Введение

Гоголь и его время. Противоречия в творчестве Гоголя как отражение и выражение противоречий периода между крахом революционной попытки 14 декабря и назреванием революционной ситуации 1859-1861 гг. Всесторонний кризис крепостного строя в 30-50-х гг. Политика Николая как попытка сохранить и укрепить крепостной строй путем использования некоторых элементов капиталистического уклада. Острые социальные противоречия и классовая борьба в николаевской России. Идеология "официальной народности". Идеология славянофильства. Идеология буржуазно-либерального "западничества". Белинский и Герцен - основоположники революционно-демократической идеологии. Роль творчества Гоголя в идейно-политической борьбе его времени.

1

Гоголь принадлежит к замечательному поколению, к которому непосредственно перешло духовное наследие декабристов, Грибоедова и Пушкина.

Белинский и Герцен, Бакунин и Огарев, Станкевич и Сатин, Шевченко и Лермонтов, Пирогов и Федотов, братья Критские и Полежаев - все они были сверстниками Гоголя, родившегося на пороге второго десятилетия XIX века.

У колыбели этого поколения стоял 1812 год. В детстве и отрочестве они слышали гром пушек на Сенатской площади, который возвестил о революционном крещении России. Их вступление в самостоятельную жизнь осенила мрачная тень виселиц на верках Петропавловской крепости. Им пришлось жить в николаевской казарме, под неусыпным надзором голубых мундиров, в России, о которой иностранный наблюдатель сказал: "Тюрьма без покоя, пустыня без отдыха..."

По-разному отозвались в душе представителей этого поколения впечатления детства и юности. По-разному прошли они свой жизненный путь. Но было у них и общее - и оно было самым главным в жизни, в творчестве, в судьбе лучших людей этого поколения. Они были охвачены страстью - именно страстью! - любви к России и к своему народу, страстью служения родине.

"Садилось солнце, купола блестели, город стлался на необозримое пространство под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу"^*.

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, Гослитиздат, Л. 1947, стр. 43.)

Так на Воробьевых горах в 1826 году подростки Герцен и Огарев дали "аннибалову клятву" пожертвовать жизнью во имя освобождения России и русского народа от рабства и угнетения.

"Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу, бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом,- быть в мире и не означить своего существования - это было для меня ужасно"^*.

^* (Н. В. Гоголь, Полн. собр. соч., АН СССР, 1940, т. X, стр. 111. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с шифром "АН" и указанием тома и страницы.)

Так писал 18-летний Гоголь в 1827 году, и это была его "аннибалова клятва" служения своей родине, своему народу.

Конечно, это служение юноша Гоголь понимал не так, как юноши Герцен и Огарев. Ни воспитание в семье, ни годы учения в Нежинской гимназии высших наук не заронили в его сознание того декабристского "вольнолюбия", декабристской искры, которая ярким пламенем разгорелась в душе Герцена.

Нет никакой необходимости преувеличивать значение того "вольнодумства", которое распространял в Нежине профессор Белоусов, и незачем изображать дело так, что Гоголь из своих школьных лет вынес или мог вынести революционное настроение, если не мировоззрение. Нельзя согласиться и с мнением Н. Г. Чернышевского, что из детства и юности Гоголь вынес основу того образа мыслей, того реакционного склада убеждений, которые безраздельно завладели им в середине 40-х годов^*. Чернышевский настаивал на этом положении, во-первых, не располагая достаточными биографическими данными о ранних годах жизни Гоголя, во-вторых, побуждаемый желанием оградить Гоголя от обвинений в сознательном и корыстном ренегатстве^**.

^* ("Заблуждения Гоголя никак не могли быть не чем иным, как развитием воспоминаний, оставленных в нем детскими уроками" (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., Гослитиздат, М. 1948, т. IV, стр. 659).)

^** (Н. Г. Чеонышевский писал: читатель "уже убежден, что Гоголь если и заблуждался, то не изменял себе, и что если мы можем жалеть о его судьбе, то не имеем права не уважать его" (Полн. собр соч. т. IV, стр. 642).)

У нас теперь нет необходимости "защищать" Гоголя, и дело биографов Гоголя точно установить картину его воспитания и обучения. В задачу настоящей работы это не входит, и мы воспользуемся материалами и выводами исследований и работ, посвященных этому периоду жизни Гоголя^*.

^* (См. С. Машинский. Гоголь, Госкультпросветиздат, М. 1951; Д. Иофанов, Н. В. Гоголь, изд. АН УССР, Киев, 1951.)

Как уже было указано в печати, Д. Иофанов, обследовав и введя в научный оборот некоторые ценные архивные материалы, особенно по Нежинской гимназии, к сожалению, подошел к ним с сугубо "юбилейных позиций" и пришел в выводам, которые никак не вытекают из этих материалов. Под пером Д. Иофанова Гоголь в Нежине в сущности ничем "не отличается от Пушкина в Царскосельском лицее!

В раннем детстве Гоголя окружала атмосфера того подъема национальных, патриотических чувств, который был вызван 1812 годом. Отец Гоголя Василий Афанасьевич Гоголь-Яновский, как автор комедий из украинской народной жизни, был причастен к литературе, поддерживал общение с семьей автора знаменитой сатирической комедии "Ябеда" В. В. Капнистом. А эта семья была связана узами дружбы и даже родства с некоторыми декабристами.

Первые годы обучения Гоголя в Полтаве, а затем в Нежине были годами формирования и распространения в среде передового дворянства революционных идей и замыслов, наиболее полно воплотившихся в движении декабристов. Конечно, до подростка Гоголя, ученика поветового (уездного) училиша в Полтаве, а затем ученика младших классов Нежинской гимназии идеи эти если и доходили, то очень преломленные, ослабленные. Тут можно говорить только о "духе" времени, об общественной атмосфере, которая существовала в известной части дворянстве, - об атмосфере недовольства, критики аракчеевщины и всего режима, сложившегося после 1812-1814 годов.

Но эта атмосфера отличалась от той, в которой находился Пушкин в свои первые лицейские годы, когда общественный подъем, вызванный Отечественной войной, предопределил основы его миросозерцания.

И если он завершал свои годы учения тогда, когда возникало движение декабризма, то наиболее ответственные годы учения Гоголя пришлись на период после 14 декабря - на время казни пяти декабристов, разгрома и подавления не только революционных, но и мало-мальски либеральных настроений.

Только учитывая этот факт, можно правильно подойти к делу о "вольнодумстве" профессора Белоусова. Несомненно, что этот наставник Гоголя был проникнут если не революционными, то передовыми либеральными взглядами^* и имел мужество сообщать их своим ученикам и после разгрома декабризма. Несомненно также, что Гоголь был внимательным слушателем Белоусова и сохранил до конца своих дней теплое отношение и признательность к своему учителю. Но идеи революции, революционной борьбы остались чужды Гоголю. Он больше находился под воздействием не лекций Белоусова, а поэзии Пушкина и воспринимал ее, по собственному свидетельству, так:

"Он был каким-то идеалом молодых людей. Его смелые, всегда исполненные оригинальности, поступки и случаи жизни заучивались ими и повторялись, разумеется, как обыкновенно бывает, с прибавлениями и вариантами... И если сказать истину, то его стихи воспитали и образовали истинно благородные чувства, несмотря на то, что старики и богомольные тетушки старались уверить, что они рассевают вольнодумство потому только, что смелое благородство мыслей и выражений и отвага души были слишком противоположны их бездейственной вялой жизни, бесполезной и для них и для государства" (АН, т. VIII, стр. 757).

^* (Д. Иофанов считает доказанным, что Белоусов отстаивал законность убийства царя - подлеца, тирана (см., напр., стр. 312-313 его книги). Однако же Николай в решении по этому делу в 1830 г. ограничился увольнением Белоусова, запрещением заниматься педагогической деятельностью и высылкой на родину под надзор полиции. Если бы Белоусов и впрямь говорил о цареубийстве, то приговор ему был бы иным: напомним свирепый приговор участникам кружка братьев Критских.)

"Истинно благородные чувства", "благородство мыслей и выражений", "отвага души" - вот что возбуждала в Гоголе вольнолюбивая, декабристская поэзия Пушкина. Гоголь стремился служить своей стране, своему народу - в этом стремлении и выразилось то лучшее, что воспринял и усвоил он в свои годы учения. Как именно служить народу, Гоголь не представлял себе, покидая школьную скамью.

"Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном. На юстиции.- Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастие, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага" (АН, т. X, стр. 111-112).

Таким образом, содержание "аннибаловой клятвы" Гоголя на верность и служение народу не было революционным, как у Герцена и Огарева. Он вступал в жизнь со смутно сознаваемым, неопределенным, скептическим (Отношением к последекабрьской действительности. Гоголь относился к ней в значительной мере критически - и этому несомненно научили его Белоусов и другие передовые преподаватели в Нежине, это внушила ему поэзия Пушкина.

Созданные им творения осуществили его "аннибалову клятву". И справедливо Чернышевский воскликнул: "...Давно уже не было в мире писателя, который был бы так важен для своего народа, как Гоголь для России"^*.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр.11.)

