Поездка в Васильевку

Весна 1832 года была на редкость холодная, со снегом. Гоголь затосковал по солнцу и теплу Украины. А тут еще надо было устраивать младших сестриц. Матушке не под силу воспитать их и дать образование в деревенской глуши. Ему с трудом удалось выхлопотать, чтобы сестер поместили в Патриотический институт, но для этого необходимо привезти их из Васильевки. Все выходило так, что надо ехать домой, на родину. Он написал Саше Данилевскому и Красненькому, чтобы собраться вместе в Васильевке, и стал готовиться к отъезду.

Но прежде следовало по дороге побывать в Москве. В Москве его ждали новые знакомства. Историк М. П. Погодин, артист М. С. Щепкин, критик С. П. Шевырев, литератор С. Т. Аксаков и многие другие уже знали Рудого Панька по его "Вечерам" и жаждали с ним встретиться и познакомиться, расспрашивали о нем своих петербургских знакомых. 9 июня 1832 года Гоголь подал заявление о каникулярном отпуске из Патриотического института на имя статс-секретаря ведомства императрицы Марии - Н. М. Лонгинова, под чьим начальством находился институт, и в конце июня уже смог отправиться в путешествие. Ехать пришлось в холодную дождливую погоду; он простудился и приехал в Москву больным.

Остановился Гоголь в гостинице. Через несколько дней явился к нему Погодин и повез к себе на Девичье поле. Там он недавно купил дом и оборудовал для своего обширного "древлехранилища" старинных документов и книг. Погодин только что получил кафедру русской истории в Московском университете и пользовался большим научным авторитетом. Он был известен и как писатель и журналист. Его повести из купеческого быта, его исторические драмы имели успех. Выходец из крепостных, это был на редкость трудолюбивый человек, глубоко преданный науке и литературе. Однако по своим взглядам он являлся консерватором, сторонником правительства. Погодин сразу почувствовал талант молодого автора "Вечеров". Гоголь признался, что сейчас более всего его увлекают планы научной работы, что он много занимается всемирной историей и в особенности историей казачества. Пылкий живой рассказ Гоголя о происхождении казачества увлек даже сухого и недоверчивого Погодина.

- Появление казачества можно отнести к началу четырнадцатого века, - говорил Гоголь слегка наставнически, как на уроках в институте. - Это были беглецы с севера России, Украины, бежавшие от татар, ограбленные россияне, убежавший от деспотизма панов польский холоп. Они положили начало этому обществу по ту сторону Днепра и составили тесное братство. Все было у них общее: вино, цехины, жилища. Вечный страх, вечная опасность внушали им какое-то презрение к жизни. Казак более заботился о доброй мере вина, нежели о своей участи. Но в их нападениях на врагов видна была вся гибкость, вся сметливость ума, все уменье пользоваться обстоятельствами. Этот же самый казак после набега гулял и бражничал со своими товарищами, сорил и разбрасывал награбленные сокровища, был бессмысленно пьян и беспечен до нового набега.

- Вы рассказываете, как поэт, - заметил Погодин.

- Но какая же это история, если она скучна! - ответил в тон ему Гоголь.

Восхищенный Погодин повел молодого писателя к своим друзьям Аксаковым.

Аксаковы жили тогда на Арбате, в Афанасьевском переулке. Это была большая дружная семья. Сыновья Аксакова Константин, Иван, Григорий в то время еще находились в отроческом возрасте. Сам Сергей Тимофеевич, известный театрал и критик, своим здравым умом, прекрасным знанием литературы и широким радушием привлекал к себе многочисленное московское общество литераторов и актеров.

Когда Гоголь с Погодиным пришли в гостеприимный домик, глава семьи находился у себя в кабинете, помещавшемся в мезонине, и играл с друзьями в бостон. В комнате было жарко, все сидели без пиджаков. Появление Погодина в сопровождении молодого человека лет двадцати сразу привлекло общее внимание. Наружность Гоголя сразу бросалась в глаза. Белокурый хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие, крепко накрахмаленные воротнички придавали его юному лицу несколько задорный, даже вызывающий вид. Щегольской пестрый жилет, золотая цепочка еще больше подчеркивали эту франтоватую внешность.

- Вот вам Николай Васильевич Гоголь! - отрекомендовал вошедшего Погодин.

Сергей Тимофеевич надел сюртук и приветливо пожал Гоголю руку. Разговор не вязался. Гоголь просил продолжать игру. Выручил пятнадцатилетний сын Аксакова Константин. Узнав о приезде Гоголя, он бросился к нему и с юношеским пылом стал рассказывать, с каким восторгом все домашние читали "Вечера". Тем не менее Гоголь продолжал держаться замкнуто. Сказал, что приехал в Москву больным, пожаловался, что сильно похудел, что сюртук висит на нем, как на вешалке. Он даже не остался на ужин, несмотря на уговоры хозяина, лишь попросил познакомить его с Загоскиным, прославившимся тогда своими романами "Юрий Милославский" и "Рославлев".

