3. Поэтическая стилистика

Особенно большое художественное значение имеет в произведениях Гоголя их поэтическая речь. Это прежде всего относится к речи действующих лиц повестей и комедий Гоголя. Ещё никогда до него, во всей истории русской прозы вплоть до Пушкина и Марлинского, не вводилась так широко и полно в сюжет произведения бытовая речь героев, и никогда она не достигала такой степени характерности и выразительности. И в этом отношении предшественниками Гоголя были Фонвизин и Крылов, а также Грибоедов со своей стихотворной комедией.

В гоголевских комедиях и в повестях, тожественных комедиям по своему жанру, бытовая речь героев, их диалоги осуществляют обычно основную идейную направленность произведения и имеют ярко выраженный комический характер. Комизм здесь непосредственно вытекает из того противоречия в характерах гоголевских героев, которое неоднократно отмечалось выше. Не только в своих отношениях и поступках, в выражающих их позах и жестах эти герои проявляют постоянно свою ложную социальную самооценку. Они проявляют её прежде всего в своих интересах и намерениях, в своём мышлении и, далее, в выражающих его бытовых разговорах, в самой своей речи.

Гоголевские герои умеют с превеликой важностью болтать о вещах незначительных или совсем ничтожных. Они умеют по какому-нибудь поводу или совсем без повода делать очень глубокомысленные, а по существу совершенно нелепые предположения. Они всегда не прочь постараться придать себе побольше важности и многозначительности самыми своими словами и выражениями. На всём этом и ловит их автор, и всё это он старается отразить в их образах во всех подробностях и всегда с нарочито заострённой комической тенденцией.

При этом Гоголь чем дальше, тем больше умеет осознать и подчеркнуть, из какого источника черпают его герои словесную многозначительность своей речи, а отсюда и своей мысли, что в национальной, русской речевой культуре послужило для них образцом этой словесной значительности, важности или утончённости.

Гоголевские герои часто стремятся выказать своё достоинство вежливым обращением друг с другом, стремлением за что-либо поблагодарить собеседника, похвалить его, хотя обычно всё это вовсе не основано на действительных достоинствах говорящих, которые иногда даже вовсе отсутствуют. При этом они употребляют такие слова и обороты, которые приняты в их среде или же в более высоких слоях общества для выражения вежливости и деликатности. Это потуги на светский разговор.

Так тётушка Шпоньки, входя в дом Сторченки, начинает беседу следующей фразой: "Очень рада, государыня моя, что имею честь лично доложить вам моё почтение, а вместе с решпектом позвольте поблагодарить за хлебосольство ваше к племяннику моему". В таком же тоне беседа продолжается и далее, всё более обнаруживая несоответствие этого высокого тона с низменностью интересов героев: "А позвольте узнать, сколько коп получаете вы с десятины?" "Я слышала, моя государыня, что у вас собственные ваши девки отлично умеют выделывать ковры". "Летом очень много мух, сударыня", - говорит Шпонька барышне "полудрожащим голосом". "Чрезвычайно много! - отвечала барышня. - Братец нарочно сделал хлопушку из старого маменькиного башмака; но всё еще очень много". Последняя фраза особенно ясно обнаруживает комический контраст между "многозначительностью" этого разговора и содержащейся в нём бессмыслицей.

Вот подобный же разговор двух провинциальных украинских помещиков, в котором также обнаруживается их склонность к многозначительным выражениям: "Говорят, - начал Иван Иванович, - что три короля объявили войну царю нашему". - "Да, говорил мне Пётр Фёдорович. Что же это за война? и отчего она?" - "Наверное не можно сказать, Иван Никифорович, за что она. Я полагаю, что короли хотят, чтобы мы все приняли турецкую веру".

Вот утончённый разговор двух петербургских чиновников, которые очень рады тому, что один получил от другого свой собственный нос: "Так, он! - закричал Ковалёв,- точно он! Откушайте со мною чашечку чаю".- "Почёл бы за большую приятность, но никак не могу. Мне нужно заехать отсюда в смирительный дом..."

Вот попытка Бобчинского возможно значительнее и деликатнее рассказать о пустяках, происшедших в трактире: "На дороге Пётр Иванович говорит: зайдём, говорит, в трактир. В желудке-то у меня... с утра я ничего не ел, так желудочное трясение... да-с, в желудке-то у Петра Ивановича... Только что мы в гостиницу, как вдруг молодой человек... Недурной наружности, в партикулярном платье, ходит этак по комнате и в лице этакое рассуждение, физиономия... поступки, и здесь (вертит рукой около лба) много, много всего..."