Творения Гоголя - это исповедь грехов крепостной, царской России, это страстный и грозный обвинительный акт против царства мертвых душ, это подвиг великого писателя, "дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога, и крепкою силою неумолимого резца дерзнувшего выставить их выпукло и ярко на всенародные очи!" (АН, т. VI, стр. 134).

Гоголь обличает господствовавшее в России зло, глубоко скорбя над бедствиями народа, и скорбит, беспощадно обличая то, что причиняло народу страдания.

И Гоголь - автор "Ревизора" и "Мертвых душ", обличитель всей мерзости крепостной России, этот Гоголь "является с книгой, в которой во имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами!?"^*, выступает как проповедник кнута, поборник мракобесия, апостол невежества...

^* (Письмо Белинского Гоголю ("Литературное наследство", т. 56, 1950, стр. 572).)

Гоголь отрекается от своих произведений, осуждает "Мертвые души" как книгу, в которой многое описано неверно, отвергает общественное, политическое значение "Ревизора" и приписывает своей комедии значение реакционной моральной проповеди.

Гоголь - автор "Выбранных мест из переписки с друзьями" - впадает в непримиримое, вопиющее противоречие со всем смыслом своего художественного творчества. Ложные идеи, проповедуемые в этой книге, он пытается - тщетно, безуспешно пытается! - облечь в художественную форму во втором томе "Мертвых душ". Рукопись сгорает в камине дома на Никитском бульваре, и вслед за нею сгорает в душевных муках ее автор...

"В одном человеке какие несообразные крайности! Человек [двинувший вперед свою нацию], мучит себя и морит, как дикий изувер Брынских лесов!"^*,- эти слова Чернышевского как нельзя лучше освещают всю глубину, всю остроту противоречий в сознании, в творчестве Гоголя.

^* (Н. Г. Чернышевский, Полн. собр, соч., т. IV, стр. 649.)

Он, начавший "аннибаловой клятвой" служения народу, выполнивший эту клятву, кончил тем, что сбился с верного пути, изменил своей клятве...

Это произошло оттого, что Гоголь не увидел, оказался неспособным увидеть выход из острейших противоречий той эпохи, когда жил и творил.

Он болезненно переживал противоречия между тем, что было в действительности, и тем, что он хотел видеть в ней, - между царством мертвых душ и царством справедливости и счастия народного, каким оно рисовалось ему еще на школьной скамье.

Гоголь видел и ненавидел все мерзости крепостного строя и обличал и бичевал их. В Западной Европе он видел также мерзости строя буржуазного и также ненавидел их. Он искренне хотел уничтожить зловещее царство мертвых душ и в то же время смертельно испугался надвигающегося ему на смену царства буржуазных мертвых душ.

Он очутился между жерновами крепостничества и капитализма, и они размололи его душу, ибо исторически-прогрессивного выхода из противоречий своей эпохи он не находил...

Гоголь был страстным врагом лжи и лицемерия и в гениальной притче о Кифе Мокиевиче и Мокии Кифовиче он заклеймил отвратительную породу ханжей и тартюфов, "думающих не о том, чтобы не делать дурного, а о том, чтобы только не говорили, что они делают дурное" (АН, т. VI, стр. 245).

Лицемеры и тартюфы жестоко отомстили Гоголю, заразив и его лицемерием. И пусть Гоголь отшатнулся от того ханжества, каким пропитаны "Выбранные места", - но фактом остается, что автор "Ревизора" и "Мертвых душ", не разобравшись в противоречиях своего времени, не осилив их, искал от них опасения в лживом и лицемерном примирении с мерзостями жизни.

В "Мертвых душах", в замечательном лирическом отступлении в главе VII, он предсказал тот неправосудный приговор, который вынесут ему обличенные им мертвые души. Писателю, дерзнувшему выставить на всенародные очи все зло, все раны жизни, "не избежать наконец от современного суда, лицемерно бесчувственного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта" (Курсив мой.- М. Г.) (АН, т. VI, стр. 134).

Гоголь предугадал: был произнесен неправосудный приговор, который "придал ему качества им же изображенных героев". Но произнесли его не только мертвые души, а и сам Гоголь! Ибо он заявил, что все мерзости его героев - это его собственные мерзости. "Во мне заключилось, - утверждал Гоголь, - собрание всех возможных гадостей, каждой понемногу, и притом в таком множестве, в каком я еще не встречал доселе ни в одном человеке". Поэтому, говорил Гоголь, "никто из читателей моих не знал того, что, смеясь над моими героями, он смеялся надо мной" (АН, т. VIII, стр. 293).

Что это, как не изощренное, пусть в тот момент неосознаваемое, но безграничное тартюфство! Именно так воспринял "Выбранные места" не только Белинский, но и далекий от него по своим взглядам и убеждениям, однако чистый и честный человек и писатель, С. Т. Аксаков.^*

^* (С. Т. Аксаков писал: "Он точно помешался, в этом нет сомнения; но в самом помешательстве много плутовства - должен в этом признаться" ("И. С. Аксаков в его письмах", т. I, M. 1888, стр. 422).)

Непримиримо было противоречие между "Мертвыми душами" и "Выбранными местами из переписки с друзьями". Оно было рождено острыми, глубокими противоречиями в сознании Гоголя, которые привели его к сложному и мучительному идейному и творческому кризису в 40-х годах. Последние годы жизни он искал выхода из этого кризиса, но ушел из жизни, не найдя его...

2

Обратимся к тем социальным противоречиям эпохи Гоголя, которые породили его идейный, духовный кризис, которые явились исходным пунктом и основой противоречий в сознании и творчестве Гоголя.

Эпоха Гоголя - это время после 1825 и до 1861 года, период после краха революционной попытки декабристов и до наступления революционной ситуации 1859-1861 годов^*. Гоголю пришлось творить в самое мрачное и страшное безвременье русской истории, когда обреченный на гибель строй делал отчаянные попытки отсрочить свой смертный час.

^* (Гоголь начал писать несколько лет спустя после 14 декабря и умер почти за десять лет до 1861 г., но наибольшую часть этого периода гоголевское творчество охватило, и 30-40-е гг. вошли в историю, как время "Ревизора" и "Мертвых душ".)

Одна из важных особенностей этой эпохи определялась тем, что первую попытку уничтожить феодально-крепостнический строй в России и заменить его строем буржуазно-капиталистическим предприняли дворяне, а не буржуазия и тем более не народные массы^*. В этом сказалась незрелость, отсталость общественно-политичеокого развития России в начале XIX века. Национальный, патриотический подъем 1812 года вылился в революционное движение передового слоя дворянства, но не разбудил такого же движения ни в среде нарождавшейся буржуазии, ни в крестьянстве.

^* (Марксизм-ленинизм учит не смешивать общественно-экономическое содержание революции с вопросом о ее движущих силах. Ленин показал, что нельзя не только смешивать этих вопросов, но даже непосредственно выводить ответ на первый вопрос из ответа на второй вопрос без конкретного анализа (Сочинения, т. 15, стр. 345-346). Ленин указал на своеобразие революции 1905 г., которая по содержанию была буржуазно-демократической, а по средствам борьбы - пролетарской (Сочинения, т. 23, стр. 231). Революционная попытка 1825 г. была совершена дворянами, но ее целью было установление буржуазного строя.)

Декабристы, далекие от народных масс, не искали опоры в крестьянстве, которое и не было еще тогда революционным классом, способным на массовые революционные выступления. В ответ на восстание в Петербурге в стране не вспыхнула крестьянская война. Дворяне-революционеры рассчитывали совершить переворот с помощью солдат. Но солдаты - те же крестьяне в шинелях - держались пассивно. А молодая российская буржуазия^* активно поддержала не декабристов, а царя и феодальную верхушку царской России.

^* ("Это были частью - банкиры и купцы-импортеры, преимущественно немцы, заграничные и русские, или их потомки, а частью - русские, нажившиеся на внутренней торговле, главным же образом водочные откупщики и поставщики на армию, разбогатевшие за счет государства и народа; были уже и кое-какие фабриканты" (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XVI, ч. 2, стр. 251).)

Четвертого января 1826 года, то есть спустя девятнадцать дней после разгрома декабристов на Сенатской площади, Николай с женой прибыл на Петербургскую биржу, когда там происходило обычное биржевое собрание. В протоколе это знаменательное событие описано так: царь и его супруга "от биржевого купечества приняты были с изъяснением величайшей радости и многократным восклицанием "ура". Их Императорские Величества изволили разговаривать со всем окружающим их купечеством весьма благосклонно"^*.

^* ("История С.-Петербургской биржи", СПБ. 1903, стр. 114. В начале января 1826 г. в Москве жена вел. кн. Михаила приняла депутацию купцов во главе с городским головою. "Купцы в восхищении от милостивого приема вел. княгини. Один из них сказал громко в передней, выходя оттуда: "Против таких-то ангелов наши бояре и князья восставать осмелились! То подлинно князья отличились, нечего сказать" ("Русский архив", 1901, кн. 11, стр. 373).)

Правительство было достаточно сильно и крепко, чтобы оказать ожесточенный отпор первой попытке буржуазной революции и подавить выступление дворян-революционеров.

