Детство и школьные годы (1811-1828)

Фамилия Белынского, смягченная Виссарионом Григорьевичем в Белинского, происходит от села Белыни, в Нижне-Ломовском уезде, Пензенской губернии. Отец Виссариона Григорьевича, Григорий Никифорович, был сын священника этого села. Первоначальное воспитание свое он получил, кажется, в Пензенской семинарии, где, вероятно, и дана ему фамилия Белынского, по обычаю, издавна существовавшему в семинариях, различать своих воспитанников по городам и селам, в которых они родились. Из семинарии Григорий Никифорович поступил в С.-Петербургскую медико-хирургическую академию на казенное содержание и, по окончании курса, в звании лекаря, был определен на службу в Балтийский флот. Во время пребывания своего в Кронштадте Григорий Никифорович женился на дочери какого-то флотского офицера, Марии Ивановне. Флотский экипаж, в котором служил Григорий Никифорович, стоял в Свеаборге, и там в 1810 году, февраля (?) дня^*, родился у него первый сын, Виссарион. Заочным восприемником новорожденного был великий князь Константин Павлович. Не знаю, каких лет, Виссарион Григорьевич был привезен в уездный город Чембар^**, Пензенской губернии, в которой отец его, в звании штаб-левдря, определился городовым и уездным врачом... Природный ум и доступное по времени образование, естественно, ставили его <Григория Никифоровича> выше малограмотного провинциального общества. Совершенно чуждый его предрассудков, притом склонный к остротам и насмешке, он открыто высказывал всем и каждому в глаза свои мнения и о людях, и о предметах, о которых им и подумать было страшно. В религиозных убеждениях Григорий Никифорович пользовался репутациею Аммоса Федоровича^***, с тою только разницею, что не один городничий, но и все грамотное население города и уезда обвиняло Григория Никифоровича в неверии во Христа, нехождении в церковь, в чтении Вольтера, Экскаргаузена, Юнга^****, любимых писателей Григория Никифоровича. Все эти обстоятельства заставляли избегать сообщества с врачом, не доверять ему лечения, особенно психических болезней, происходивших вследствие желчного раздражения против провинившихся супругов, вследствие ханжества и ипохондрии. Недоверчивый и подозрительный в высшей степени, Григорий Никифорович смело обличал притворство, неохотно принимался за лечение и даже прямо отказывался от исполнения своих обязанностей там, где болезнь не угрожала видимою опасностью и где могли обойтись домашними средствами и без его попечений. Но такое равнодушие к богатым и знатным пациентам не распространялось на бедных и действительно страждущих... С самой ранней поры даровитого ребенка отец не мог не отличить и остроумия речей, и страсти к чтению, и пытливой любознательности, с которою мальчик прислушивался к рассказам отца о прошедшем, к его суждениям о предметах, вызывающих на размышление, и мало-помалу раскрывалась между ними живая симпатия, сохранившаяся навсегда и благодетельно действовавшая на обоих в резких случаях жизни. Виссарион Григорьевич и лицом более всех детей походил на отца и один только рост наследовал от матери. Она была женщина чрезвычайно добрая, радушная, но вместе с тем крайне восприимчивая, раздражительная. Образование ее ограничивалось посредственным знанием русской грамоты.

^* (Неточность: В. Г. Белинский родился 30 мая ст. ст. (11 июня нов. ст.) 1811 г.)

^** (В Чембар Белинский был привезен пяти лет.)

^*** (Имеется в виду судья Тяпкин-Ляпкин из "Ревизора"; о вольнодумстве Тяпкипа-Ляпкина Гоголь писал иронически.)

^**** (Помимо известного французского писателя Вольтера, одно чтение произведений которого считалось вольнодумством, названы немецкие писатели XVIII в. Экскаргаузен (Эккарстгаузен) и Юнг-Штиллинг, писатели религиозно-мистического направления, однако отступавшие от церковной догматики. Кроме того, Г. Н. Белинского могли интересовать работы Эккарстгаузена по физике, химии и по вопросам права человеческого разума и личности, а у Юнг-Штиллинга - работы по медицине.)

