенности для подвига во имя блага народа наполняли сердца и умы молодой России.

Вот в апреле 1835 года двадцатитрехлетний Герцен, отправленный в ссылку, переправляется через широко разлившуюся Волгу на дощанике. В дощанике течь, он заполняется водой, погружается в воду. "Сначала и мне было жутко,- пишет Герцен в "Былом и думах",- к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это. нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское quid timeas? Caesarem vehis!^* взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью"^**

^* (Чего ты боишься? Ты везешь цезаря! (лат.))

^** (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 119.)

Вот юноша Бакунин. "Каждый раз, когда он возвращается откуда-нибудь домой, ждет у себя чего-нибудь необыкновенного"^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 347.)

Вот Станкевич: он делится с Бакуниным, что и его мучат такие же мечты, ласкают такие же бескорыстные надежды на подвиг^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 578.)

Он пишет Бакунину 24 ноября 1835 года: "Я не думаю, что философия окончательно может решить все наши важнейшие вопросы, но она приближает к их решению; она зиждет огромное здание, она показывает человеку цель жизни и путь к этой цели, расширяет ум его. Я хочу знать, до какой степени человек развил свое разумение, потом, узнав это, хочу указать людям их достоинства и назначение, хочу призвать их к добру, хочу все другие науки одушевить единою мыслию"^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 594.)

Молодежь жила напряженной, страстной умственной жизнью. Она искала путей для исполнения того подвига, который - догадывалась она - возложен на нее самой историей.

Гоголь стал таким же знаменем этого поколения, каким был Пушкин для поколения предшествующего.

О восторженном отношении петербургской студенческой и литературной молодежи к "Арабескам" и "Миргороду" рассказал в своих воспоминаниях И. И. Панаев^*.

^* (И. И. Панаев, Литературные воспоминания, М. 1928, стр. 197.)

О впечатлении, которое произвели новые творения Гоголя на молодежь, вспоминал и В. В. Стасов, который тогда учился в Училище правоведения. "Тогдашний восторг от Гоголя - ни с чем не сравним. Его повсюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду еще не известный никому юмор - все этой действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворился на России совершенно новый язык; он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительною бойкостью и близостью к натуре... Позже мы стали узнавать и глубокую поэтичность Гоголя, и приходили от нее в такой же восторг, как и от его юмора"^*.

^* ("Русская старина", 1881, февраль, стр. 414-416.)

Столь же, если не более восторженное отношение к новым книгам Гоголя было и у московской молодежи.

Когда Гоголь в начале мая 1835 года проездом на Украину остановился в Москве, он, желая повидать Аксаковых, отправился прямо в театр, где вся семья Аксаковых была на спектакле, и вошел в их ложу. Константин Аксаков "забыл где он и громко закричал, что обратило внимание соседних лож... Вслед за Гоголем вошел к нам в ложу А. П. Ефремов, и Константин шепнул ему на ухо: "Знаешь ли, кто у нас? Это Гоголь!" Ефремов, выпуча глаза также от изумления и радости, побежал в кресла и сообщил эту новость покойному Станкевичу и еще кому-то из наших знакомых. В одну минуту несколько трубок и биноклей обратились на нашу ложу, и слова "Гоголь, Гоголь!" - разнеслись по креслам"^*.

^* (С. Т. Аксаков, История моего знакомства с Гоголем, СПБ, стр. 10-11.)

Спустя несколько дней в доме у Аксакова Гоголь лично познакомился со Станкевичем и Белинским.

Насколько молодежи близки и дороги были произведения Гоголя, мы узнаем из писем Станкевича к его друзьям Я. А. Неверову и М. А. Бакунину.

Едва "Миргород" поступил в продажу, как Станкевич уже его прочитал и спешил поделиться с Ефремовым первым же впечатлением:

"Прочел одну повесть из Гоголева "Миргорода" - это прелесть! ("Старомодные помещики" - так, кажется, она названа.) Прочти! Как здесь схвачено прекрасное чувство человеческое в пустой, ничтожной жизни" (письмо Неверову 28 марта 1835 г.)^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 318.)

Станкевич правильно понял суть творчества Гоголя: "Это истинная поэзия действительной жизни", - писал он Неверову^*. А в письме из захолустного Острогожска, адресованном Бакунину, он широко использовал гоголевских героев для характеристики местных обитателей.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 335 (письмо от 4 ноября 1835 г.).)