Роковой исход 14 декабря чрезвычайно обострил кризис феодально-крепостного строя. Кризис этот, экономический и политический, после 1825 года стал усугубляться с каждым годом, с каждым десятилетием тридцатилетнего царствования Николая. В этом процессе необходимо выделить одну важнейшую черту. Не приняв ее во внимание, невозможно правильно вскрыть истоки и сущность противоречий всей эпохи.

Энгельс констатировал: "Все правительства, даже самые абсолютистские, в конечном счете только исполнители экономической необходимости, вытекающей из положения страны. Они делают свое дело по-разному - хорошо, плохо или посредственно; ускоряют или замедляют экономическое развитие с вытекающими из него политическими и юридическими следствиями, но в конечном итоге должны следовать за этим развитием"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXIX, стр.67.)

Подавив первую попытку буржуазной революции, Николай в дальнейшем по существу следовал за экономическим развитием России, но следовал особенным путем.

Экономическое развитие страны выражалось в прогрессирующем разложении феодально-крепостного способа производства и в возникновении и возрастании в недрах феодального строя элементов и форм капиталистических. Николай старался поощрять их развитие в промышленности и сельском хозяйстве. Но, содействуя некоторому росту капиталистических элементов, "повелитель России" не только сопротивлялся уничтожению феодально-крепостного строя, но и пытался приспособить поощряемые им элементы капиталистического уклада к оберегаемому им крепостному строю, старался использовать их для укрепления этого строя.

Ленин после 1905 года указывал, что царское правительство принуждено "пытаться вести Россию вперед при сохранении всевластия Пуришкевичей"^* и что правящая страной бюрократия "дает чисто-крепостническое, исключительно-крепостническое направление и облик буржуазной деятельности^**. Если дело так обстояло в России тогда, когда в ней уже утвердился капитализм, то тем более верны эти слова в применении к России дореформенной, когда царил крепостной строй и элементы капиталистического уклада только пробивали себе дорогу.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 466.)

^** (В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 348.)

Николай желал укреплять самодержавно-крепостной строй, используя некоторые элементы нового, буржуазно-капиталистического уклада. Эта характерная черта его политики в известной мере может быть охарактеризована словами Маркса о Наполеоне III: "Итак, нужно лелеять причину и устранять следствие всюду, где оно обнаруживается"^*. Маркс имел в виду, что Луи Бонапарт отнял у буржуазии корону, то есть политическую власть, дабы сохранить ей ее кошелек; но, оберегая материальную мощь буржуазии, он тем самым вновь вызывал к жизни подавляемую им политическую силу этого класса, возрождал его стремление к власти, создавал предпосылки для осуществления этого стремления. Нечто подобное происходило в России Николая: его политика поощрения некоторых элементов капиталистического уклада неизбежно усиливала материальную мощь молодой, только нарождавшейся буржуазии и тем самым порождала у ее передовой части стремление к власти. Но этого как раз смертельно боялся Николай, именно этого он и не хотел допустить. Это вносило в политику Николая, в его режим такие черты авантюризма и внутренней противоречивости, которые, до известной степени, помня обо всей условности аналогий, можно назвать своеобразным проявлением бонапартизма. Герцен называл Николая Хлестаковым. Но ведь Хлестаковым был и Луи Бонапарт...

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. VIII, стр. 413.)

Сделанное здесь историческое сближение имеет целью острее, выпуклее охарактеризовать важнейшее противоречие всего николаевского режима.

На столе Николая лежал составленный по его указанию свод высказываний декабристов о положении России и о ее нуждах. В нем были изложены только умеренные требования: "Надобно даровать ясные, положительные законы, водворить правосудие учреждением кратчайшего судопроизводства, возвысить нравственное образование духовенства, подкрепить дворянство, упавшее и совершенно разоренное займами в кредитных учреждениях, воскресить торговлю и промышленность незыблемыми уставами, направить просвещение юношества сообразно каждому состоянию, улучшить положение земледельцев, уничтожить унизительную продажу людей, воскресить флот, поощрить частных людей к мореплаванию... словом - исправить неисчисленные беспорядки и злоупотребления"^*.

^* ( Цит. в кн. М. Полиевктова "Николай I. Биография и обзор царствования", М. 1918, стр. 78. Автор указывает, что составитель свода Боровков смягчил и "отредактировал" слова декабристов, а затем сделал выводы, далеко не всегда вытекавшие даже и из обработанных показаний.)

Это - программа как раз такого "исполнения экономической необходимости", которое должно было подчинить элементы нового капиталистического уклада интересам старого крепостного строя. Ведь тут предусмотрено было не уничтожение крепостного права, основы основ феодального строя, но только прекращение "унизительной продажи людей", как скота, и "улучшение положения земледельцев"... Николай кое-что - очень немногое - из умеренной программы буржуазных реформ выполнил.

А проникновение частичного буржуазного содержания в отдельные самодержавно-феодальные учреждения всегда обостряет противоречия между капиталистической эволюцией и феодально-крепостным строем, говорил Ленин^*. Поэтому политика Николая - некоторое поощрение экономических элементов нового буржуазного строя и решительное сопротивление вытекающим отсюда политическим, юридическим, идеологическим следствиям - только углубила и обострила противоречия переживающего кризис феодально-крепостного режима, сделала эти противоречия особенно тягостными и мучительными для крестьянства и для народа в целом.

^* (См. В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 21.)

3

В начале 1848 года Энгельс писал:

"В России промышленность развивается колоссальными шагами и превращает даже русских бояр все более и более в буржуа"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. V, стр. 247.)

Он был прав в оценке характера и направления происходившего в России процесса, но ошибся - из-за недостатка точных данных - в определении его реальных результатов.

В России в 30-х годах начинался промышленный переворот, мануфактура постепенно уступала место фабрике с паровыми двигателями и механическими станками. Рост капиталистических элементов в экономике возвещал о себе и тем, что Россию начали постигать экономические кризисы. Правда, эти первые в стране кризисы 1839 и 1847 годов были слабо выраженными, частичными, преимущественно торговыми кризисами. Но все же это были кризисы - то есть порождение и выражение капиталистического способа производства^*.

^* (Обстоятельное исследование этих кризисов см. в книге А. Ф. Яковлева "Экономические кризисы в России". Госполитиздат, М. 1955.)

Однако все это были только первые шаги нового экономического уклада, очень медленно пролагавшего путь к своему господству. При министерстве финансов был учрежден Мануфактурный совет из купцов и фабрикантов, нечто вроде совещательного представительного органа буржуазии; для купцов и фабрикантов было введено звание почетных граждан. Правительство в основном придерживалось протекционистской таможенной политики. Но с другой стороны, Николай уступал домогательствам помещиков, которые были заинтересованы в свободной торговле и требовали отказа от покровительственной системы, и на протяжении своего царствования постепенно смягчал политику протекционизма.

Буржуазия была остро заинтересована в укреплении и стабилизации валюты, подорванной войнами 1812-1815, 1826-1829, 1830-1831 годов. Но помещикам был выгоден низкий и колеблющийся курс бумажных денег. Министр финансов Канкрин - как ни странно на первый взгляд - был противником денежной реформы: он стоял на стороне "благородного сословия". И если реформа и была осуществлена, то вопреки министру финансов, по настоянию - опять-таки, как это ни странно - Бенкендорфа. Глава III Отделения убедил царя, что нужно устранить такой существенный источник недовольства в стране, как неурядица в денежной системе. Не экономическая политика, а тайная полиция царизма осуществила требование купечества!^*

^* (Историю денежной реформы 1839-1843 гг. см. в книге А. Д. Друяна "Очерки по истории денежного обращения в России в XIX веке", Госфиниздат, М. 1941.)

К числу, пожалуй, самых острых экономических парадоксов николаевской эпохи следует отнести тот факт, что почти полумиллионная армия фабричных и заводских рабочих на 85-90% состояла из людей, работавших по вольному найму, но в то же время в наибольшей части бывших отпущенными по оброку крепостными. Вольнонаемные по отношению к буржуазии, эти рабочие были рабами по отношению к помещикам^*.

^* (Правительство предоставило владельцам посессионных фабрик право отпускать приписанных к ним крестьян, и к середине 40-х гг. почти не осталось рабочих-крепостных. Более живучими были вотчинные фабрики, расположенные в помещичьих имениях и обслуживаемые их крепостными. О таких фабриках писал Гоголь матери, о них говорил Чичикову Костанжогло.)

В результате политики Николая углублялась техническая и экономическая отсталость России от стран Западной Европы. Приведем некоторые факты:

Хотя промышленный подъем начался именно в хлопчатобумажной промышленности и она за тридцать николаевских лет значительно продвинулась вперед, но все же в 1860 году в России было около полутора тысяч механических ткацких станков, а в Англии - десять тысяч.

Хотя в начале XIX века производство чугуна в России было больше, чем в Англии, но за двадцать пять лет при Николае оно возросло только на 25% и составляло в 1850 году несколько более одной пятой миллиона тонн. В Англии же выплавка чугуна учетверилась и достигла в 1850 году 2,5 миллиона тонн.

Хотя в России отец и сын Черепановы пустили паровоз по рельсам еще в 1830 году, но в 1860 году в стране было полторы тысячи километров железнодорожных путей, в Германии - 10 тысяч, в Англии - 15 тысяч, в США - 50 тысяч километров...