(Д. П. ИВАНОВ. Несколько мелочных данных для биографии В. Г. Белинского)

По природе своей Виссарион ближе подходил к отцу, чем к матери. Высокие нравственные черты характера, прямодушие, стойкость убеждений, наклонность к шуткам, насмешке - наследовал он от отца; доброе чадолюбивое сердце (Белинский очень любил детей младенческого возраста), вспыльчивость, раздражительность... - перешли к нему от матери. Я вполне уверен, что тайная симпатия Виссариона принадлежала отцу, и сын недаром оплакивал его. В 1835 году я получил от матушки письмо о смерти Григория Никифоровича... Когда я осторожно передал это известие Виссариону, жившему тогда на Козихе, он лег ничком на кушетку, скрыв лицо в подушке, и тяжело дышал; через несколько минут он встал, и я заметил на глазах его слезы. Я дал прочесть ему письмо матери и недолго оставался у него, желая дать покой душе его, встревоженной горестною вестью.

(Д. П. ИВАНОВ. Сообщение при чтении биографии В. Г. Белинского)

...я снова становлюсь ребенком, и вот уже с бьющимся сердцем бегу по пыльным улицам моего родного городка, вот вхожу на двор родимого дома с тесовою кровлею, окруженный бревенчатым забором... Вот от ворот до крыльца трехугольный палисадник, с акациями, черемуховым деревом и купою розанов... Вот и огород, которому со двора служат оградою погреб и другие службы с небольшими промежутками частокола, а с остальных трех сторон - плетень... Вот и маленькая баня при входе в огород, даже и среди белого дня пугавшая мое детское воображение своею таинственною пустотою... а вот, возле нее, и стог сена, на котором я часто воображал себя то Александром Македонским, то Ерусланом Лазаревичем... вот он и весь огород, с своими грядами, с своими подсолнечниками, которые через его плетень дружелюбно наклонили свои густые ветви.

А в доме - там нет ни комнаты, ни места на чердаке, где бы я не читал или не мечтал, или позднее не сочинял...

(БЕЛИНСКИЙ. Рецензия па 9-е издание "Повести о приключениях английского милорда Георга")

В 1823 году ревизовал я чембарское училище. Новый дом был только что для него отстроен... Во время делаемого мною экзамена выступил передо мною между прочими учениками мальчик лет 12^*, которого наружность с первого взгляда привлекла мое внимание. Лоб его был прекрасно развит, в глазах светлелся разум не по летам; худенький и маленький, он между тем на лицо казался старее, чем показывал его рост. Смотрел он очень серьезно. Таким вообразил бы я себе ученого доктора между позднейшими нашими потомками, когда, по предсказаниям науки, измельчает род человеческий. На все делаемые ему вопросы он отвечал так скоро, легко, с такою уверенностью, будто налетал на них, как ястреб на свою добычу (отчего я тут же прозвал его ястребком), и отвечал большею частию своими словами, прибавляя ими то, чего не было даже в казенном руководстве, - доказательство, что он читал и книги, не положенные в классах. Я особенно занялся им, бросался с ним от одного предмета к другому, связывая их непрерывною цепью, и, признаюсь, старался сбить его... Мальчик вышел из трудного испытания с торжеством. Это меня приятно изумило, также и то, что штатный смотритель (Авр. Греков) не конфузился, что его ученик говорит не слово в слово по учебной книжке (как я привык видеть и с чем боролся немало в других училищах)... Я спросил его, кто этот мальчик. "Виссарион Белинский, сын здешнего уездного штаб-лекаря", - сказал он мне. Я поцеловал Белинского в лоб, с душевною теплотой приветствовал его, тут же потребовал из продажной библиотеки какую-то книжонку, на заглавном листе которой подписал: Виссариону Белинскому за прекрасные успехи в учении (или что-то подобное) от такого-то, тогда-то. Мальчик принял от меня книгу без особенного радостного увлечения, как должную себе дань, без низких поклонов, которым учат бедняков с малолетства.