Нередко в образах гоголевских героев диалог, ведущийся в тонах высшей деликатности, находится в тесной связи с комическими позами и жестами, которые подчёркивают его сущность.

Например:

"Чем прикажете потчевать вас, Иван Иванович? - спросил он (судья. - Г. П.), - не прикажете ли чашку чаю?" - "Нет, весьма благодарю", - отвечал Иван Иванович, поклонился и сел. - "Сделайте милость, одну чашечку",- повторил судья. - "Нет, благодарю. Весьма доволен гостеприимством!" - отвечал Иван Иванович, поклонился и сел. - "Одну чашку!" - повторил судья. - "Нет, не беспокойтесь, Демьян Демьянович!" При этом Иван Иванович поклонился и сел. - "Чашечку? Уж так и быть, разве ж чашечку", - произнёс Иван Иванович и протянул руку к подносу".

Вот подобные же комические деликатности Манилова и Чичикова: "-Сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после, - говорил Чичиков.

- Нет, Павел Иванович, нет, вы гость, - говорил Манилов, показывая ему рукой на дверь.

- Не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите, - говорил Чичиков.

- Нет, уж извините, не допущу пройти позади такому приятному, образованному гостю.

- Почему же образованному? Пожалуйста, проходите.

- Ну, да уж позвольте, проходите вы.

- Да отчего же?

- Ну, да уж оттого! - сказал с приятною улыбкою Манилов. Наконец, оба приятеля вошли в дверь боком и несколько притиснули друг друга".

Придавая словесную многозначительность своим мыслям, гоголевские герои иногда ориентируются при этом на высокие стили литературной речи с её изысканными возвышенно-эмоциональными эпитетами. "Читали ли вы, - говорит, например, Иван Иванович Шпоньке,- книгу "Путешествие Коробейникова ко святым местам"? Истинное услаждение души и сердца! Теперь таких книг не печатают. Очень сожалительно, что не посмотрел, которого году". Здесь литературная сентиментальность речи героя явно отдаёт семинарским складом.

Подобным же образом пытается выражаться и другой Иван Иванович, стараясь задобрить своего соседа, чтобы получить у него ружьё: "Господь с вами, Иван Никифорович, когда же вы будете стрелять?.. Ваша натура не так уже господом богом устроена, чтобы стрелять. Вы имеете осанку и фигуру важную... Нет, вам нужен покой, отдохновение".

Гораздо уверенней и явно ориентируясь на фразеологию дворянского сентиментализма задаёт подобный же тон приехавший из столицы Хлестаков, когда он, успокоившись, начинает фанфаронить. "За что же в самом деле я должен погубить жизнь с мужиками, - говорит он городничему, - теперь не те потребности. Душа моя жаждет просвещения". То же ещё отчётливее в любовном объяснении с Анной Андреевной: "Сударыня, вы видите, я сгораю от любви. Если вы не увенчаете постоянную любовь мою, то я недостоин земного существования. ...И Карамзин сказал: законы осуждают. Мы удалимся под сень струй".

Но, конечно, более всего сентиментальной восторженности и манерности можно найти в речах городских чиновных дам, не отстававших в этом отношении от дам столичных. Таков, например, рассказ дамы "просто приятной" о Чичикове и Коробочке и, вероятно, ею же написанное письмо Чичикову, о чём уже говорилось выше. Таковы же вопросы губернских дам, обращённые на бале к "миллионщику"-Чичикову в минуту его любовной задумчивости: "Позвольте нам, бедным жителям земли, быть такими дерзкими, чтобы спросить вас, о чём мечтаете?" "Где находятся те счастливые места, в которых порхает мысль ваша?" "Можно ли знать имя той, которая погрузила вас в эту сладкую долину задумчивости?" и т. д.

Другим источником, из которого гоголевские герои черпают слова и обороты для придания многозначительности своей речи, является язык официальной бюрократической переписки, своеобразно отражающийся и в бытовой чиновничьей или дворянской речи.