Чем дальше, тем больше Россия отставала от Запада.

Таким образом, политика частичного поощрения капиталистических элементов, политика приспособления этих элементов к крепостнической системе приносила отрицательные плоды.

Об этом сказано было в изданной в Париже в 1845 году на французском языке книге "Россия в 1844 году. Система законодательства, администрации и политики в России в 1844 году"^*. Автор выступил анонимно, обозначив на титуле книги только свое положение "государственного русского деятеля". Это был видный чиновник министерства финансов В. С. Пельчинский. Книгу свою он посвятил "его величеству императору всероссийскому Николаю I", но сопроводил эпиграфом: "Платон мне друг, Аристотель мне друг, но истина дороже". Действительно, в книге критически рассмотрена и оценена политика правительства Николая и ее результаты. Автор ставит вопрос: "Каким же образом Соединенные Штаты Америки, не насчитывая еще века существования, как нация, столь сходные с Россией своими пространствами, своими реками, страна аграрная, как и Россия,- как могут они с населением около 18 млн. ежегодно производить богатство, почти вшестеро превосходящее то, которое производят 53 миллиона населения России"^**.

^* (Systeme de la legislation, d'administration et de politique de la Russie en 1844. Par un homme d'etat russe. Paris, 1845.)

^** (В. Пельчинский, Указ. соч., стр. 83-85.

Пельчинский отмечает также и то, что производимые русскими фабриками товары широкого потребления в полтора и более раза дороже английских, хотя издержки производства в Англии в пять раз выше, чем в России (стр. 81). В этом и сказывалась экономическая и техническая отсталость русской промышленности.)

Отвечая на этот вопрос, Пельчинский указывает на многие язвы и пороки государственной системы России (бюрократизм, взяточничество и т. п.) и на отсутствие свободного труда. Однако же, излагая программу буржуазных реформ, он не требует безусловного и незамедлительного упразднения крепостного права, а предоставляет решение этой центральной задачи усмотрению и воле императора. Это значит, что российская буржуазия не настаивала на устранении решающей преграды по пути капиталистического развития страны.

Плачевные результаты принес николаевский эксперимент сельскому хозяйству, которое было основой основ экономики тогдашней России. Политика соединения крепостной системы с массовым производством хлеба для рынка (внутреннего и внешнего) была химерой и не могла привести ни к чему иному, кроме непрерывно прогрессировавшего упадка сельского хозяйства страны.

Помещики ни в коем случае не желали поступиться "принципом", который был сформулирован известным хозяином-опытником и теоретиком сельского хозяйства Н. Н. Муравьевым в предисловии к русскому переводу труда немецкого агронома Тэера "Основания рационального ведения хозяйства": "В русских поместьях другого рода работы (кроме барщины. - М. Г.) нет и быть не может". Помещики в большинстве своем и не помышляли о переходе к передовым агротехническим методам ведения хозяйства. Крупный московский и саратовский помещик А. М. Жуков в книге "Руководство отчетливо, успешно и выгодно заниматься сельским хозяйством", изданной в Москве в 1848 году, утверждал: "На каком обширнейшем пространстве хлебороднейших наших губерний соха, деревянная борона, лопата, цеп, серп, коса и изредка неуклюжий плуг при господстве трехпольной системы производят миллионы четвертей разного хлеба для отпуска за границу - в страны, где единственно употребляются усовершенствованные орудия"^*. Поэтому не нужны никакие реформы: "Родная соха пусть трудится на родной земле"^** - тем более что устройство новой и починка старой лежит на ответственности крестьянина.

^* (А. М. Жуков, Указ. соч., стр. 289.)

^** (Там же, стр. 336. Такого же мнения был и Муравьев: "Обширная, хотя и поверхностная запашка несравненно выгоднее и свойственнее России, чем глубокое орание и чрезмерное удобрение малых полей. Следует поэтому оставить крестьянам их легкую соху, взрыхивающую землю не более как на 2 или 3 вершка".)

Трехполка, соха и барщина - эти "три кита" крепостного помещичьего хозяйства - уничтожали плодородие почвы, резко снижали производительность труда, вели к низким урожаям и к катастрофическим неурожаям с их страшным следствием - голодом.

Русские поля в лучшие годы давали не более 4,6 четверти ржи с десятины, а во Франции - 7,3 четверти, в Австрии - 6,6 и Пруссии - 5,7.

Неурожаи и их следствие, голод, были в России в 1833-1834, 1839-1840, 1844-1846, 1848 годах.

Стремясь увеличить сбор хлебов (и особенно количество товарного хлеба для продажи) при сохранении крепостного труда и низкого агротехнического уровня хозяйства, помещики прибегали к усилению эксплуатации крепостного труда, к интенсификации барщины. Из года в год размеры барской запашки возрастали, и к концу николаевского царствования барская запашка занимала 69 миллионов десятин, а крестьянская (крепостных крестьян) - только 36 миллионов. Таким способом помещикам действительно удалось при неизменно низкой урожайности поднять сбор хлебов со 179 миллионов четвертей в среднем за год в 1834-1840 годах до 209 миллионов в 1840-1847 годах.

По подсчетам одного помещика, крестьянин за девяносто три дня напряженного труда на барских полях проходил за сохой, бороной, с косой не менее двух тысяч верст. Работая до седьмого пота, крестьянин жил впроголодь. Помещик И. Вилькинс в начале 30-х годов опубликовал "исследование" под названием "Что нужно помещичьему надельному крестьянину для безбедного содержания себя в нечерноземных губерниях". Он составил расходный бюджет: в год на соль 5 рублей, на стекла, гвозди и т. п. предметы - 2 рубля, горшки, чашки, ложки - 1 рубль. Одежда и обувь совсем не предусмотрены, так как крестьянская семья сама производит лапти и домотканное полотно. Продовольственный рацион, по Вилькинсу, таков: на взрослого в месяц 1 пуд 27, 5 фунтов ржаной муки, на семью из пяти человек в год - масла постного 10 фунтов, коровьего 20 фунтов, три тушки бараньих и одна телячья. О сахаре и чае, конечно, и помину нет. Это - рацион нищенского прозябания на ржаном хлебе, кислой капусте и пустых щах. "Лебеда в настоящее время - тот же хлеб",- ответила главная канцелярия Юсуповых управляющему Степными вотчинами, когда он сообщил, что крестьяне голодают...^*

^* (К. В. Сивков, Очерки по истории крепостного хозяйства и крестьянского движения в России в первой половине XIX века, АН СССР, 1951, стр. 192.)

За труд Вилькинса самое крупное в стране Московское общество сельского хозяйства присудило золотую медаль, а серебряной наградило полковника Эгерштрома, который "изобрел" способ приготовления лаптей даже и не из лыка, а из осоки и мха... Вот и все достижения, которыми Общество могло похвастать в "Историческом обозрении" своей деятельности за много лет^*.

^* ("Историческое обозрение действий и трудов Императорского Московского общества сельского хозяйства со времени его основания до 1846 г.", М. 1846.)

Крестьяне бедствовали, но и помещики разорялись. Количество мелкопоместных хозяйств с числом душ до 100 с 30-х к концу 50-х годов сократилось на 10%. По словам А. Жукова, среднее именье в двести душ, вместо того чтобы приносить от четырех до семи тысяч рублей прибыли в год, дает в среднем 500 рублей убытка от хлебопашества^*. Крупные латифундии также приходили в упадок. Так, Степные вотчины Юсуповых (четыре тысячи крепостных в Тульской и Рязанской губерниях) с барщиной, трехполкой, сохой к концу царствования Николая дошли до полного хозяйственного краха.

^* (А. М. Жуков оценивает такое именье в 100-125 тыс. руб. и считает, что на такой капитал доход должен составлять от 4 до 7% в год.)

К концу 50-х годов три четверти помещичьих имений были заложены на сумму более, чем в полмиллиарда рублей. Для сравнения укажем, что эта сумма больше чем вдвое превышала годовые доходы государственного бюджета^*. Итак, сельское хозяйство - включая и дворянские имения - не только не выигрывало, а, наоборот, страдало от николаевской политики.

^* (Ссуды под залог имений выдавались главным образом из средств государственного Коммерческого банка, учрежденного для кредитования торговли и промышленности. Однако же 85% его вкладов (принадлежавших купцам) ушли на субсидирование помещиков. Так и в этом проявлялась противоречивость и ограниченность политики поощрения капиталистических элементов.)

4

В процессе углубления и обострения кризиса феодально-крепостного строя углублялись и обострялись классовые противоречия в стране.

Условия жизни русских людей таковы, что "в них человеческое находится в прямом противоречии с тою общественною средою, в которой они живут". Так Белинский в письме к К. Д. Кавелину разъяснил суть противоречий, раздиравших социальную структуру России^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, ред. Е. А. Ляцкого, СПБ, 1914, т. III, стр. 311.)

С одной стороны, небольшая кучка дворян - земле- и душевладельцев. С другой стороны, десятки миллионов бесчеловечно эксплуатируемых крепостных и государственных (то есть принадлежащих крепостническому государству) крестьян - таково основное, всеопределяющее противоречие эпохи.