^* (Белинский поступил в Чембарское уездное училище в 1822 году, уже одиннадцати лет, так как только к этому времени оно было построено и открыто. Он был несколько старше своих одноклассников.)

Чембар - маленький уездный городок, не лучше посредственного села. Местоположение его и окрестностей довольно живописно. Как говорил мне смотритель, Белинский гулял часто один, не был сообщителен с товарищами по училищу, не вмешивался в их игры и находил особенное удовольствие за книжками, которые доставал, где только мог... Общество, которое дитя встречало у отца, были городские чиновники, большею частию члены полиции, с которыми уездный лекарь имел дело по своей должности (от которой ничего не наживал). Общество это видел он нараспашку, часто за ерофеичем и пуншем, слышал речи, обращавшиеся более всего около частных интересов, приправленные цинизмом взяточничества и мелких проделок; видел воочию неправду и черноту, незамаскированные боязнью гласности, незакрашенные лоском образованности... Душа его, в которую пала с малолетства искра божия, не могла не возмущаться при слушании этих речей, при виде разного рода отвратительных сцен. С ранних лет накипела в ней ненависть... ко всякой неправде, ко всему ложному, в чем бы они ни проявлялись, в обществе или в литературе. Оттого-то его убеждения перешли в его плоть и кровь, слились с его жизнью.

Чембары. Общий вид. Фотография

(И. И. ЛАЖЕЧНИКОВ. Заметки для биографии Белинского)

...еще будучи мальчиком и учеником уездного училища, я в огромные кипы тетрадей неутомимо, денно и нощно, и без всякого разбора, списывал стихотворения Карамзина, Дмитриева, Сумарокова, Державина, Хераскова, Петрова, Станевича, Богдановича, Максима Невзорова, Крылова и других, когда и плакал, читая "Бедную Лизу" и "Марьину рощу"^*, и вменял себе в священнейшую обязанность бродить по полям при томном свете луны с понурым лицом... писал баллады и думал, что они не хуже баллад Жуковского, не хуже "Раисы" Карамзина, от которой я тогда сходил с ума.

^* (Повесть Н. М. Карамзина и повесть В. А. Жуковского.)

(БЕЛИНСКИЙ. Рецензия "Стихотворения А. Коптева")

Ни у родителей Белинского, ни у моих не было в Пензе коротких знакомых и таких близких родных, у которых они могли бы поместить меня... мы квартировали и очень долго в Верхней Пешей улице...^* Хозяином нашим был мещанин Яков Аврамович Петров, пожилой вдовец. У него был большой деревянный с мезонином дом, обращенный фасадом на улицу и занятый тогда сыном его, учителем рисования в гимназии, Иваном Яковлевичем Петровым; справа от этого дома на особенном небольшом дворе, оканчивавшемся маленьким фруктовым садом, построены были три флигеля, из которых в одном, состоявшем из двух с кухнею комнат, помещался сам хозяин с кухаркою; в другом, в одну большую комнату, жили семинаристы^** в числе четырех или пяти человек, и, наконец, часть третьего флигеля, состоявшую из одной довольно просторной комнаты, занимали Белинский и я; другая половина этого флигеля занята была кухнею и людскою учителя Петрова. Меблировка комнат была очень незатейлива: деревянная, дощатая и некрашеная кровать, такие же столы с одним или двумя ящиками, смотря по величине стола, легкие переносные скамейки и стулья с сквозною, решетчатою, из круглых спиц спинкою, с дощатою, ничем не обитою подушкою; на стенах полки для книг и тетрадей - и более ничего. Вся эта мебель, произведение кустарной промышленности, была обычною не только в деревнях, но и в уездных и даже губернских городах... Совместное житье с семинаристами было благодетельно для нас во многих отношениях. Видя перед своими глазами суровую, полную патриархальной простоты жизнь этих закаленных в нужде тружеников школьного учения, умевших довольствоваться самыми малыми средствами, терпеливо переносивших всякого рода лишения при встрече с враждебною случайностью, мы сами невольно учились безропотному перенесению житейских невзгод, мужали и крепли духом, запасались тою силою, без которой невозможна никакая борьба: ни с самим собою, ни с противодействующими нам стремлениями других. Немалую пользу приносили Белинскому оживленные споры и беседы семинаристов о предметах, касавшихся философии, богословия, общественной и частной жизни; при этих спорах он не всегда был только простым, внимательным слушателем, но принимал в них и сам деятельное участие; от таких прений возрастала и развивалась та неотразимая диалектическая сила, которою всегда отличался Белинский и против которой действительно трудно устоять. ...Сколько припомню, семинаристы, жившие с нами, считали себя в литературных познаниях ниже Белинского и настолько доверяли его вкусу, что нередко просили его выслушать школьные произведения пера своего. Белинский, бывало, читал им вслух статьи из добытых им журналов, сообщал свои мнения и воззрения, делился впечатлениями; особенными соучастниками этих чтений были Голубинский и Николай Соколов, очень даровитые люди. С своей стороны, они не оставались у него в долгу: помогали ему в занятиях древними языками, проверяли его переводы с русского на латинский и обратно.

