Мечты и думы

С возвращением в Петербург наступила пора усиленного труда, напряженной каждодневной работы, продолжавшейся нередко за полночь. Гоголь теперь уже не получал вознаграждения в Патриотическом институте - его жалованье удерживалось за воспитание сестер. Мать совершенно запуталась в своих хозяйственных делах: "фабрикант", который должен был наладить кожевенную фабрику, оказался не только пьяницей, но и жуликом. Он пропил все, что было возможно, и сбежал, бросив на произвол судьбы недооборудованное предприятие. Мария Ивановна очутилась в неоплатных долгах, пришлось спешно перезакладывать имение, и Гоголь вынужден был урывать скудные гроши, чтобы помочь семье.

Но, конечно, не только материальные нужды заставляли его погрузиться в литературную работу. Голова его была переполнена замыслами, наблюдениями, образами, которые рвались на бумагу.

Он переехал на новую квартиру на Малой Морской, в доме Лепена. Квартира выходила окнами во двор и состояла из двух небольших комнат. По темной, неопрятной лестнице посетитель попадал в маленькую переднюю с перегородкой, за ней следовала спальная, в которой обычно принимались гости и подавался чай. Другая комната, попросторнее, служила кабинетом. В ней у стены стоял простой диван, у окна помещался большой письменный стол, заваленный книгами, а рядом конторка, за которой, стоя, обычно писал Гоголь.

Гоголь. Портрет работы художника Венецианова. 1834 год

Стены кабинета были украшены английскими гравюрами с изображением видов Греции, Индии, Персии. Гоголь восхищался тонкой работой граверов на стали, искусством светотени, точностью рисунка.

В этой скромной квартирке нередко собирались друзья. Бывал Пушкин, Плетнев, Анненков, нежинские однокашники. Гоголь угощал гостей крепким чаем и сладкими кренделями, до которых был большой охотник. За чаем начинались шумные беседы, споры о литературе. Друзья назывались в шутку по именам модных французских писателей: Павел Васильевич Анненков прозван был Жюль-Жаненом, а один из нежинских приятелей получил даже кличку Софьи Ге, популярной тогда французской романистки.

Анненков вспоминал об одном из таких чаепитий. Он несколько опоздал и пришел, когда все уже сидели за столом. "Вот, вы как раз поспели! - обратился к нему Гоголь. - Сегодня крендели, куплены на вес золота!"

Среди присутствующих был пожилой человек, врач-психиатр, который подробно рассказывал о поведении и привычках сумасшедших, о строгой, почти логической последовательности, замечаемой у них в развитии их нелепых идей. Гоголь подсел к нему. Он особенно ценил разговоры с бывалыми людьми. Мог целые часы проводить с фабрикантом, мастеровым, конным заводчиком, с любым человеком, хорошо знающим свою специальность. И все сведения, полученные от таких бесед, Гоголь тщательно записывал на отдельных листочках, которые у него хранились про запас.

Как-то раз, когда он был в гостях у Анненкова, там присутствовал малозначительный чиновник, в поношенном синем фраке и с испитым, осунувшимся лицом. Речь зашла о необыкновенных случаях в жизни, и этот неказистый, робеющий в обществе литераторов чиновник решился рассказать случай, который произошел с его сослуживцем.

- Жил очень одинокий и бедный канцелярист, усердно переписывавший бумаги, - начал он свой рассказ. - Но, как это ни удивительно, у него была одна непомерная страсть. Он любил, просто даже удивительно как, охоту, - охоту на уток. Ценой непомерных лишений и каждодневной экономии скопил он сумму, достаточную для покупки ружья. И купил - поверите ли - хорошее лепажевское ружье страшной цены - рублей в двести! - Тут рассказчик остановился и для придания значительности своему повествованию сделал паузу. - И вот в первый же раз, как пустился этот чиновник на своей лодчонке по Финскому заливу, положив драгоценное ружье на нос суденышка, и находился, понимаете сами, в каком-то самозабвении, его ружье было стянуто с лодки густым тростником. Только он пришел в себя, видит, а ружья-то и нет! Он туда-сюда - тщетно. Ружье затонуло. Возвратился мой знакомец домой и слег в постель, да уж больше и не вставал: горячка его схватила. Ну, мы, товарищи по службе, пожалели его, подписку устроили. Кто сколько мог дал. Купили ему новое ружье. Выздоровел наш приятель, только как вспомнит о страшном событии, то лицо смертельной бледностью так и покроется.