Власть находилась в руках правительства, которое можно с полным правом назвать исполнительным комитетом десяти тысяч крупнейших помещиков. Эти титулованные владельцы латифундий составляли только три процента всего числа душевладельцев, но обладали почти половиной всего числа крепостных (47,8%), в то время как трем пятым всего числа помещиков принадлежало менее двадцатой части крепостных (4,7%).

Во главе правительства стоял "первый помещик" - самодержец.

Все в стране, от наиболее крупных общегосударственных дел до последней мелочи, восходило до него и все исходило от него. Царская воля, чаще царский каприз, царская прихоть - таков был высший и окончательный закон империи. Считая себя не только всемогущим, но и всезнающим, Николай учил врачей, как лечить больных, когда и кому ставить пиявки^*, он давал инженерам указания, как строить пристани^**, он утверждал проекты и чертежи казенных зданий, церквей и крупных частных домов в империи; входя в собор, он указывал на ошибки архитектора^***, он наставлял актеров, как им играть, цензуровал стихи Пушкина, "поправлял" композитора, и министр народного просвещения Уваров заявлял профессорам, что его министерством руководит не он, а сам царь^****.

^* ("Русский архив", 1886, кн. I, стр. 208.)

^** (Записки И. С. Жиркевича ("Русская старина", 1890, июль, стр. 127).)

^*** (Там же, стр. 124.)

^**** (Посмертные записки Н. И. Пирогова ("Русская старина", 1885, апрель, стр. 48).)

Николай единолично руководил внешней политикой, превратив Нессельроде в заведующего канцелярией по иностранным делам, направлял финансовую и экономическую политику, а о военном деле и говорить нечего - царь был фактическим главнокомандующим и начальником генерального штаба и в мирное и в военное время.

Веру в свое всемогущество и всевластие он простирал до того, что "поправлял" историю. 29 августа 1839 года в честь годовщины Бородинского сражения он устроил на Бородинском поле грандиозные маневры в присутствии двора, дипломатического корпуса и генералитета. Маневрами, в которых участвовали Ермолов, Толь и другие кутузовские сподвижники, конечно руководил сам царь. По окончании маневров, на их разборе, он сказал, обращаясь к генералам: "Не находите ли вы, господа, что если бы фельдмаршал Кутузов действовал так, как мы сегодня, то последствия сражения были бы иными?" Ответом было общее молчание, нарушенное Денисом Давыдовым. Он сказал: "Да государь забывает, что сегодня не было ни ядер, ни пуль, а, главное, что не было против него Наполеона".

Л. Н. Толстой в "Хаджи-Мурате" дал замечательную характеристику того состояния, до которого дошел Николай: "Постоянная, явная, противная очевидности лесть окружающих его людей довела его до того, что он не видел уже своих противоречий, не сообразовывал уже свои поступки и слова с действительностью, с логикой или даже с простым здравым смыслом, а вполне был уверен, что все его распоряжения, как бы они ни были бессмысленны, несправедливы и несогласны между собой, становились и осмысленными, и справедливы, и согласны между собою только потому, что он их делал".

Однако же всемогущество Николая было мнимым. И не только потому, что и самодержец не в силах отменить законов истории, осуждающих на гибель самодержавно-крепостнический строй. Николай был бессилен и в сфере непосредственного, текущего управления. Он создал сверхцентрализованную систему, в которой теоретически всё зависело лишь от воли одного человека, а все части этой огромной махины были безгласны, бездумны и покорны этой высшей воле.

Но так было лишь в теории. На практике же дело обстояло совсем по-другому. Созданная Николаем сверхцентрализованная машина вышла из подчинения высочайшей воле и действовала в силу свойственной ей внутренней инерции. Она лишь делала вид, будто слепо подчиняется своему верховному владыке, в действительности же сей последний чем дальше, тем более становился бессилен преодолеть страшную инерцию самодовлеющего бюрократического механизма. Отсюда рождалась та атмосфера "всеобщей официальной лжи"^*, которая окутывала ядовитым, губительным туманом всю страну.

^* (Это выражение принадлежит видному представителю бюрократии П. А. Валуеву, который после смерти Николая, в 1858 г., в поданной Александру II записке так окрестил систему казенного оптимизма.)

Бенкендорфу приписывается классическая формула всеобщей официальной лжи: "Прошедшее России удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается ее будущего - оно выше всего, что только может представить себе самое пылкое воображение".

А за пышным фасадом великолепия и всемогущества скрывалась совсем иная картина:

"Внутреннее положение страны из рук вон плохо. Это - полная анархия при всей видимости порядка. Под покровом строжайшего иерархического формализма скрыты отвратительные язвы: наша администрация, наша юстиция, наши финансы - сплошная ложь, придуманная для обмана заграничного общественного мнения, для успокоения внутренней тревоги монарха, тем охотнее поддающегося этой лжи, что действительное состояние дел его страшит"^*.

^* (М. А. Бакунин, Собр. соч. и писем, т. III, M. 1935, стр. 275-276.)

Так в 1847 году М. А. Бакунин охарактеризовал обстановку "всеобщей официальной лжи", рожденную николаевской системой, ее мнимым всесилием и фактическим бессилием.

Вместо "относительно упорядоченного управления и судопроизводства" (Ф. Энгельс) в России царил сверху донизу произвол, вместо элементарных прав граждан - система беззакония, возглавляемая III Отделением. Этот высший орган тайной полиции стоял, по выражению Герцена, "вне закона и над законом"^*, был душой, мозгом и руками николаевского режима. III Отделение пресекало "вольномыслие" и направляло литературу и печать, заменяло юстицию и суд, выступало в роли высшей инстанции в делах коммерческих и торговых.

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 240.)

Не удивительно, что Пельчинский с возмущением писал: "Страны, куда более преуспевающие в промышленности и торговле, не могут поверить, что в России коммерция и промышленность не могут идти вперед иначе, как под покровительством шефа жандармов"^*.

^* (В. Пельчинский, Указ. соч., стр. 129.)

Взяточничество и казнокрадство сверху донизу процветали в николаевской России, как нигде в мире. В уездных городишках купцы заодно с городничими расхищали десятки тысяч рублей. В губерниях разворовывались сотни тысяч: харьковский губернатор украл из благотворительных сумм сто тридцать тысяч, председатель петербугской управы благочиния похитил полтораста тысяч. А на верхах бюрократии расхищались миллионы. Директор канцелярии Инвалидного фонда Политковский растратил несколько миллионов рублей на пиршества, балы, картежные вечера, в которых участвовал и Дубельт... Руководители резервного корпуса украли много миллионов из сумм, отпускавшихся на доставку рекрутов. Любимец Николая всемогущий министр Клейнмихель нажился на восстановлении сгоревшего Зимнего дворца, беря огромные взятки с поставщиков и не платя по счетам. Николай в награду за сказочно быстрое восстановление дворца возвел Клейнмихеля в графы, и новоиспеченный граф избрал девизом: "Усердие превозмогает все"... Столичная молва быстро переиначила его: "Усердие превозмогает разум"...

Бюрократизм достиг при Николае таких размеров, что "бумага" окончательно заслонила жизнь. В судах бумажный океан поглотил последние крупицы правосудия. Министр юстиции предписал уголовным палатам ускорить разбор дел и ликвидировать огромные залежи бумаги. Вот как это было исполнено: председатель одной палаты является в Петербург на доклад к министру и сообщает, что все дела в палате решены.

- Как же вы это сделали? - спросил министр юстиции. Председатель уголовной палаты ответил:

- В нашем губернском остроге содержатся несколько опытных чиновников, вот я и роздал им дела, и они мне живо написали, что нужно^*.

^* ("Русская старина", 1886, декабрь, стр. 522.)

Комментарии к такой "юстиции" не требуются.

Пельчинский видел одну из страшных язв николаевской системы во всемогуществе тайной полиции. "Всякое тайное учреждение, облеченное безграничной властью,- писал он,- ведет к увеличению злоупотреблений, а не к их искоренению... Уничтожения тайной полиции решительно требуют действительные интересы государства"^*.

^* (В. Пельчинский, Указ. соч., стр. 129.)

Но Николай не мог этого сделать, ибо политику он отдал в руки полиции и его режим личного произвола покоился на всевластии III Отделения.

Назначая Бенкендорфа главой III Отделения, царь дал ему батистовый платочек и сказал:

- Утирай слезы вдовиц и сирот...

Это - квинтэссенция лицемерия, которое пропитало николаевскую систему, отравив надолго общественную жизнь страны.

Классическим рассадником лицемерия и было III Отделение. Вот сцена в приемной Бенкендорфа, описанная Герценом. Старый, заслуженный офицер ждет выхода всемогущего шефа жандармов, чтобы подать ему просьбу, - это последняя надежда измученного несправедливостью старика. Когда Бенкендорф подходит к нему, старик в порыве отчаяния становится на колени и протягивает свою просьбу. Бенкендорф восклицает: "Что за мерзость!.. Вы позорите ваши медали!" - и проходит мимо, не беря бумаги из рук офицера^*.

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 241.)