^* (После окончания уездного училища Белинский поступил в гимназию в губернском городе Пенза.)

^** (То есть ученики духовной семинарии - среднего учебного заведения, готовившего церковнослужителей.)

(Д. П. ИВАНОВ. Сообщение при чтении биографии В. Г. БЕЛИНСКОГО)

Многое мимоходом западало в его <Белинского> крепкую память, многое он понимал сам, своим пылким умом; еще больше в нем набиралось сведений из книг, которые он читал вне гимназии. Бывало, поэкзаменуйте его, как обыкновенно экзаменуют детей, - он из последних, а поговорите с ним дома, по-дружески, даже о точных науках - он первый ученик. Учители словесности были не совсем довольны его успехами, но сказывали, что он лучше всех товарищей своих писал сочинения на заданные темы.

Во время бытности Белинского в Пензенской гимназии преподавал я естественную историю, которая начиналась уже в 3-м классе (тогдашний курс гимназический состоял из четырех классов). Поэтому он учился у меня только в двух высших классах. Но я знал его с первых, потому что он дружен был с соучеником своим, моим родным племянником, и иногда бывал в нашем доме. Он брал у меня книги и журналы, пересказывал мне прочитанное, судил и рядил обо всем, задавал мне вопрос за вопросом. Скоро я полюбил его. По летам и тогдашним отношениям нашим он был неравный мне, но не помню, чтоб в Пензе с кем-нибудь другим я так душевно разговаривал, как с ним, о науках и литературе.

Домашние беседы наши продолжались и после того, как Белинский поступил в высшие классы гимназии. Дома мы толковали о словесности; в гимназии он, с другими учениками, слушал у меня естественную историю. Но в Казанском университете я шел по филологическому факультету, и русская словесность всегда была моей исключительной страстью. Можете представить себе, что иногда происходило в классе естественной истории, где перед страстным, еще молодым в то время, учителем сидел такой же страстный к словесности ученик. Разумеется, начинал я с зоологии, ботаники или ориктогнозии^* и старался держаться этого берега, но с средины, а случалось и с начала лекции, от меня ли, от Белинского ли, бог знает, только естественные науки превращались у нас в теорию или историю литературы. От Бюффона-натуралиста^** я переходил к Бюффону-писателю, от Гумбольдтовой^*** географии растений к его "Картинам природы", от них к поэзии разных стран, потом... к целому миру в сочинениях Тацита^**** и Шекспира, к поэзии в сочинениях Шиллера и Жуковского... А гербаризации? Бывало, когда отправлюсь с учениками за город, во всю дорогу, пока не дойдем до засеки, что позади городского гулянья, или до рощей, что за рекой Пензой, Белинский пристает ко мне с вопросами о Гёте, Вальтер Скотте, Байроне, Пушкине, о романтизме и обо всем, что волновало в то доброе время наши молодые сердца.