Сравнивая тамошних помещиков с Товстогубами, с Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем, Станкевич иронически замечает: "... они засмеют в глаза всякого, кто скажет им, что турецкий султан заставляет нас принять свою веру, что доказывает их сведения в современной политике и здравый ум. Они ссорятся, но не тягаются - что доказывает их доброе сердце. Они не лежат под навесом, а пускаются в коммерческие обороты, курят вино и ставят свиней на барду, что доказывает их способность к практической деятельности. Вот вам ум, воля и чувство"^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 603.)

Наблюдая в самой жизни поведение гоголевских персонажей, Станкевич восклицает: "Но я хотел бы быть Гоголем вчера; он схватил бы всю фламандскую прелесть бала и передал бы ее тебе, не искажая хорошего, - потому что хорошее есть и в Острогожске"^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 603.)

Эти последние слова свидетельствуют, что Станкевич постиг существо гоголевского реализма, понял, что оно состоит в воспроизведении жизни как она есть, в ее неподдельной истинности... Живо интересовался он и статьями Гоголя^*.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 412.)

Словом, между передовой, мыслящей, горячо любившей Россию молодежью и Гоголем сразу же установилось взаимопонимание и сочувствие, так как молодежь открыла в своем гениальном сверстнике - своего поэта.

Белинский заявил: "... сознаемся, что 1835 год в литературном отношении, в сорочке родился... Дай бог, чтобы его начало было прекрасною зарею нового лучшего дня для нашей литературы..."^*. Основанием для выражения такой надежды послужил в первую очередь выход новых книг Гоголя. "Невский проспект" и "Записки сумасшедшего" в "Арабесках" и "Миргород", писал Белинский, "принадлежат к числу самых необыкновенных явлений в нашей литературе и вполне заслуживают те похвалы, которыми осыпает их восхищенная ими публика"^**.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. I, стр. 173.)

^** (Там же, стр. 174.)

Белинский был вполне прав, предвидя наступление "лучшего дня для нашей литературы". Ведь 1835 год - это год, когда Гоголь после издания "Арабесок" и "Миргорода" приступил к "Мертвым душам" и написал "Ревизора". Это год, когда Лермонтов создал "Маскарад", когда Пушкин, выпустивший в последние дни 1834 года "Историю Пугачева", начал писать "Сцены из рыцарских времен". Напомнив в "Истории Пугачева" о том, что "некогда было велено предать забвению" (слова из письма И. И. Дмитриева к Пушкину от 10 апреля 1835 года), Пушкин принялся за пьесу, в которой хотел изобразить гибель феодального мира под соединенными ударами крестьянского восстания и новой науки (пороха и книгопечатания).

1835 годом завершалось первое десятилетие николаевского царствования. После бурных лет восстаний, бунтов, войн, неурожаев, голодовок, холерных эпидемий Николаю удалось добиться так называемой "стабилизации" режима.

Крамола беспощадно подавлялась - проявлялась ли она в "вольных мыслях" молодежи или в желании Пушкина разорвать путы царских "милостей".

Демонстрируя свою незыблемую мощь, Николай весной 1835 года отправился со всем семейством в Москву и провел там почти месяц; "происходило как бы примирение царя с древней столицей, в которой продолжала жить память о расплате за 1825 г."^*.

^* (М. Полиевктов, Николай I, M. 1918, стр. 189.)

В конце лета Николай устроил в Польше, близ Калита, грандиозные совместные маневры русских и прусских войск. Это была демонстрация военной мощи империи и прочности политического и военного союза России с Пруссией, а также и с Австрией (с новым императором которой Николай встретился после Калишских маневров в Теплице).

Калишские помпезные военные торжества должны были и внутри страны произвести внушительное впечатление несокрушимой мощи режима. Нашелся ловкий офицер-рифмоплет Ф. С. Чернышев, который уразумел эту цель калишских торжеств и написал "Солдатскую сказку про двух царей, российского и немецкого, и о том, как царь русский, перещеголяв царя немецкого, поступил с ним великодушно". Сказка была поднесена Николаю и настолько ему понравилась, что он велел ее литографировать и распространять, а автору пожаловал флигель-адъютантский аксельбант...

Вот что мы читаем в ней. По повелению царя русского собираются все чиновники, чтобы рассудить, как показать превосходство России.

  Все собрались. "Рад стараться" - 
  В каждом видно на очах. 
  Не успел царь молвить слова, 
  Не успел сказать: "Здорово!" - 
  Уж кричат на всех концах: 
  "Для тебя на все готова 
  Русская твоя земля. 
  Умирать ли? Всякий ляжет. 
  Денег, что ли? Пусть прикажет 
  Милость царская твоя, 
  И снесем всё до рубля"*. 