Дня через два Гоголь зашел за Погодиным, и они вместе отправились к Загоскину. Дорогой разговорились. На восторженные комплименты Погодина, расхваливавшего "Вечера на хуторе", Гоголь отвечал сухо и немногословно. Он жаловался на свои болезни, говорил, что болен неизлечимо.

- Да чем же вы больны? - удивленно спросил. Погодин, смотря на него своими недоверчивыми глазами.

- Я все время чувствую боль в груди и тяжесть в желудке, - ответил Гоголь. - Причина болезни в кишечнике, но в чем она, врачи точно сказать не могут.

Разговор зашел о Загоскине. Гоголь похвалил его комедии за веселость, но сказал: он не то пишет, что требуется для театра.

- Действия нет вовсе. Лица не взяты с природы!

Погодин возразил, что писать не о чем, что кругом все однообразно и пусто, неоткуда взять подлинно комический сюжет.

- Это неправда, - воодушевился Гоголь. - Комизм кроется везде. Живя посреди него, мы его не видим. Но если художник перенесет его в искусство, на сцену, то мы же будем валиться от смеху и удивляться, что прежде не замечали.

Загоскин встретил их с шумливой радостью. Он бросился навстречу с распростертыми объятиями, несколько раз принимался обнимать и целовать и Гоголя и Погодина, бил Погодина кулаком в спину, называл хомяком, сусликом. Говорил без умолку о себе, о множестве своих занятий, о бесчисленном количестве прочитанных им книг, о своих литературных и археологических трудах.

Словом, стремился показать себя в наивыгоднейшем свете.

Гоголь спокойно его выслушивал, делая вид, что верит всем этим непревзойденным достоинствам хозяина, и переводил разговор на самые обыкновенные, будничные темы, рассматривая шкафы с книгами. Загоскин начал хвастаться книгами, показывая якобы совершеннейшие редкости, затем стал хвастаться шкатулками, табакерками. Наконец вытащил раскидное кресло с пружинами и так прищемил руку севшему в него Погодину, что тот закричал от боли. Гоголь даже не улыбнулся, вынул часы и сказал, что ему пора идти. Раздобревший, похожий на старого барсука Загоскин был в отчаянии.

Впоследствии Гоголь не раз вспоминал эту сцену с креслом и очень смешно рассказывал ее под хохот слушателей, показывая, как беспомощно пытался вырваться из кресла-мышеловки Погодин.

Гоголь прекрасно понял самодовольную ограниченность и мелочность Загоскина и предпочел укрыться от него ничего не значащим разговором. Он уже научился разбираться в людях. С разными людьми он сам казался разным человеком. С теми, кому симпатизировал, любил пошутить, посмеяться, поговорить по душам, почитать вслух стихи Пушкина или Языкова. Но с теми, кто был ему антипатичен, он упорно молчал или говорил о предметах самых незначительных.

Новым московским знакомством была и встреча с Иваном Ивановичем Дмитриевым. Это был наряду с Крыловым патриарх литературы. Он доживал свой век в большом доме с садом, дописывал мемуары и охотно принимал гостей. Сухонький стройный старичок, бывший министр, друг и современник Карамзина, он был остроумен и шутлив на старинный манер. Он хорошо помнил екатерининское время и забавно рассказывал истории и анекдоты о людях далекого прошлого. Гоголю он понравился своими изящными манерами, острым умом, живым интересом к происходящему вокруг него. Дмитриев был как бы символом старой дворянской Москвы, с ее недоверием к Петербургу, с ее маленькими деревянными особняками, тихими улочками, на которых пробивалась трава, с ее пышными и сытными обедами.

Подружился Гоголь и с Михаилом Семеновичем Щепкиным - знаменитым русским актером, еще в недавнем прошлом крепостным. Гоголь видел игру Щепкина в Петербурге во время приездов артиста на гастроли и высоко оценил ее правдивость. Приехав в Москву, он поспешил явиться к своему прославленному земляку. Щепкин в это время обедал в кругу своей семьи и друзей. Дверь из столовой в переднюю была настежь открыта, и в середине обеда в нее вошел новый, незнакомый большинству присутствующих гость. Гость остановился на пороге в залу и, окинув всех быстрым взглядом, проговорил слова известной украинской песни:

 Ходит гарбуз по городу, 
 Пытаеться своего роду: 
 Ой, чи живы, чи здоровы
 Вси родичи гарбузовы?

Михаил Семенович бросился к нему навстречу, и они крепко обнялись. Так встретились в первый раз два художника, которые при всем несходстве характеров и разнице в летах стремились к одной цели - показать подлинную правду жизни: Гоголь - в литературе, Щепкин - на сцене.

Гоголя усадили за стол, и он смешил общество, рассказывая комические происшествия с совершенно серьезным видом. После обеда хозяин увел гостя к себе в кабинет. Щепкину Гоголь признался, что у него вертится на уме комедия смешнее черта. Щепкин взял с него слово, что как только она будет закончена, Гоголь ему пришлет ее.