Вот, например, важные разъяснения городничего по поводу того, что бурая свинья Ивана Ивановича утащила заявление из поветового суда: "С моей стороны я, извольте видеть, я ничего, но виды правительства, виды правительства этого требуют: вы нарушили порядок благочиния". Или: "Вам, без всякого сомнения, известно, что, согласно с видами начальства, запрещено в городе, тем же паче в главных градских улицах, прогуливаться нечистым животным" и т. д.

Таково же объяснение майора Ковалёва со своим носом, гуляющим в "мундире, шитом золотом": "Для лица, ожидающего губернаторского места, что, без сомнения, последует... Вы посудите сами... если на это смотреть сообразно с правилами долга и чести... вы сами можете понять... - Ничего решительно не понимаю, - отвечал нос. - Изъяснитесь удовлетворительнее".

Подобны и "важные" рассуждения Ляпкина-Тяпкина о причинах приезда ревизора: "Я думаю, Антон Антонович, что здесь тонкая и более политическая причина. Это значит вот что: Россия... да... хочет вести войну. И министерия-то, видите, и подослала чиновника, чтобы узнать, нет ли измены". Таким же складом мысли и речи отдают и взволнованные восклицания, с которыми ворвались в комнату городничего двое сплетников: "Чрезвычайное происшествие! Неожиданное известие! Непредвиденное дело!.." и в особенности реплики самого Сквозника-Дмухановского. Например: "Вы, господа, приготовляйтесь по своей части, а я отправлюсь сам, или, вот хоть с Петром Ивановичем, приватно, для прогулки, наведаться, не терпят ли проезжающие неприятностей". Или: "Квартальный Пуговицын... он высокого роста, так пусть стоит для благоустройства на мосту..." и т. д.

Даже в речь сентиментального помещика Манилова проникают выражения бюрократического жаргона, когда он начинает стыдливо и значительно изъясняться на официальные темы: "Но позвольте доложить, не будет ли это препятствие или, чтоб ещё более, так сказать, выразиться, негоция несоответствующей гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?"

С особенным эффектом употребляет Гоголь обороты канцелярской речи в комических заявлениях друзей, поссорившихся из-за "гусака". Вот канцеляризмы из заявления Перерепенко: "Оный дворянин, Иван, Никифоров сын, Довгочхун... назвал меня публично обидным и поносным для чести моей именем, а именно "гусаком", тогда как известно всему миргородскому повету, что сим гнусным животным я отнюдь никогда не именовался и впредь именоваться не намерен". Или: "Сей же самый неблагопристойный и неприличный дворянин..." "Но омерзительное намерение вышеупомянутого дворянина..." "Вышеизображённый дворянин, которого..." и т. п.

Вот подобные же обороты из заявления Ивана Никифоровича, доведённые до абсурда: "И самое оное нахальное самоуправство бурой свиньи, будучи в тайне содержимо и уж от сторонних людей до слуха дошедшись. Понеже оное допущение и потворство, яко злоумышленное, суду неукоснительно подлежит; ибо оная свинья есть животное глупое, и тем паче способное к хищению бумаги..." и т. п. В этом эпизоде особенно отчётливо сказывается сатирическое намерение писателя пародировать стиль канцелярской бумажной волокиты и с семантической и синтаксической его стороны.

Таким образом, в речи своих героев Гоголь обычно подчёркивает их необоснованное тяготение к словесной многозначительности, опирающееся на различные литературные источники, в которых подобная многозначительность так или иначе культивировалась, и этим достигает большого комического эффекта. В ещё большей мере он осуществляет подобный же эффект в языке своего собственного, авторского повествования.

Творческая задача, стоящая перед Гоголем, заключалась здесь в том, чтобы самым смыслом и тоном своего повествования подчеркнуть комическое противоречие, осуществляющееся во всём поведении его героев и, в частности, в их речи, сделать его особенно ощутимым и выразительным.

Гоголь блестяще выполнил и эту задачу, выполнил её как "великий комик", которым справедливо считал его Щепкин. В первых же своих юмористических повестях он нашёл в этом отношении совершенно правильный приём: говорить о пустых и ничтожных людях, о подобных же событиях их жизни с нарочитой серьёзностью и значительностью, с той самой значительностью, какую они и сами на себя напускали.

И чем с большей важностью рассказывал писатель о ничтожном, тем более нужно было ему иногда и "проговориться" - дать своим зрителям комический намёк на то, что этот важный тон принят им нарочито, что, по сути дела, он смеётся над своими героями, над характером их самодовольно-паразитической жизни.