^* (Ориктогнозия, или ориктологи я, - старинное название минералогии.)

^** (Бюффон Жорж-Луи-Леклер (1707-1788) - французский естествоиспытатель, труды которого" отличались яркостью и живостью описаний; автор "Естественной истории" (в 36 томах).)

^*** (Гумбольдт Александр (1769-1859) - немецкий естество-испытатель и путешественник, автор "Космоса" (в 5 томах), "Картин природы" и др.)

^**** (Тацит Публий Корнелий (ок. 55 - ок. 120) - римский историк, которого называли "ненавистником тиранов".)

Тогда Белинский, по летам своим, еще не мог отрешиться от обаяния первых пушкинских поэм и мелких стихов. Неприветно встретил он сцену: "Келья в Чудовом монастыре"^*. Он и в то время не скоро подавался на чужое мнение. Когда я объяснял ему высокую прелесть в простоте, поворот к самобытности и возрастание таланта Пушкина, он качал головой, отмалчивался или говорил: "дайте подумаю, дайте еще прочту". Если же с чем соглашался, то, бывало, отвечал с страшной уверенностью: "совершенно справедливо!"

^* (Сцена из "Бориса Годунова" А. Пушкина.)

(М. М. ПОПОВ. "Воспоминания")

Помните ли вы то время нашей литературы, когда она казалась такою живою, разнообразною, пестрою, богатою, - когда не было конца литературным новостям, не было конца изумлению и наслаждению читателя? Прекрасное то было время! Тогда явился исполин нашей поэзии, полный и могучий представитель русского духа в искусстве - Пушкин. Каждое его новое стихотворение, показывавшееся то в журнале, то в альманахе, расшевеливало все умы, настроенные ожиданием чудес его поэзии, было живою, чудною новостию...

(БЕЛИНСКИЙ. Рецензия "Сочинения в стихах и прозе Дениса Давыдова (1840)")

Как чародей, он <Пушкин> в одно и то же время исторгал у нас и смех и слезы, играл по воле нашими чувствами... Он пел, и как изумлена была Русь звуками его песен: и не диво, - она еще никогда не слыхала подобных; как жадно прислушивалась она к ним; и не диво, в них трепетали все нервы ее жизни! Я помню это время, счастливое время, когда в глуши провинции, в глуши уездного городка, в летние дни, из растворенных окон, носились по воздуху эти звуки, подобные шуму волн или журчанию ручья...^*

^* (Слова Пушкина в поэме "Цыганы" об Овидии: "и голос, шуму вод подобный" и его же строки из стихотворении "Ночь": "Мои стихи, сливаясь и журча, текут, ручьи любви...")

(БЕЛИНСКИЙ. "Литературные мечтания")

Я в детстве знал Державина наизусть, и мне трудно было из мира его напряженно-торжественной поэзии, бедной содержанием, лишенной всякой художественности, всякой виртуозности, перейти в мир поэзии Пушкина, столь светлой, ясной, прозрачной, определенной, возвышенно-свободной, без напряженности, полной содержания и потому вызывающей из души читателя все чувства, даже такие, которых возможности он и не подозревал в себе, заставляющей вглядываться и вдумываться в природу, в жизнь и во внутреннее, тайное святилище собственной души, - наконец, поэзии, столь гармонической и художественной.

Пенза. Здание гимназии, где учился Белинский. Фотография

Для моего детского воображения, поставленного державинскою поэзиею на ходули, поэзия Пушкина казалась слишком простою, слишком кроткою и лишенною всякого полета, всякой возвышенности... Переход от Державина к Жуковскому для меня был очень легок: я тотчас же очаровался этим мистическим миром внутренней, задушевной поэзии, любил ее исключительно; но Державин все-таки оставался в моем понятии идеалом истинного поэта. Только постепенное духовное развитие в лоне пушкинской поэзии могло оторвать меня от глубоко вкоренившихся впечатлений детства и довести до сознания тайны, сущности и значения истинной поэзии.