^* ("Русская старина", 1872, июнь, стр. 273.)

Это произведение "родной поэзии кнута и штыка" (Никитенко) было всецело в духе программы, провозглашенной министром народного помраченья Уваровым. Стройные движенья огромных масс солдат-автоматов на Калишских маневрах наглядно иллюстрировали, к чему были направлены усилия не только военного министра Николая, но и его министра просвещения.

Ведь в выработанном Уваровым и утвержденном Николаем в 1835 году новом университетском уставе было сказано, что в университетах необходимо ввести "порядок военной службы и вообще строгое наблюдение установленных форм, чиноначалие и точность в исполнении самомалейших постановлений".

Такова была политическая обстановка, общественная атмосфера в тот момент, когда вышли в свет "Арабески" и "Миргород".

2

Николаевский режим, усиливавший свой натиск на русский народ, встречал отпор в передовой литературе. Она переходила, так сказать, в контрнаступление на самодержавно-крепостнический строй.

"Миргород" и "Арабески" были проникнуты этим духом, и официозная, рептильная критика встретила в штыки новые книги Гоголя.

Сенковский, придравшись к предисловию в "Арабесках", разразился издевками над их автором, будто бы проявившим страшную самонадеянность и надменность, а затем обрушился на исторические и эстетические статьи Гоголя, в которых, мол, нет ни вкуса, ни логики, ни учености. После столь внушительной артиллерийской подготовки Сенковский сквозь зубы пробормотал, что в "Арабесках" видны и следы таланта Гоголя, сущность которого - в карикатуре. Однако же, заявил он, в "Записках сумасшедшего" нет никакой идеи. Свое основное положение, что сфера таланта Гоголя - карикатура, Сенковский развил в статье о "Миргороде", хваля его "особенное дарование рассказывать шуточные истории". И тут же Сенковский резко отозвался о "Повести о том...". А о "Вие" сказал, что в нем нет ни начала, ни конца, ни идеи^*.

^* ("Библиотека для чтения", т. IX, 1835, февраль, отд. "Новые книги".)

Из обеих этих рецензий совершенно ясны и цель Сенковского и его тактика: свести талант Гоголя к незатейливому уменью рассказывать смешные, шуточные историйки и затушевать, утаить от читателей огромное общественное значение его произведений, обличающих общественные пороки и язвы.

Булгаринская "Северная пчела" в статьях В. Строева об "Арабесках" и Юркевича о "Миргороде"^* проводила такую же линию, что и "Библиотека для чтения" Сенковского, и прибегала к таким же выражениям. Рецензия Строева открывалась чрезвычайно резкими нападками на Гоголя за "аристократический, почти диктаторский тон предисловия". В "диктаторском тоне" обвинял Гоголя и Сенковский... Булгаринские молодчики, изругав предисловие к "Арабескам", переходят к изничтожению помещенных в них статей, а затем снисходительно признают и хвалят "дарование" Гоголя. Но за что? За то, что "карикатуры и фарсы, всегда остроумные и забавные, всегда удаются г. Гоголю".

^* ("Северная пчела", 1835, №№ 73 и 115, отд. "Новые книги".)

Опять видим мы то же словечко, что и в "Библиотеке для чтения": карикатура. К "фарсу", то есть пустой, неправдоподобной шутке ради шутки, сводит "Северная пчела" и историю поручика Пирогова, а в "Записках сумасшедшего" видит "много забавного, смешного и жалкого" - и не больше!..

Еще резче выразилась тенденция отрицать глубокое содержание гоголевских произведений в рецензии Юркевича. "Зачем же, - патетически восклицал он, - показывать нам эти рубища, эти грязные лохмотья, как бы ни были они искусно представлены? Зачем рисовать неприятную картину заднего двора человечества безо всякой видимой цели?"

В этих последних словах и заключается весь смысл критики Гоголя на страницах открыто рептильной "Северной пчелы" и стыдливо прикрывавшей свою продажность "Библиотеки для чтения". Критика, направляемая из III Отделения, ставила своей целью принизить значение Гоголя, дискредитировать его в глазах читателей^*.

^* (В июне 1835 г. Булгарин в письме к Никитенко, цензуровавшему его очередное сочинение, с наигранным пафосом восклицал: "Каждое предложение выведено у меня в пользу истины, нравственности, религии и существующего порядка вещей в России" ("Русская старина", 1900, январь, стр. 174). Вот такой литературы, служащей таким "видимым целям", требовали и от Гоголя!)