Многочисленны и разнообразны те стилистические средства, при помощи которых Гоголь достигал комического эффекта в своём повествовании. Самый главный из них - это семантический принцип иронии, состоящий в обозначении предмета изображения и его свойств по контрасту с их действительным содержанием.

Часто пользуется Гоголь ирониями-эпитетами, заключающими в себе восхваление людей, явно недостойных такой похвалы. Так, изображая ссору двух Иванов, он замечает: "Итак, два почтенные мужа, честь и украшение Миргорода, поссорились между собой! и за что? за вздор, за гусака!"

Описывая блестящее общество на Невском проспекте, он так характеризует его интересы: "Мало-помалу присоединяются к их обществу все, окончившие довольно важные домашние занятия, как-то: поговорившие со своим доктором о погоде и о небольшом прыщике, вскочившем на носу, узнавшие о здоровье лошадей и детей своих..." Или, сообщая об обстоятельствах рождения Акакия Акакиевича, он рассказывает: "Матушка ещё лежала на кровати против дверей, а по правую руку стоял кум, превосходнейший человек, Иван Иванович Ерошкин... и кума, жена квартального офицера, женщина редких добродетелей, Арина Семёновна Белобрюшкова".

Иногда он усиливает иносказательный смысл такого рода эпитетов тем, что доводит своё восхваление до эмоционального подъёма, выражающегося в восклицаниях. Так, начиная комическое повествование о самодовольно-пустой жизни миргородских помещиков с изображения бекеши Ивана Ивановича, занимавшей, как мы видели, неподобающе большое место в его бытовых интересах, Гоголь, "прикидываясь простачком", сам описывает её с чрезмерным пафосом: "Славная бекеша у Ивана Ивановича! отличнейшая! А какие смушки! Фу ты пропасть, какие смушки! сизые с морозом! Я ставлю, бог знает что, если у кого-либо найдутся такие!" и т. д. Или, продолжая изображение столичного общества и сообщая, что там были и служащие в "иностранной коллегии", он восклицает со скрытым сарказмом: "Боже, какие есть прекрасные должности и службы! как они возвышают и услаждают душу! но, увы, я не служу и лишён удовольствия видеть тонкое обращение с собою начальников".

Иногда хвалебное описание перерастает у Гоголя в лирические отступления, в которых он, приняв комическую мину, объявляет себя неспособным изобразить такие высокие достоинства предмета. Таково, например, описание собрания у городничего в повести о ссоре: "Между тем произошёл чрезвычайно важный случай для всего Миргорода. Городничий давал ассамблею! Где возьму я кистей и красок, чтобы изобразить разнообразие съезда и великолепное пиршество!"

Ещё сильнее применён тот же приём при изображении дамского общества в "Мёртвых душах": "Чтобы это сколько-нибудь изъяснить, следовало бы сказать многое о самих дамах, об их обществе, описать как говорится, живыми красками их душевные качества; но для автора это очень трудно. С одной стороны, останавливает его неограниченное почтение к супругам сановников, ас другой стороны... с другой стороны, просто трудно. Дамы города Н. были... нет, никаким образом не могу; чувствую точно робость. В дамах города Н. больше всего замечательно было то... Даже странно, совсем не поднимается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нём".

Большое значение имеют у Гоголя комические сравнения, при помощи которых он не только подчёркивает характерные свойства изображаемой жизни, но и даёт понять нарочитость своего хвалебного тона. Например: "Иван Иванович имеет необыкновенный дар говорить чрезвычайно приятно. Господи, как он говорит! Это ощущение можно сравнить только с тем, когда у вас ищут в голове или потихоньку проводят пальцем по вашей пятке. Слушаешь, слушаешь - и голову повесишь. Приятно, чрезвычайно приятно, как сон после купанья".

В других случаях Гоголь даёт развёрнутые комические сравнения. Например: "Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно, молодого щенка, и всё это наконец повершал бас, может быть, старик, наделённый дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе, тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и всё, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стёкла". Гоголь большой мастер на такие развёрнутые сравнения и часто их употребляет.