(БЕЛИНСКИЙ. "Русская литература в 1841 году")

Мы хорошо помним это время, помним, как многие были неприятно разочарованы "Цыганами" и говорили, что "Кавказский Пленник" и "Бахчисарайский фонтан" гораздо выше новой поэмы. Это значило, что поэт вдруг перерос свою публику... В то время, как он уже сам беспощадно смеялся над первыми своими поэмами, его добродушные поклонники еще бредили Пленником, Черкешенкою, Заремою, Мариею, Гиреем, Братьями-Разбойниками и только по какой-то робости похваливали Цыган...

(БЕЛИНСКИЙ. "Сочинения Александра Пушкина", статья седьмая)

...но вместе с ними <произведениями Пушкина и Жуковского> с восторгом равно детским читались, перечитывались, учились наизусть и переписывались в тетрадки стихотворения и других поэтов, из которых одни были, точно, с замечательными талантами, а другие вовсе без таланта, владея гладким стихом и модною манерою выражать бывшие тогда в моде чувства уныния, грусти, лени, разочарования и тому подобное.

(БЕЛИНСКИЙ. "Русская литература в 1843 году")

Театр! театр! каким магическим словом был ты для меня во время оно! Каким невыразимым очарованием потрясал ты тогда все струны души моей и какие дивные аккорды срывал ты с них!.. В тебе я видел весь мир, всю вселенную, со всем их разнообразием и великолепием, со всею их заманчивою таинственностию! Что перед тобою был для меня и вечно голубой купол неба с его светлозарным солнцем, бледноликою луною и мириадами томно блестящих звезд, - и угрюмо безмолвные леса, и зеленые рощи, и веселые поля, и даже само море с его тяжко дышащею грудью, с его немолчным говором валов и грустным ропотом волн, разбивающихся о неприступный берег? Твои, о театр! тряпичные облака, масляное солнце, луна и звезды, твои холстинные деревья, твои деревянные моря и реки больше пророчили жадному чувству моему, больше говорили томящейся ожиданием чудес душе моей! Так сильно было твое на меня влияние, что даже и теперь... этот еще неполный, но уже ярко освещенный амфитеатр и медленно собирающаяся в него толпа, эти нескладные звуки настраиваемых инструментов, даже и теперь все это заставляет трепетать мое сердце как бы от предчувствия какого-то великого таинства, как бы от ожидания какого-то великого чуда, сейчас готового совершиться перед моими глазами... Вот с последним ударом смычка быстро взвилась таинственная занавесь, сквозь которую тщетно рвался нетерпеливый взор мой, чтоб скорее увидеть скрывающийся за нею волшебный мир, где люди так не похожи на обыкновенных людей, где они или так невыразимо добры, или такие ужасные злодеи, и где женщины так обаятельно, так неотразимо хороши, что, казалось, за один взгляд каждой из них отдал бы тысячу жизней!.. Сердце бьется редко и глухо, дыхание замерло на устах, - и на волшебной сцене все так чудесно, так полно очарования; молодое, неискушенное чувство так всем довольно, и - боже мой! - с какою полнотою в душе выходишь, бывало, из театра, сколько впечатлений выносишь из него!.. Даже и днем, если случится пройти мимо безобразного и неопрятного театра в губернском городе^*, с каким благоговейным чувством смотришь, бывало, на этот "великолепный" храм искусства, - снять перед ним шапку как-то стыдно при людях, а остаться с покрытой головою казалось непростительною дерзостью. В каждом актере я думал видеть существо высшее и счастливое - жреца высокого искусства, служению которого он предан бескорыстно и усердно и служением которому он счастлив... Ему - думал я - улыбается слава, ему гремят рукоплескания; он, словно чародей какой-нибудь, мановением руки, взором, звуком голоса, по воле своей, заставляет и плакать и смеяться послушную ему толпу; он возбуждает в ней благородные чувства, высокие помыслы; он рождает в ней любовь к добру и отвращение от зла... Велико его призвание, высок его подвиг,- и как ему не смотреть с благоговейным уважением и на искусство, которому он служит, и на самого себя, которого возвышает служение искусству... Сделаться актером - значило для меня сделаться великим человеком, - и я чуть было в самом деле не сделался им, - т. е. актером, а не великим человеком... Мечты ребенка! Я и не подозревал тогда, что часть этих актеров была не служителем, а илотом^** искусства, и полное имела право смотреть на сцену, как на барщину^***; другая часть прикована была к театру, как чиновник к канцелярии, как сиделец^**** к магазину; и что лучшие из этих "великих" людей были те, которых житейские расчеты были немного смешаны с самолюбием и высоким понятием о их мнимых или истинных талантах... Мне и в голову не входило, что у этих людей не было никакого понятия об искусстве и что они знали только ремесло, одни находя его более, другие менее тяжким и скучным... Все это я узнал уже после, расставшись с губернским балаганом, который я добродушно принимал за театр...