Однажды на Николаевском мосту Николай встретил ломового извозчика, который вез покойника. Не было ни души провожающих. Царь сошел с экипажа, и пошел за гробом по Васильевскому острову. Когда сзади дрог собралась огромная толпа, Николай перекрестился и уехал...^*

^* ("Русский архив", 1886, кн. I, стр. 211.)

Лицемерием прикрывалась безграничная жестокость николаевского режима. Жандармский офицер Стогов был послан для усмирения крестьян. Собрав их на площади, он потребовал, чтобы они повинились, а когда они отказались, Стогов приказал пороть их, пока каждый не покорится. Дальше предоставим слово самому Стогову. "Старик поднял голову и просит: батюшка, вели поскорей забить. Неприятно, да делать нечего, первому прощать нельзя, можно погубить все дело. Наконец, старик умер, я приказал мертвому надеть кандалы. Один за другим тринадцать человек засечены до смерти и на всех кандалы. Четырнадцатый вышел и говорит: я покоряюсь".

Стогов заключает свои воспоминания словами:

"Мне доложили, что засеченные ожили, их обливали водой, и я повеселел"^*.

^* ("Русская старина", 1878, декабрь, стр. 694-695.)

Хорошо это "повеселел" в устах палача...

Николаевский режим разлагал людей, прививая им навыки византийского рабства и изощренного холопства. Герцен заметил, что в слугах Николая "византийское рабство необыкновенно хорошо соединялось с канцелярским порядком. Уничтожение себя, отречение от воли и мысли перед властью шло неразрывно с суровым гнетом подчиненных"^*.

^* (А. И. Герцен, Былое и думы, стр. 134.)

Вдумчивый и серьезный наблюдатель А. (В. Никитенко очень хорошо показал то разложение общественных нравов и морали, которое отличало николаевскую систему: "Печальное зрелище представляет наше современное общество: в нем ни великодушных стремлений, ни правосудия, ни простоты, ни чести в нравах, словом - ничего, свидетельствующего о здравом, естественном и энергическом развитии нравственных сил. Мелкие души истощаются в мелких сплетнях общественного хаоса... Ум и плутовство - синонимы. Слова: честный человек означают у нас простака, близкого к глупцу, то же, что и добрый человек. Общественный разврат так велик, что понятия о чести, о справедливости считаются или слабодушием, или признаком романической восторженности... Образованность наша - одно лицемерие. Учимся мы без любви к науке, без сознания достоинства и необходимости истины. Да и в самом деле, зачем заботиться о приобретении познаний в школе, когда наша жизнь и общество в противоборстве со всеми великими идеями и истинами, когда всякое покушение осуществить какую-нибудь мысль о справедливости, о добре, о пользе общей клеймится и преследуется как преступление? К чему воспитывать в себе благородные стремления: ведь рано или поздно, все равно придется пристать к массе, чтобы не сделаться жертвою"^*.

^* (А. В. Никитенко, Записки и дневник, т. I, СПБ. 1906, стр. 309-310.)

5

"Крепостное состояние есть пороховой погреб под государством", - констатировало III Отделение в отчете за 1833 год (год неурожая и голода). "Пугачевский бунт доказал, до чего может достигнуть буйство черни", - напоминал Николай в 1842 году при обсуждении в Государственном совете вопроса о крепостном праве.

"Беспорядки в помещичьих именьях были упорнее и сильнее предшествовавших годов... Главным поводом к неповиновению крестьян помещичьих было желание свободы", - сообщал министр внутренних дел в отчете за

1846 год. "Более других страшился и, может статься, один имел повод страшиться, класс помещиков перед вечным пугалищем - крепостного нашего состояния", - писал в 1848 году видный представитель николаевской бюрократии, статс-секретарь барон М. А. Корф.

Статистика крестьянских волнений в николаевские годы, при своей неполноте, достаточно ясно и верно рисует картину обострения и расширения классовой борьбы в деревне.

В 1831 - 1840 годах насчитывалось 143 крестьянских волнения, в 1841 - 1850 годах - 351 волнение^*. Следовательно, число волнений в 40-х годах было в два с половиной раза больше, чем в 30-х годах. Классовая борьба крестьян против помещиков приобрела значительно больший размах и напряженность. Об этом свидетельствуют и такие данные: за двадцатилетие, с 1833 по 1853 год, в среднем на год приходилось по восемь случаев убийства помещиков, а в 1842 году их было пятнадцать, в 1843 - одиннадцать. Это были годы резкого усиления эксплуатации крепостного труда, и крестьяне отвечали помещикам своим мужицким террором.

^* (Таблица составлена И. Игнатович ("Вопросы истории", 1950, № 9).)

Усугублявшийся кризис феодально-самодержавного строя, нарастание и приближение революционной ситуации предопределяли характер и содержание политических позиций и идеологических взглядов всех классов русского народа.

В соответствии с основным своим курсом - "лелеять экономические причины и не допускать политических следствий" - помещичье правительство Николая выработало так называемую "теорию официальной народности". Автор ее, министр народного просвещения Уваров, сформулировал три принципа: "истинно русские охранительные начала Православия, Самодержавия и Народности, составляющие последний якорь нашего спасения и вернейший залог силы и величия нашего отечества"^*.

^* (Цит. по книге Мих. Лемке, Николаевские жандармы и литература 1826-1855 гг., изд. 2-е, СПБ. 1909, стр. 83.)

Развивая свои взгляды, Уваров пояснял: "Мы, то есть люди XIX века, в затруднительном положении; мы живем среди бурь и волнений политических. Народы изменяют свой быт, обновляются, волнуются, идут вперед. Никто здесь не может предписывать своих законов. Но Россия еще юна, девственна и не должна вкусить, по крайней мере теперь еще, сих кровавых тревог. Надобно продлить ее юность и тем временем воспитать ее. Вот моя политическая система... Если мне удастся отодвинуть Россию на пятьдесят лет от того, что готовят ей теории, то я исполню мой долг и умру спокойно"^*.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 267.)

Задержать на полвека политическое развитие страны, остановить идейный, духовный рост народа, в то же время поощряя в ограниченной мере развитие новой экономики,- эта программа, стремившаяся сохранить в неприкосновенности существующий строй, была в основе своей глубоко реакционной.

Остановить бег времени невозможно. Наоборот, всякая попытка такого рода приводит к обратным результатам, вызывая резкий отпор растущего нового, усиливая прогрессивные тенденции. Поэтому бессильна и бесплодна была программа Уварова. Но несостоятельна была и программа славянофильская.

Славянофилы в отличие от Уварова не хотели стоять на месте, а желали повернуть ход истории назад. В далеком прошлом России, в средневековье, славянофилы искали спасения от надвигающегося капитализма, от приближающейся крестьянской революции.

Страх перед революцией, желание предотвратить ее - главное в теории и мировоззрении славянофильства. Хомяков, виднейший деятель славянофильства, называл свое учение "живой силой охранной". К. Аксаков заявлял: "Фрак может быть революционером, а зипун - никогда. Россия, по-моему, должна скинуть фрак и надеть зипун - и внутренним и внешним образом"^*. Внутренний зипун - это "исконные начала святой Руси": смирение, покорность воле божьей и царской, единение отца-помещика и детей-крестьян. "Святая Русь" призвана своими "исконными началами" спасти и Запад, которому угрожают социализм и коммунизм. "История, - писал Хомяков, - призывает Россию стать впереди всемирного просвещения: она дает ей на это право за всесторонность и полноту ее начал"^**.

^* (Письмо К. Аксакова из архива Аксаковых (цит. по кн. А. С. Нифонтова "Россия в 1848 году", М. 1949, стр. 151).)

^** (А. С. Хомяков, Полн. собр. соч., изд. 4-е, т. 8, стр. 173.)

Славянофилы были в 40-х годах противниками уничтожения крепостной зависимости крестьян от помещиков и решительно утверждали, что вся земля есть собственность помещика и только помещика. Хомяков разъяснял, что право помещика на землю есть право наследственной собственности, а право крестьянина - это наследственное право пользования помещичьей землей (разумеется, за определенные повинности в пользу собственника)^*.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 8, стр. 263.

Н. В. Берг, член "молодой редакции" журнала "Москвитянин", в своих "Записках" характеризует вождей славянофильства так: "Хомяков, человек очень богатый, имевший несколько деревень и большой каменный дом в Москве... Говорили одно время, что Хомяков продал какую-то часть своих имений за миллион рублей... Александр Иванович Кошелев был прямо богач. Самарины были известные богачи. Аксаковы... были тоже не бедные люди" ("Русская старина", 1891, февраль, стр. 242).)

Хомяков утверждал, что даже и в случае уничтожения личной крепостной зависимости крестьянина земля должна остаться собственностью помещика, а противоречие интересов помещика и крестьянина может разрешиться "в будущем только духовным тождеством собственника и владельца"^*.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 8, стр. 263)

Эта иезуитская формула призвана была облагородить крепостническую точку зрения, которую И. Киреевский уже без всяких прикрас изложил в письме к Кошелеву. С грустью признавая, что освободить крестьян совсем без земли (как предлагали наиболее оголтелые крепостники) невозможно, он соглашался допустить наделение крестьянина одной десятиной на душу: такая пропорция "поставит его в необходимость искать посторонней работы, без чего все поля помещиков остались бы необделанными"^*. Сказано ясно и точно: под видом освобождения крестьян от крепостной неволи создать класс крестьян-полупролетариев, вынужденных навеки оставаться батраками, работающими у помещиков на "исконных" началах барщины^**.