Другим приёмом, при помощи которого Гоголь оттеняет и усиливает комический смысл своего повествования, является применение каламбура - игры слов, нелепого сочетания представлений. Например, изображая столичное общество, он завершает своё длинное описание, полное нарочитого восхищения, следующей тирадой: "Создатель! Какие странные характеры встречаются на Невском проспекте! Есть множество таких людей, которые, встретившись с вами, непременно посмотрят на сапоги ваши и, если вы пройдёте, они оборотятся назад, чтобы посмотреть на ваши фалды. Я до сих пор не могу понять, отчего это бывает. Сначала я думал, что они сапожники, но однако же ничуть не бывало: они большей частью служат в различных департаментах..." Или, рассказывая о происхождении главного героя "Шинели", он пишет: "Фамилия чиновника была Башмачкин. Уже по самому имени видно, что она когда-то произошла от башмака: но когда, в какое время и каким образом произошла она от башмака, ничего этого неизвестно. И отец, и дед и даже шурин и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подмётки".

Иронический смысл важного и многозначительного по тону повествования иногда раскрывается у Гоголя также при помощи неожиданных и вместе с тем нелепых предположений, напоминаний, опровержений и т. п., в которых он мастерски воспроизводит образ мыслей и умственные склонности изображаемой им среды.

Так, в повести о ссоре он пишет: "Иван Никифорович никогда не был женат. Хотя поговаривали, что он женился, но это совершенная ложь... Откуда выходят все эти сплетни? Так, как пронесли было, что Иван Никифорович родился с хвостом назади. Но эта выдумка так нелепа и вместе гнусна и неприлична, что я даже не почитаю нужным опровергать её перед просвещёнными читателями..." и т. д. Или: "Таким образом и произошёл Акакий Акакиевич. Ребёнка окрестили; причём он заплакал и сделал такую гримасу, как будто предчувствовал, что будет титулярный советник".

Во всех этих и подобных им приёмах комического повествования Гоголь нередко пользуется в тех же целях словами, выражениями и оборотами речи, характерными для той социальной среды, которая при этом изображается.

Так, изображая миргородских помещиков и их друзей, местных чиновников, он для обозначения их обыдённых действий и поступков нередко применяет выражения, заимствованные из официальной канцелярской переписки и имеющие поэтому несколько торжественный характер. Например: "Наконец, к довершению всех оскорблений, ненавистный сосед выстроил прямо против него, где обыкновенно был перелаз через плетень, гусиный хлев, как будто с особенным намерением усугубить оскорбление". Или: "Он не показал, однакож, никакого вида огорчения..." Или: "Эта губа служила ему вместо табакерки, потому что табак, адресуемый в нос, почти всегда сеялся на неё".

В "Мёртвых душах" Гоголь нередко использует в тех же целях канцелярский жаргон. Например: "Почему казалось мужчинам, что в них (мёртвых душах. - Г. П.) заключалось скверное и нехорошее, сейчас узнаем: в губернию назначен был новый генерал-губернатор, событие, как известно, приводящее чиновников в трепет: пойдут переборки, распекания, взбутетенивания и всякие должностные похлёбки, которыми угощает начальник своих подчинённых".

Изображая губернское общество, Гоголь прибегает при этом к выражениям, которыми его герои подделываются под разговорную речь светской среды. Например: "Дамы города Н. были то, что называют презентабельны... Что до того, как вести себя, соблюсти тон, поддержать этикет, множество приличий самых тонких, а особенно наблюсти моду..." "Визитная карточка... вещь была очень священная. Из-за неё две дамы... перессорились совершенно - именно за то, что одна из них как-то манкировала контр-визитом..." и т. п.

Все эти принципы и приёмы гоголевского комического повествования лишают его спокойствия и объективности тона и, наоборот, сообщают ему субъективную заинтересованность, эмоциональность, постоянную смену интонаций. Поэтому Гоголь обычно ведёт своё изложение не тоном стороннего наблюдателя, но тоном рассказчик а, тесно связанного с изображаемой жизнью, хорошо знающего всю её подоплёку, могущего не только рассказать, но и фамильярно поболтать о ней.