Тарас Бульба. Рисунок Художника Кибрика

Гоголь очень заинтересовался рассказом, и, даже когда все окружающие засмеялись этому анекдоту, он оставался задумчив и сидел, опустив голову.

По вечерам Гоголь обычно становился за конторку и писал. Он любил писать на больших листах конторских книг, из простой бумаги с кожаными корешками, служащих обычно для записывания входящих и исходящих бумаг в канцеляриях. В этих тетрадях Гоголь набрасывал черновые, первоначальные тексты своих произведений, планы, замыслы. Мелким, нечетким, несколько женским почерком он очень тесно, не оставляя ни полей, ни клочка свободного места, исписывал всю страницу, без всякой системы, без нумерации, рыжеватыми, как бы несколько выцветшими чернилами. Буквы сплетались в длинные, однообразные строчки, которые иногда слегка подымались или опускались, словно выражая внутренний ритм фразы. Помарки и поправки он делал тонкими, почти незаметными буквами над строкой.

Замыслы и планы перегоняли друг друга, сталкивались на одной и той же странице. Вот на листе набросано начало статьи "Скульптура, живопись и музыка", прерванное на седьмой строке. Тут же тщательно выведено "Повесть из книги под названием. "Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском острове в 16 линии". Несколько строк так и не оконченного рассказа об улице, озаренной странным блеском одинокого фонаря. А дальше начальные фразы "Невского проспекта": "Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге..." Через несколько страниц наброски статьи "Шлецер, Миллер и Гердер", а за нею четыре строки из окончания "Записок сумасшедшего". Мы словно видим здесь, как щедро роились замыслы Гоголя, как неисчерпаем был его творческий порыв, избыточность, творческое богатство писателя.

Наряду с работой над художественными произведениями много времени и сил он отдавал занятиям историей, чтению источников, научных исследований, монографий. В его тетрадях - выписки из редких книг и источников, конспекты, записи собственных мыслей. Здесь и рассуждение о местожительстве славянских народов, и заметки "О варягах", "Союзы государей европейских с русскими", "Век Людовика XIV", наброски лекций о Мидии и персах, о "Распространении норманнов", об "Италии до вестготов" и многое другое. Сколько нужно было подвижнического труда, неутомимой работы, тщательного изучения, чтобы накопить эту массу материалов!

Интерес к истории приобретал у Гоголя все более и более властный характер. Он строит свои планы, свою будущую жизнь, исходя уже из надежды на ученую карьеру, на создание исследования по всемирной истории и всемирной географии, которое уже получило и громкое название "Земля и люди". В феврале 1833 года он сообщает о своей работе над ней в Москву Погодину: "Едва начинаю и что-нибудь совершу из истории, уже вижу собственные недостатки: то жалею, что не взял шире, огромнее объему, то вдруг зиждется совершенно новая система и рушит старую. Напрасно я уверяю себя, что это только начало, эскиз, что оно не нанесет пятна мне, что судья у меня один только будет, и тот один - друг. Но не могу, не в силах. Чорт побери пока труд мой, набросанный на бумаге, до другого, спокойнейшего времени. Я не знаю, отчего я теперь так жажду современной славы. Вся глубина души так и рвется наружу".

Гоголь подходил к истории не как дилетант, как читатель-занимательных анекдотов. Он глубоко продумал самые принципы исторического изучения, хорошо знаком был с работами наиболее крупных историков своего времени: Гердера, Шлецера, Миллера, с новыми французскими историками - Мишле, Гизо. Внимание Гоголя привлекал самый процесс исторического развития, грандиозные картины прошлого человечества. Он писал: "Всеобщая история, в истинном ее значении, не есть собрание частных историй всех народов и государств без общей связи, без общего плана, без общей цели, куча происшествий без порядка, в безжизненном и сухом виде, в каком очень часто ее представляют. Предмет ее велик: она должна обнять вдруг и в полной картине все человечество, каким образом оно из своего первоначального, бедного младенчества развивалось, разнообразно совершенствовалось и, наконец, достигло нынешней эпохи. Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека, кровавыми трудами борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями, - вот цель всеобщей истории!" И эту головокружительную, грандиозную цель поставил перед собой Гоголь.