^* (И. Киреевский, Соч. в двух томах, т. 2, М. 1911, стр. 254.)

^** (В именье Киреевских в Орловской губ. крестьянский надел был вдвое ниже средней губернской нормы. И у других славянофилов наделы крестьян были ниже средних размеров.)

Учение славянофилов, составивших к началу 40-х годов зародыш политической партии дворянства, есть русская разновидность той идеологии, которую Маркс и Энгельс в "Манифесте Коммунистической партии" назвали феодальным социализмом.

О писаниях части французских легитимистов (Балланш, Бональд), группы "Молодая Англия" (Карлейль, Дизраэли) и других представителей феодального социализма Маркс и Энгельс говорили, что это "наполовину похоронная песнь - наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого - наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Манифест Коммунистической партии, Госполитиздат, М. 1952, стр. 57.)

Подлинно социалистического, разумеется, не было ничего в ламентациях, которые критиковали некоторые пороки и язвы капиталистического строя и выражали сочувствие страданиям жестоко эксплуатируемых трудящихся масс. Этот элемент сочувствия народу в высказываниях критиков капитализма и позволил назвать их воззрения социализмом, но феодальным - так как капитализму они противопоставляли не будущее, то есть действительный социализм, а прошлое.

В памфлете "В защиту британской конституции" Дизраэли заявил: "Патриархальная монархия, аристократия и народ - вот на чем должна зиждиться истинная Англия. А принципами ее должны быть - престол, алтарь, народность да еще хлебные пошлины".

Смысл этих призывов раскрыл Ф. Энгельс в 1844 году в статьях об Англии: "Цель "Молодой Англии" - восстановление старой "merry England" (веселой Англии.- М. Г.) с ее старым блеском и романтическим феодализмом"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. III, стр. 569-570.)

Томас Карлейль, жестоко бичевавший действительные пороки капитализма, видел спасенье от них только в возвращении вспять, к средневековью. В 1842 году в книге "Past and Present" Англии XIX века он противопоставил Англию XII века, и Маркс с полным основанием заметил, что его "критика настоящего тесно связана с удивительно неисторическим апофеозом средневековья"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. VIII, стр. 281.)

Главный теоретик славянофильства А. С. Хомяков разделял взгляды представителей "Молодой Англии" на политическое положение их страны и пытался перенести эти взгляды и на Россию. Он резко критиковал буржуазные политические порядки Англии, называя их "вигизмом". "Одностороннее развитие личного ума, отрешающегося от преданий и исторической жизни общества: таков смысл английского вигизма; таков смысл вигизма в какой бы то ни было стране"^*. "Вигизму" Хомяков противопоставлял "торизм" - верность историческим преданиям прошлого, стремление заменить буржуазные порядки XIX века - феодальными порядками средневековья.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 1, стр. 155.)

С большим удовлетворением констатировал Хомяков, что лидеры "Молодой Англии" обрушиваются на буржуазный строй своей страны так, как это делает он: "Дизраэли, которого я тогда еще не читал, сказал точно то же, и еще сильнее: "English manners save England from English laws" (английские обычаи спасли Англию от английских законов)^*.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 1, стр. 56.)

Хомяков последовательно и настойчиво прилагал и к России эти же понятия "вигизма" и "торизма". По его словам, для русского слишком явна мертвящая сухость вигизма. Зато сильны в России ториетические начала. "Если ты хочешь найти тористические начала вне Англии, - восклицал он, - оглянись: ты их найдешь, и лучшие... Вот величие златоверхого Кремля с его соборами, и на юге пещеры Киева, и на севере Соловецкая святыня, и домашняя святыня семьи, более всего вселенское общение никому не подсудного православия"^*. Он прямо приравнивал Москву к твердыне британского традиционализма, к Оксфорду. "Это Оксфорт России, но Оксфорт огромный, много сильнее английского. В ней сосредоточивается и выражается сила историческая, сила предания, сила устойчивости общественной"^**.

^* (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 1, стр. 137.)

^** (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. 1, стр. 172.

Хомяков довел свое сближение Англии и России до того, что название английского народа "англичане" считал испорченным "угличане" и причислял англичан к славянам, которым английский народ и обязан своим "тористическим началом".)

В то время как лидер славянофильства восхвалял "торизм" британских представителей "феодального социализма", эти последние рассыпались в похвалах российским "исконным началам", в чисто славянофильском понимании. Карлейль писал Герцену: "Ваша родина имеет талант, в котором она первенствует и который дает ей мощь, далеко превосходящую другие страны, талант, необходимый всем нациям, всем существам, беспощадно требуемый от них всех под опасением наказаний, - талант повиновения, который в других местах вышел из моды, особенно теперь"^*.

^* (Эти слова Т. Карлейля, обращенные к А. И. Герцену, приведены в книге Н. Барсукова "Жизнь и труды Погодина", т. 10, стр. 229-230.)

Карлейлевский "талант повиновения" - это хомяковская "покорность", якобы составляющая отличительную политическую черту русского народа...

Карлейль превозносил не какую-нибудь иную, а именно николаевскую Россию: "Мой привет молчаливой Англии, молчаливым Римлянам,- писал он в 1842 году.- Да, я думаю также, что и молчаливые Русские чего-нибудь да стоят: разве они даже и теперь не воспитывают несмотря на всяческое порицание, огромную полуварварскую половину мира, от Финляндии до Камчатки, к порядку, к подчинению, к цивилизации,- поистине древнеримским способом, не говоря обо всем ни слова, спокойно слушая всякого рода порицания, высказываемые разными Ответственными Издателями!"^*

^* (Т. Карлейль, Теперь и прежде, СПБ. 1906, стр. 224.

Карлейль был известен в России с начала 40-х гг. Русские читатели были знакомы с разбором его книги, сделанным Энгельсом в "Немецко-французских ежегодниках". В т. 5-6 "Справочного энциклопедического словаря" (1847) в заметке "Карлейль" приведены данные его биографии и перечислены его сочинения.)

Словом, Хомяков был солидарен с Карлейлем и Дизраэли в их критике буржуазных порядков и восхвалении "тористического", то есть феодального прошлого Англии. А "Молодая Англия", в лице Карлейля, превозносила эти же феодальные порядки в современной им России.

Едва ли можно отыскать лучшее свидетельство идейного сродства "Молодой Англии" и славянофильства!

"Молодая Англия", французские легитимисты, немецкие сторонники феодального социализма пугали буржуазию революционностью пролетариата, а пролетариату выражали сочувствие и прельщали его картинами "доброго, старого времени", чтобы увлечь за собой и тем самым использовать как средство давления на буржуазию. В России славянофилы также пугали и дворянство и молодую буржуазию "язвой пролетариатства", которая неизбежно поразит Россию, если она вступит на путь, по которому идет Запад. Приглашая круто повернуть вспять, к средневековью, к "торизму", славянофилы пытались найти опору для своих теорий в выдуманных ими "исконных русских началах", якобы способных открыть России дорогу к тому светлому будущему, к которому тщетно стремится Запад. Превознося русскую крестьянскую общину, славянофилы кокетничали с утопическим социализмом. Так, Ю. Самарин писал, что община "дает живой, в самом бытии его (славянского племени. - М. Г.) заключающийся ответ на последний вопрос западного мира".^* К Белинский сразу же разгадал нехитрую механику этой славянофильской демагогии: подобные фразы в писаниях Самарина - "это целиком взятые у французских социалистов и плохо понятые понятия о народе, абстрактно примененные к нашему народу"^**. Социализма у славянофилов было так же мало, как у их западноевропейских коллег. Хомяков называл социализм и коммунизм "жалкой попыткой слабых умов, желавших найти разумные формы для бессмысленного содержания"^***. Об "идеалах" славянофильства хорошо отозвался Грановский: "Старческие жалобы людей, которые любят не живую Русь, а ветхий призрак"^****.

^* (Ю. Ф. Самарин, Сочинения, М., 1877, т. I, стр. 40.)

^** (В. Г. Белинский, Письма, т. III, стр. 303.)

^*** (А. С. Хомяков, Указ. соч., т. I, стр. 48.)

^**** (В. Чешихин-Ветринский, Т. Н. Грановский и его время, СПБ. 1905, стр. 260.)

В учении славянофилов 40-х годов были и положительные элементы, например критическое отношение к некоторым сторонам николаевского режима.

Хомяков был противником бюрократизма. Чиновник страшен, говорил он, ибо имеет право преклонять перед собой дворянские головы. Некоторые славянофилы за такие крамольные высказывания даже подвергались репрессиям. Однако дворянская оппозиционность Хомяковых и молодых Аксаковых была направлена против ограничений сословных преимуществ и прав дворянства, против злоупотреблений, задевавших дворянство - и только.

Ни интересов буржуазии, ни тем более интересов крестьянства и народа в целом славянофильская критика николаевской действительности не защищала.