Иногда такой комический рассказчик - это сам писатель, повествующий о своих героях с комическим пафосом и постоянно меняющий свой тон ("Старосветские помещики", "Мёртвые души"). Иногда это местный помещик или чиновник, добрый знакомый героев, разделяющий с ними их бытовые интересы (повесть о ссоре и повесть о Шпоньке и его тётушке). Или же это петербургский чиновник, бедный и простоватый или прикидывающийся таким и в своей наивности разоблачающий тайные пружины жизни привилегированной части общества ("Невский проспект", "Нос", "Шинель"). При этом рассказчики у Гоголя не просто фамильярно повествуют и болтают. Своей болтовней они прекрасно мотивируют ту мнимую и нарочитую значительность повествования о незначительном, которая и создаёт главный эффект гоголевского комизма.

Введение комического рассказчика, придающего самой манерой своего повествования художественным об разам произведения ясно ощутимую бытовую характерность и заставляющего через это ощутить существенные особенности изображаемой жизни даже в мельчайших подробностях самого словесного изображения, - это было величайшим творческим достижением Гоголя и значительным шагом вперёд в развитии русской художественной прозы.

Всё это определяет исключительно важное значение Гоголя не только в истории русской художественной литературы, но и в развитии русского национального литературного языка. Как отмечалось в начале этой работы, Белинский ещё в "Литературных мечтаниях" (1834) указал на то, что наступил новый период в развитии русской литературы, и назвал его "прозаически-народным". А через год в статье "О русской повести и повестях Гоголя" он назвал Гоголя "главою литературы, главою поэтов". Таким образом, по мысли критика, Гоголь в своём реалистическом творчестве стал главою новой "прозаически-народной" литературы, возникшей тогда в России.

В этом положении Белинского был очень глубокий исторический смысл. Проза Гоголя была действительно народна, и не только своим критическим реализмом, своим сатирическим разоблачением упадка и обречённости дворянско-чиновничьего строя, но и теми тенденциями демократизации русского литературного языка, которые всё сильнее и глубже проявлялись в его реалистических произведениях. В этом отношении Гоголь был продолжателем Пушкина и предшественником революционно-демократической литературы 60-70-х годов XIX в.

Решающее значение здесь имели гражданские убеждения Гоголя, его постоянные думы и заботы о благе России, о её великом будущем, патриотический пафос его творческой мысли. На протяжении своего реалистического творчества он всё более сознательно относился не только к общим принципам своего художественного изображения^*, но и к своей работе над словом. Он всё сознательнее стремился к тому, чтобы овладеть всей силой и богатством русского языка, разгадать его свойства и законы, вооружить им русскую национальную культуру. "Сам необыкновенный язык наш есть ещё тайна, - писал Гоголь. - В нём все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твёрдых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно..."^**.

^* (См. стр. 84-87 настоящей работы.)

^** (Н. В. Гоголь, Соч., под. ред. Н. С. Тихонравова, т. VII, стр. 207-208.)

При этом Гоголь настаивал на том, чтобы, обогащаясь и совершенствуясь, русский литературный язык не потерял бы от этого своего национального своеобразия, чтобы он остался всецело русским языком, тем самым, на котором говорит русский народ. Для Гоголя важнее был сам язык в возможностях своего внутреннего развития, а не его нарочитое, внешнее очищение и обработка во что бы то ни стало, тем более - на иностранный образец. И в этом отношении он вёл всё более сознательную борьбу и с тем "баловством" иностранными языками и с теми стремлениями придать русскому литературному языку внешнюю приглаженность, показное изящество и чистоту, которые обнаруживали тогда реакционные аристократические круги, а вслед за ними и "вредоносная клика" реакционных литераторов, ориентирующаяся на их вкусы. В отличие от них Гоголь не боялся простых слов, подслушанных в демократических низах.

В несовершенствах русского литературного языка он и винил прежде всего читателей "высшего общества" с их салонным жаргоном, обильно пересыпанным иностранными словами. "От них первых, - писал Гоголь в "Мёртвых душах", - не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими, английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь..." "Хотят непременно, - иронизирует писатель по тому же адресу, - чтобы всё было написано языком самым строгим, очищенным и благородным, словом, хотят, чтобы русский язык сам собою опустился вдруг с облаков, обработанный как следует, и сел бы им прямо на язык, а им бы больше ничего, как только разинуть рты да выставить его". И он высмеивает в своей поэме с этой точки зрения разговорный язык дворянско-чиновничьего общества, в особенности язык губернских дам, которые старались перенять приёмы салонной болтовни столичных светских кругов.