Однако же усилия Сенковского, Булгарина и их камарильи не достигали цели: читатели отлично разбирались в истинном значении произведений Гоголя как смелого, правдивого, честного изображения и обличения современной действительности^*.

^* (Прочтя рецензию Сенковского, Кюхельбекер отметил в дневнике, что приведенный в рецензии и разруганный отрывок из статьи Гоголя - вовсе не так дурен: "Он, напротив, возбудил во мне желание прочесть когда-нибудь эти "Арабески", которые написал, как видно по всему, человек мыслящий" (В. Кюхельбекер, Дневник, "Прибой", 1929, стр. 230).)

То, что явно не удавалось петербургским литературным агентам III Отделения в Москве, пытался осуществить более тонкими методами Шевырев. В "Московском наблюдателе" он выступил в защиту Гоголя. Но как он защищал его!

Шевырев превозносит Гоголя за то, что он открыл клад, еще невиданный в русской литературе! "Это клад простодушного, искреннего, ни у кого не занятого и неистощимого смеха". Но какова же природа этого "простодушного" смеха? "Безвредная бессмыслица - вот стихия комического, вот истинное смешное", - разъясняет Шевырев, и Гоголь, по его мнению, "имеет от природы чудный дар схватывать эту бессмыслицу в жизни человеческой и обращать ее в неизъяснимую поэзию смеха. В этом даре его мы видим зародыш истинного комического таланта"^*.

^* ("Московский наблюдатель", 1835, кн. 2, март.)

Следовательно, Шевырев, под видом защиты и восхваления Гоголя, будто бы полемизируя с утверждением Сенковского о карикатуре как сущности таланта Гоголя, на деле сводил смех Гоголя к шутливому, развлекательному осмеянию "безвредной бессмыслицы жизни". Боезое, общественное значение сатиры Гоголя начисто отрицалось, гоголевский гений сводился к "юмору забывчивого простодушия". И сам автор, мол, посмеется, да тут же и забудет, и читатели приглашаются посмеяться над безвредными бессмыслицами жизни и тут же позабыть о них - ведь они безвредны, эти Иваны Ивановичи, поручики Пироговы, директора департаментов!..

В своей "защите" Гоголя Шевырев шел так далеко, что советовал Гоголю оставить "простонародные низы" и обратиться к жизни высшего круга, перейти в светскую гостиную и там открыть и осмеять "безвредную бессмыслицу". Этот призыв в сущности ничем не отличался от требования "Северной пчелы" - не изображать "заднего двора человечества".

Поэтому лицемерная шевыревская защита Гоголя была и для читателей и для Гоголя значительно опаснее грубой и резкой брани "Северной пчелы" и "Библиотеки для чтения".

К чести Гоголя нужно сказать, что лесть, которая расточалась ему "Наблюдателем", "похвалы" Шевырева не обманули его. Он и в письмах и печатно высказывался о "Наблюдателе" критически и скептически. В статье "О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году" он констатировал неуспех журнала у публики и писал: "В "Московском наблюдателе" тоже не было видно никакой пружины, которая управляла бы ходом журнала".

Особенно раскритиковал Гоголь программную статью Шевырева "Словесность и коммерция".

Шевырев, осуждая "коммерциализацию" литературного дела, тем самым осуждал демократизацию литературы и тянул ее назад, ко временам придворного меценатства. Нападения Шевырева Гоголь расценивал как несправедливые, потому что они "устремлялись на непреложный закон всякого действия. Литература должна была обратиться в торговлю, потому что читатели и потребность чтения увеличились". Поэтому, желая обличить спекулянтов от литературы, "должно показать, в чем состоит обман, а не пересчитывать их барыши".

Следовательно, Гоголь не только защищал демократизацию литературы, расширение читательского круга, сближение книги с читателем, но и призывал вывести на чистую воду тех, кто использует этот процесс для обмана читающей публики: Булгарина, Греча, Сенковского...

3

В сентябре 1835 года в седьмой и восьмой книжках "Телескопа" Белинский опубликовал свою замечательную статью "О русской повести и повестях г. Гоголя".

Это была не только блестящая защита Гоголя и от явных врагов и от врагов, прикрывшихся личиной дружбы, - это было стремительное и сокрушительное контрнаступление передовой литературно-общественной мысли против развернутого наступления единого фронта реакции от III Отделения до московских подголосков Уварова.

Белинский заявил: "Гоголь владеет талантом необыкновенным, сильным и высоким. По крайней мере в настоящее время он является главою литературы, главою поэтов, становится на место, оставленное Пушкиным"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. I, стр. 290.)