Таким образом, взгляды славянофильства в 40-х годах - это специфическая форма идеологии "феодального социализма" в русском варианте^*. Нет никаких оснований отождествлять взгляды ранних славянофилов с "теорией официальной народности" и с концепцией Погодина. Хотя славянофилы поддерживали трехчленную формулу "православия, самодержавия, народности", они вкладывали в нее, как мы показали выше, свое содержание, также, впрочем, достаточно реакционное. Они звали назад, к "чистому" строю феодализма, в то время как Погодин и Уваров призывали сохранять существующие порядки, но с использованием в интересах самодержавного строя элементов нового, капиталистического уклада.

^* (Пореформенное славянофильство 60-70-х гг. во многом отличалось от взглядов Хомякова и К. Аксакова, но этот вопрос лежит за пределами настоящей работы.)

Ничего общего не имело славянофильство 40-х годов и с буржуазно-либеральными течениями, так как защищало только интересы помещиков и помещичьей экономики.

6

В среде русской буржуазии в 30-40-х годах господствовало раболепие перед самодержавием.

В 1833 году в честь участников Всероссийской промышленной выставки Николай дал в Зимнем дворце парадный обед. Отчет об этом событии составил купец первой гильдии, мануфактур-советник, крупный московский фабрикант И. Н. Рыбников. Николай сидел рядом с ним и милостиво расспрашивал о делах его и его коллег, об успехах промышленности в "русском Манчестере", как царь назвал Москву, о сооружении нового здания биржи, о деятельности только что учрежденного коммерческого суда. И вот как отвечал Рыбников: "Как мы счастливы, в. и. в., что удостоились за одним столом кушать с батюшкой царем и матушкой государыней. Потомки наши должны благословлять в сердцах своих незабвенное сие событие, которое в истории останется бессмертным"^*.

^* ("Русская старина", 1886, июнь, стр. 576.)

Таков русский буржуа во весь свой рост, с его верноподданническим холопством, косностью, бескультурьем. Какая тут могла быть речь о конституции, когда Рыбникову и Рыбниковым нужна была, выражаясь словами Салтыкова, севрюжина с хреном... Ведь Рыбников воспользовался беседой с царем для того, чтобы выразить ему беспокойство купечества в связи со слухами о смягчении таможенных тарифов и получить от Николая заверение, что пошлины на текстиль будут повышены...

До либерализма Рыбниковым и братии было весьма мало дела, и даже программа Пельчинского была в сущности чужда им...

Систему взглядов буржуазного либерализма выработали так называемые "западники" - дворяне Грановский, Кавелин, Анненков, выходцы из буржуазии В. П. Боткин, Кетчер и другие. Эта часть буржуазно-дворянской либеральной интеллигенции в 40-х годах закладывала основы того политического и идеологического направления, о котором, когда оно в начале XX века достигло полного развития, Ленин говорил: "Либералы были и остаются идеологами буржуазии, которая не может мириться с крепостничеством, но которая боится революции, боится движения масс, способного свергнуть монархию и уничтожить власть помещиков"^*.

^* (В. И. Ленин, Сочинения, т. 17, стр. 96.)

Анненков, Боткин, Кавелин желали, чтобы крепостная Россия стала буржуазной, чтобы она во всем уподобилась передовым странам буржуазного Запада и чтобы на том ее развитие и остановилось бы до скончания века. Западники были врагами материализма, который проповедовался Герценом, врагами самой идеи революции, горячим приверженцем которой Белинский стал уже в начале 40-х годов, врагами социализма, идеи которого исповедовались Герценом и Белинским. Характерен спор, который возник между Белинским и Грановским вокруг имени Робеспьера. Белинский в письме к Боткину высоко ставил этого великого буржуазного революционера. Он писал: "... дело ясно, что Робеспьер был не ограниченный человек, не интриган, не злодей, не ритор и что тысячелетнее царство божие утвердится на земле не сладенькими и восторженными фразами идеальной и прекраснодушной Жиронды, а террористами - обоюдоострым мечом слова и дела Робеспьеров и Сен-Жюстов"^*.

^* (В. Г. Белинский, Письма, т. II, стр. 305.)

Грановский резко ему возражал: "...Робеспьер был мелкий, дрянной человек", "...сколько мелких личных побуждений вмешивается в общие виды Робеспьера... Как государственный человек, в великом значении слова, Робеспьер ничтожен, равно как и Сен-Жюст"^*. Робеспьеру и монтаньярам либерал Грановский противопоставлял Жиронду, которая "сошла в могилу чистая и святая"^**.

^* ("Т. Н. Грановский и его переписка", т. II, М. 1897, стр. 439.)

^** ("Т. Н. Грановский и его переписка", т. II, М. 1897, стр. 440.)

Вместе с тем, от Грановского необходимо отличать дюжинных либералов вроде Боткина или Кавелина. Отвергая революционные методы, Грановский был, однако же, непримиримым врагом самодержавия, крепостничества, славянофильства, был сторонником общественных изменений в России, но осуществляемых мирными средствами^*.

^* ( Характеристику идейных и политических взглядов Т. Н. Грановского см. в работе С. А. Асиновской "Из истории передовых идей в русской медиевистике (Т. Н. Грановский)", изд. АН СССР, М. 1955.)

Только Герцен и Белинский смотрели далеко вперед, поняв, что социализм призван сменить капиталистическую систему. Правда, они были утопическими социалистами и в своем идейном развитии остановились перед историческим материализмом.

Белинский, представитель нового слоя разночинной интеллигенции, рука об руку с Герценом, прямым наследником дворянских революционеров, в 30-х и особенно активно в 40-х годах создавал основы нового, революционного мировоззрения - идеологии революционной крестьянской демократии, которая стала высшей формой домарксистской революционной идеологии.

Белинский отчетливо увидел и понял различие между революционными задачами Запада и России, различие, вытекавшее из разных уровней общественно-политического развития его страны и буржуазных стран Запада.

Он внимательно прочел статьи Маркса в "Немецко-французских ежегодниках"^* и отметил на полях следующее место в этих замечательных статьях, впервые сформулировавших идеи пролетарской революции: "Никакое рабство не может быть в Германии уничтожено без того, чтобы не было уничтожено всякое рабство. Основательная Германия не может совершить революцию, не начав революции с самого основания. Эмансипация немца есть эмансипация человека. Голова этой эмансипации - философия, ее сердце - пролетариат"^**.

^* (Имена Маркса и Энгельса были хорошо известны в России. В томе XI "Справочного энциклопедического словаря" (ценз. разреш. 7 ноября 1847 г.) сказано: "Ни Маркс, ни Энгельс, которых, кажется, можно принять за главнейших проповедников нового германского материализма, ни другие не обнародовали еще ничего, кроме частных черт этого учения". Анненкову было адресовано знаменитое письмо Маркса с разбором "Философии нищеты" Прудона.)

^** (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. I стр. 412.)

В этой же статье Белинский прочел и выделил на полях следующие строки: "Отрицательно относясь к немецким порядкам 1843 года, я по французскому летосчислению едва нахожусь в 1789 году..."^*. Этими словами Маркс подчеркнул, что в Германии 40-х годов не решены были задачи уничтожения феодализма.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. I стр. 400.)

Белинский отметил слова Маркса, понимая, что подобные же задачи стоят перед Россией его времени. Свою мысль настолько полно, насколько позволяли цензурные условия, Белинский определил в статье "Взгляд на русскую литературу 1846 года": "Важность теоретических вопросов зависит от их отношения к действительности. То, что для нас, русских, еще важные вопросы, давно уже решено в Европе (как это близко к приведенным выше словам Маркса о Германии и Франции! - М. Г.), давно уже составляет там простые истины жизни, в которых никто не сомневается, о которых никто не спорит, в которых все согласны". Указав, что вопросы эти были решены на Западе самою жизнью, Белинский продолжал: "Теперь Европу занимают новые великие вопросы. Интересоваться ими, следить за ними нам можно и должно, ибо ничто человеческое не должно быть чуждо нам, если мы хотим быть людьми. Но в то же время для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные... У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения"^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. X, стр. 32.)

Не стесняемый цензурой, Белинский ясно и точно сказал в 1847 году в зальцбруннском письме к Гоголю, что это за вопросы:

"...самый важный национальный вопрос в России - это уничтожение крепостного права"^*.

^* ("Литературное наследство", т. 56, 1950, стр. 572.)

А Маркс годом позже определил: "...тайна революции XIX столетия на Западе: освобождение пролетариата"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. VIII, стр. 13.)

В этом и состояло коренное различие между историческими задачами, стоявшими перед крепостнической Россией и перед буржуазными странами Запада.

Мы рассмотрели общую картину российской действительности 30-40-х годов, с ее сложными противоречиями.

Острыми были и противоречия в социальной действительности стран Запада, где Гоголь провел большую часть своей литературной, творческой жизни (об этом периоде жизни Гоголя речь будет идти в начале второй части настоящей книги).

Великий писатель очутился на пересечении больших исторических процессов: распада феодализма в России, стоявшей на пороге капитализма, и острого кризиса на капиталистическом Западе, где назревали первые в истории открытые классовые битвы между буржуазией и пролетариатом.