^* (Страстный любитель театра, Белинский посещал в Пензе театр, который содержал помещик Гладков. Большинство актеров и все актрисы этого театра были крепостные.)

^** (Илоты - земледельцы в Спарте (Древняя Греция), находившиеся на положении рабов.)

^*** (Барщина - работа крепостных на барина, помещика.)

^**** (Сиделец - приказчик.)

(БЕЛИНСКИЙ. "Александрийский театр")

...еще в 1828 году Белинский задумал поступить в университет. В это время Белинскому было 17 и даже 18 лет^*; следовательно, возраст не мешал его вступлению. Одни ограниченные сведения, приобретенные им в гимназии, могли пугать его; но с этой стороны он мог успокоиться, во-первых, возможностью подготовиться дома, а во-вторых, всего более нетрудностию вступительного экзамена, в которой уверили его земляки, студенты Московского университета, приезжавшие в Пензу и в Чембар на вакацию. Сроднившись с мыслью об университете, Белинский охладел к гимназическому учению; притом, за выходом учителей и при беспрестанной смене их, много свободного времени пропадало даром... с вступлением директора Протопопова, человека заботливого и строгого, начались непривычные для гимназистов взыскания и наказания. Белинский в конце учебного 1827/28 года стал реже посещать заведение, не держал, помнится мне, годичного экзамена на переход в 4-й класс, надеясь в августе ехать в Москву; но надежда эта не осуществилась, он должен был возвратиться после вакационного времени в Пензу и продолжать учение в том же 3-м классе, как не державший экзамена и получивший неудовлетворительные отметки по многим предметам... Повторительное учение в 3-м классе продолжалось около пяти месяцев: к рождеству он уехал в Чембар и не возвращался уже в гимназию; заявлений о своем выходе из нее он не делал. Никаких документов получать ему было не нужно, и вот почему: в январе 1829 года в гимназических ведомостях об нем было отмечено, что за нехождение в класс не рекомендуется, а в феврале того же года он был вычеркнут из списков, с отметкою: за нехождение в класс.

^* (В то время Белинскому было 17 лет.)

(Д. П. ИВАНОВ. Сообщение при чтении биографии В. Г. Белинского)

...я всегда помню искреннего друга своего Белинского, помню то счастливое время, когда, беседуя с оным, я наслаждался совершенным благополучием - помню и вздыхаю... При входе в класс, я невольно ищу тебя и не нахожу, тебя нет более, злоба и несправедливость людей изгнали тебя из Гимназии и лишили оную лучшего украшения...

(А. Ф. МАКСИМОВ^* - БЕЛИНСКОМУ (из Пензы в Чембар), 12 мая 1829 г.)

^* (Алексей Федорович Максимов - товарищ Белинского по гимназии. Белинский дружил с Максимовым, брал у него книги для чтения, беседовал с ним о литературе.)