Существо таланта Гоголя Белинский определил классически ясно и точно: "Отличительные черты характера произведений г. Гоголя суть простота вымысла, совершенная истина жизни, народность, оригинальность - все это черты общие; потом комическое одушевление, всегда побеждаемое глубоким чувством грусти и уныния - черта индивидуальная".

Юмор Гоголя Белинский охарактеризовал как "гумор спокойный, спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. I, стр. 290.)

Мнение Белинского решительно разошлось не только с гнусными попытками Сенковских и Булгариных приравнять гений Гоголя к уменью "смешить фарсами", но и с лицемерными и мнимонаучными оценками Шевырева. Не "забывчивое простодушие" открыл Белинский в юморе Гоголя, а негодование, прикрываемое сознательным лукавством простодушия, - прием, увеличивающий разящую силу сатиры.

Белинский ниспроверг все ухищрения Сенковского, Булгарина, Строева, Шевырева и бесповоротно выиграл первый тур начавшейся вокруг Гоголя ожесточенной литературной борьбы.

Гоголь, по свидетельству Анненкова, "был доволен статьей, и более чем доволен, он был осчастливлен статьей"^*. Это и не удивительно: нападки "Северной пчелы" и "Библиотеки для чтения", защита со стороны "Московского наблюдателя" - ничего, кроме горечи и раздражения, вызвать не могли! Недаром же Гоголь обвинял критику в пренебрежении к собственному мнению, в литературном безверии и невежестве, в отсутствии эстетического вкуса, в мелочности мыслей и мелочном щегольстве ("О движении журнальной литературы").

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 318.)

И вот в противовес высказываниям этакой критики появляется обстоятельная, аргументированная, глубокая статья Белинского, верно характеризующая талант Гоголя и провозглашающая его главою русской литературы!..

"Я близко знал Гоголя в это время,- пишет Анненков, - и мог хорошо видеть, как, озадаченный и сконфуженный не столько ярыми выходками Сенковского и Булгарина, сколько общим осуждением петербургской публики, ученой братии и даже приятелей, он стоял совершенно одинокий, не зная, как выйти из своего положения и на что опереться"^*.

^* ("Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 317.)

Для Гоголя, для его идейного развития момент был серьезный. Он сделал огромный шаг вперед к литературе резко-критического, обличительного, сатирического направления, а псевдодрузья Гоголя и вся реакционная критика в один голос звали его уйти с этой дороги на кривую тропинку беззлобного и безвредного шутовства. Белинский поддержал Гоголя, сказав ему, что такое его талант, как он нужен России, почему он дорог народу. Статья Белинского как факелом осветила Гоголю многое из того, что ему самому было еще неясно в его писательском призвании.

Седьмого октября 1835 года Гоголь написал Пушкину историческое письмо, в котором сообщил, что уже начал писать "Мертвые души". Пушкин, который дал Гоголю сюжет "Мертвых душ", призывал его взяться за большое художественное полотно: "Как с этой способностью угадывать человека и несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого, с этой способностью не приняться за большое сочинение! Это просто грех!" - так Гоголь впоследствии передал слова Пушкина (АН, т. VIII, стр. 439).

"Пушкин заставил меня взглянуть на дело сурьезно" - эти слова Гоголя в "Авторской исповеди" (АН, т. VIII, стр. 439) подтверждают, что Пушкин своими советами делал то же, что Белинский своими статьями: помогал Гоголю правильно разобраться в завязавшейся вокруг него литературно-политической борьбе и избрать верный путь.

Гоголь рьяно принялся за труд. Осенью 1835 года у него уже были набросаны три главы "Мертвых душ", и он успел их прочитать Пушкину. "Пушкин, который всегда смеялся при моем чтении (он же был охотник до смеха), начал понемногу становиться все сумрачней, сумрачней, а наконец, сделался совершенно мрачен. Когда же чтенье кончилось, он произнес голосом тоски: "Боже, как грустна наша Россия!" (АН, т. VIII, стр. 294).

Гоголь чувствовал огромный прилив творческой энергии. В начале декабря 1835 года он писал Погодину: "Я расплевался с университетом, и через месяц опять беззаботный козак. Неузнанный я взошел на кафедру и неузнанный схожу с нее. Но в эти полтора года - годы моего бесславия, потому что общее мнение говорит, что я не за свое дело взялся - в эти полтора года я много вынес оттуда и прибавил в сокровищницу души. Уже не детские мысли, не ограниченный прежний круг моих сведений, но высокие, исполненные истины ужасающего величия мысли волновали меня" (АН, т. X, стр. 378).

Отныне Гоголь все свои силы отдает только литературе.