Он решительно критиковал историков, ограничивающихся собиранием отдельных фактов, описанием событий. Особенно близка сердцу Гоголя была героическая, полная драматических эпизодов история украинского народа, которая привлекала его своей красочностью, своим поэтическим обаянием. У него возникла мысль написать историю казачества.

На почве любви к украинской старине и к украинской песне Гоголь близко сошелся со своим земляком Максимовичем. Михаил Александрович Максимович был профессором ботаники Московского университета, но его влекла неудержимая страсть к изучению украинских песен, языка, этнографии, истории. Максимович навещал Гоголя, привозил ему новые песни, собиранием которых он много лет занимался. Между ними завязалась оживленная переписка.

Работая над историей Украины, Гоголь прежде всего обращался к песням.

В письме к Максимовичу от 9 ноября 1833 года он сообщал: "Теперь я принялся за историю нашей единственной, бедной Украины. Ничто так не успокаивает, как история. Мои мысли начинают литься тише и стройнее. Мне кажется, что я напишу ее, что я скажу много того, чего до меня не. говорили.

Я очень порадовался, услышав от вас о богатом присовокуплении песен и собрании Ходаковского. Как бы я желал теперь быть с вами и пересмотреть их вместе, при трепетной свече, между стенами, убитыми книгами и книжною пылью, с жадностью жида, считающего червонцы. Моя радость, жизнь моя! песни! как я вас люблю! Что все черствые летописи, в которых я теперь роюсь, пред этими звонкими, живыми летописями!"

Гоголь даже поместил в газетах объявление о том, что он готовит издание "Истории малороссийских казаков", сочинение Н. Гоголя, автора "Вечеров на хуторе близ Диканьки".

Вскоре приехал из Москвы и сам Максимович. Он привез объемистую тетрадь украинских песен. Михаил Александрович решил перебираться в Киев и склонял к этому и Гоголя.

- Мне надоел Петербург, - жаловался Гоголь, - или, лучше, не он, но проклятый климат его: он меня допекает. Да, это славно будет, если мы займем с тобою киевские кафедры. Много можно будет наделать добра!

Максимович горячо убеждал своего друга, доказывая, что кафедру истории он легко может получить, если за него похлопочут Жуковский и Плетнев перед министром просвещения. А то есть опасность, что тамошний попечитель Брадке заполнит университет немцами.

- Нужно будет стараться кого-нибудь из известных людей туда впихнуть, истинно просвещенных и так же чистых и добрых душою, как мы с тобою, - согласился Гоголь. - Хотя бы для святого Владимира^* побольше славян.

^* (Киевский университет носил имя св. Владимира, великого князя Киевского, принявшего христианство.)

Максимович уехал. Гоголь принялся настойчиво хлопотать. Но ни ходатайство Жуковского, ни Плетнев, ни Пушкин, принявший горячее участие в этом деле, не смогли пересилить упрямого немца. Молодому литератору, окончившему Нежинскую гимназию, киевский попечитель предпочел адъюнкта Харьковского университета Цыха, тоже немца. Гоголь был сильно расстроен этой неудачей.

В лирической заметке, посвященной новому, наступающему 1834 году, Гоголь писал: "Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанных один на другой домов, гремящих улиц, кипящей меркантильности, - этой безобразной кучи мод, парадов, чиновников, диких северных ночей, блеску и низкой бесцветности? В моем ли прекрасном, древнем, обетованном Киеве, увенчанном многоплодными садами, опоясанном моим южным, прекрасным, чудным небом, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками с своими как бы гармоническими обрывами, и подмывающий ее мой чистый и быстрый, мой Днепр..." Гоголь мечтает уйти от меркантильности Петербурга, его доходных домов, вопиющих противоречий блеска и бесцветности, роскоши и нищеты. Он обращается к своему гению, к мечте о всемирной гармонии, красоте, блаженстве человека: "О, не разлучайся со мною! Живи на земле со мною хоть два часа каждый день, как прекрасный брат мой. Я совершу... Я совершу! Жизнь кипит во мне. Труды мои будут вдохновенны. Над ними будет веять недоступное земле божество! Я совершу... О, поцелуй и благослови меня!"