Быстро промелькнули полторы недели, проведенные в Москве. Новые знакомства - Погодин, Аксаков, Щепкин, Дмитриев - прочно связали Гоголя со старой столицей.

Здоровье тоже несколько окрепло. Можно было ехать дальше. И вот замелькали постоялые дворы, деревянные города - Подольск, Тула, Орел, Курск.

Наконец показалась живописная, зеленая Полтава, за нею Миргород со своими плетнями, белыми хатами и огромной, никак не высыхавшей лужей посреди города.

Сразу по приезде в Васильевку Гоголь написал Погодину: "Наконец я дотащился до гнезда своего, бесценный мой Михаил Петрович, проклиная бесконечную дорогу и до сих пор не опамятовавшись после проклятой езды. Верите ли, что теперь один вид проезжающего экипажа производит во мне дурноту. Что-то значит хилое здоровье! Приехавши в Полтаву, я тотчас объездил докторов и удостоверился, что ни один цех не имеет меньше согласия и единодушия, чем этот. У каждого свои мнения, и иные из них так вздорны, что удивляешься, как и откуда залезли в глупые их головы..." В заключение письма Гоголь просил Погодина переговорить с книгопродавцами, не купят ли они второе издание "Вечеров на хуторе", так как ему очень нужны деньги.

В Васильевке было все по-старому. Деревья ломились от плодов, куры, петухи, гуси, утки в несметном количестве важно расхаживали по двору и около пруда, за околицей уже колосилась золотая тяжелая пшеница, а в доме, как всегда, не было денег, чтобы заплатить налоги, отправить сестриц в институт. Мария Ивановна, несколько располневшая, но еще очень подвижная и моложавая, без конца суетилась и хлопотала по хозяйству. Особенно озабочена она была оборудованием кожевенного предприятия, ожидая от него немалого дохода. Однако мастер, который должен был его строить, то надолго уезжал, как он уверял, для покупки оборудования, то напивался мертвецки пьян, и тогда работы останавливались. И все это требовало денег и денег, которых с каждым годом становилось труднее и труднее добывать.

Гоголь отдыхал, ленился, целыми днями лежал без сюртука на ковре в тени под широкою яблоней, играл с сестричками, оказавшимися совершенными дикарочками. О своей жизни и наблюдениях над краем он написал другу Карамзина поэту Дмитриеву: "Теперь я живу в деревне совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным. Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню: так краски его ярки и сходны со здешней природой. Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приняться за мануфактуры и фабрики, но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери; если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние приносить шестерной против нынешнего доход. Но деньги здесь совершенная редкость".

После суровых испытаний и неурядиц столичной жизни на Гоголя повеяло миром, покоем безмятежного, сонного существования. В его голове постепенно складывалась повесть о старосветских помещиках, добрых, милых, нежно и заботливо любящих друг друга. Вспомнился отец, Василий Афанасьевич, так трогательно обожавший свою "белянку". Бесконечные хлопоты и заботы Марии Ивановны, с утра до вечера следившей за хозяйством, важно повелевавшей дворовыми девушками и робко журившей плута-приказчика, проходили перед ним. Он уже мог представить всю обстановку задуманной повести до того явственно, что, казалось, достаточно просто перенести ее на бумагу.

Гоголь записал начало повести: "Я иногда люблю сойти на минуту в сферу этой необыкновенно уединенной жизни, где ни одно желание не перелетает за частокол, окружающий небольшой дворик, за плетень сада, наполненного яблонями и сливами, за деревенские избы, его окружающие, пошатнувшиеся на сторону, осененные вербами, бузиной и грушами".

Ему вспомнились и те старички, которых он в детстве встречал по дороге в Обуховку, их уютный домик, их всегдашнее гостеприимство. Уют и тишина Васильевки, изобилие ее плодов рождали сожаление по этой неподвижной жизни, уходящей в прошлое, на смену которой вырастали кожевенные заводы, приходила погоня за деньгами, распад уединенных, милых его сердцу уголков старой, патриархальной Малороссии.

Незаметно прошло лето. Осень стояла теплая, прозрачная. Давно пора уже было ехать в Петербург, но Анета и Лиза захворали корью, и пришлось ожидать, пока болезнь не прошла. Наконец 29 сентября 1832 года Гоголь выехал с сестрами из Васильевки, сопровождаемый напутствиями матери и всех домашних. По дороге пришлось на целую неделю застрять в грязном и унылом Курске: сломался экипаж. Почтовые станции, станционные смотрители, ямщики - все это без конца сменялось на протяжении долгого пути. Лиза и Анета капризничали, не привыкнув к дорожной жизни; экипаж не раз приходилось снова чинить, и только через месяц Гоголь добрался до столицы.

По приезде сразу же начались хлопоты по устройству сестриц. Необходимо было приступить и к чтению лекций. Все это отнимало много времени и сил.

Наконец сестры устроены. Жизнь вошла в свою колею. Гоголь снова засел за работу. Он писал книгу "Миргород" под свежим впечатлением от встречи с Украиной.