В противовес всему этому сам Гоголь в своей реалистической художественной прозе широко и разнообразно применял слова, обороты и выражения из бытового просторечия демократических низов русского общества - из языка крестьян, разночинцев, мещан, а также из делового языка официальных документов.

В большинстве случаев он применял эти слова и выражения для комического изображения своих героев. Но, вводя их в литературный язык своей прозы, он подвергал их при этом соответствующему отбору и соответствующей творческой обработке. И благодаря этому слова и обороты разговорного языка средних и низших слоёв русского народа входили в литературный обиход, приобретали литературное значение, становились тем самым материалом для дальнейшего отбора и усовершенствования.

Вот несколько примеров применения выражений из бытового просторечия демократических слоёв в художественной прозе Гоголя: "Байбак, лежавший, как говорится, весь век на боку"; "Собакевич вошёл, как говорится, в самую силу речи"; "Помещик, кутящий во всю ширину русской удали"; "А там уже в стороне четыре пары откалывали мазурку"; "Живой и бойкий русский ум не лезет за словом в карман"; "Вспрыснуть всю проделку шипучим под серебряной головкой"; "Он в четверть часа с небольшим доехал всего осетра" и т. п.

Вот обороты и выражения, заимствованные из канцелярских бумаг и чиновничьего просторечия: "Немедленно было учинено строжайшее следствие"; "Как ни старался Чичиков изъяснить дорогою и добраться... насчёт чего могли относиться слова, но ничего не мог понять"; "Десяток чиновников... и без того уж был в надлежащем страхе"; "Акакий Акакиевич заблаговременно почувствовал надлежащую робость" и т. д.

Вот слова и речения из народного просторечия и местных диалектов: "Дом господский стоял одиночкой на юру"; "Пойдут потом поплясывать, как нельзя лучше, под чужую дудку"; "Стал, наконец, отпрашиваться домой, но таким ленивым и виноватым голосом, как будто бы, по русскому выражению, натаскивал клещами на лошадь хомут" и т. д. Есть у Гоголя и такие слова и выражения из местных диалектов, которые не получили дальнейшего применения и развития в литературном языке. Например: "Собакевич пришипился так, как будто и не он"; "Он... там заклекнет навек в ситцевом халате, у окна низенького домика..." и т. п.^*.

^* (В общей оценке тенденций развития гоголевского литературного языка и в ряде примеров мы основываемся на работе акад. В. В. Виноградова "Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв.", М., 1938, стр. 347-384.)

В творческой работе Гоголя над развитием русского литературного языка была, вместе с тем, и другая сторона. Придавая своим образам и сюжетам законченное стилистическое оформление, он нередко создавал при этом настолько характерные и меткие образные речения, что они были в дальнейшем усвоены национальным литературным языком и прочно вошли в литературный обиход - в мышление и творчество русских писателей, критиков, публицистов.

Такие выражения, как "Не по чину берёшь", "На Антона и на Онуфрия", "А подать сюда Ляпкина-Тяпкина", "Три года скачи - не доскачешь", "Это я первый сказал "э!", "Над кем смеётесь? - над собой смеётесь!", "Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать", "Унтер-офицерская вдова", которая "сама себя высекла", "Прореха на человечестве", "Давненько не брал я в руки шашек", "Есть ещё порох в пороховницах" и другие, до сих пор употребляются - в большинстве случаев в ироническом или шуточном значении.

Таким образом, работая над языком своих художественных произведений, преимущественно реалистических, Гоголь принимал очень большое участие в оформлении, обогащении, развитии русского общенационального литературного языка на новом историческом этапе его развития. Он активно участвовал в борьбе передовой литературной общественности своего времени против жаргонов правящих реакционных кругов, жаргонов, которые, как указывал И. В. Сталин, лишены какой-либо языковой самостоятельности и обречены на прозябание.

Итак, произведения Гоголя отличаются не только глубиной и значительностью своего идейного содержания, отразившего своеобразный период в истории русского общества, но и соответствующей этому содержанию художественной формой, которая во всех своих основных особенностях обнаруживает исключительную творческую продуманность, изысканность и законченность.

Опираясь на лучшие творческие достижения русских писателей-реалистов первой трети XIX в., Гоголь, исходя из особенностей своего мировоззрения, отразил новые стороны и особенности русской общественной жизни и создал новые, оригинальные принципы художественного изображения, превосходя здесь во многих отношениях своих предшественников.