Эта лирическая исповедь, эта мечта поэта о гармоническом мире, о счастье человека была тем взволнованнее и проникновеннее, чем мрачнее и безысходнее было все то несправедливое, низменное, продажное, что его окружало. Мечта о всеобщей гармонии, об освобождении человека от пошлости окружающего сказалась и в ряде статей, написанных с тем же вдохновенным пафосом и включенных вскоре в сборник "Арабески". Эти статьи проникнуты страстной любовью к Человеку, тревожной заботой об его участи в этом меркантильном мире чинов и золота, всеобщей продажности и падения: "Все составляет заговор против нас, - писал Гоголь, - вся эта соблазнительная цепь утонченных изобретений роскоши сильнее и сильнее порывается заглушить и усыпить наши чувства. Мы жаждем спасти нашу бедную душу, убежать от этих страшных обольстителей..."

Мир холодного эгоизма, мир собственнических вожделений, чинов и капиталов властно наступал на Гоголя. Запутанные дела его матери, поддавшейся на посулы жулика-спекулятора, тупоголовое недоброжелательство Брадке, спекулятивные проделки издателей "Вечеров", не оставлявшая его нужда, превращение беспринципными литераторами литературы в коммерцию, всеобщая погоня за прибылью, барышами, дивидендами пугали и отталкивали Гоголя, сохранившего веру в человека, в справедливость, в красоту жизни.

Он пишет повесть "О том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", в которой беспощадно казнит этот тупой, косный мир низменных интересов, собственнической алчности, грубого и грязного падения человека. Он начинает работу над повестью "Невский проспект", в которой честный и не приспособленный к окружающей жизни мечтатель-художник трагически погибает, а самодовольный и наглый пошляк, невзирая ни на что, срывает цветы удовольствия.

Гоголь прочел свою повесть о двух Иванах Пушкину. В светлом, заставленном книгами кабинете Пушкина царила атмосфера чистоты, тонкого вкуса, безыскусственной простоты. Пушкин сидел на диване, поджав ноги, и громко смеялся, когда Гоголь в лицах изображал сухопарого, претендующего на образованность Ивана Ивановича и грубого, бесцеремонного Ивана Никифоровича с их мелкой и гнусной склокой и пакостными кляузами.

Пушкин был легок, стремителен. Даже сидя, поджав ноги, на турецком диване в своем любимом красном архалуке в зеленую клеточку, он, казалось, куда-то торопился, с веселым возбуждением слушая Гоголя. Когда Гоголь дошел до описания судопроизводства и того, как бурая свинья утащила жалобу Ивана Ивановича, Пушкин заразительно, неудержимо стал смеяться. Гоголь важно и хладнокровно продолжал свое чтение, лишь иногда в его глазах загорались лукавые, озорные искорки.

Когда он кончил читать, Пушкин вскочил с дивана, крепко обнял его и воскликнул:

- Очень оригинально и очень смешно!

Гоголь улыбнулся от радости. Похвала Пушкина была для него высшей наградой. Но Пушкин тут же стал серьезен. Он стал говорить о том, что у Гоголя удивительный комический талант сатирика, талант, которого русская литература не знала со времен Фонвизина. С этим великим даром Гоголь не должен ограничиваться лишь смешными, юмористическими произведениями. Он должен серьезно взглянуть на жизнь, на ее важные и горестные стороны.

- Еще ни у одного писателя, - задумчиво сказал Пушкин, - не было этого дара выставлять так ярко пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глаза всем!

Они еще долго беседовали о литературе, о том важном и великом призвании писателя, к которому обязывает его талант. Заговорили о делах Гоголя. Дела эти были не блестящи. Единственным выходом из денежных затруднений оставалась служба. После неудачи с Киевом Гоголь стал подумывать о Петербургском университете, о профессорстве в нем. Пушкин обещал переговорить с министром графом С. С. Уваровым.

Хлопоты друзей увенчались успехом: 24 июля 1834 года Гоголь был зачислен адъюнкт-профессором по кафедре всеобщей истории Санкт-Петербургского университета.