11. "Мёртвые души"

Произведением, которому почти полностью отдался Гоголь в первый период своей жизни за границей (1836-1841 гг.), были "Мёртвые души", начатые им ещё в Петербурге. "Начал писать "Мёртвые души", - сообщает Гоголь Пушкину 7 октября 1835 г. - Сюжет растянулся на предлинный роман... Мне хочется в этом романе показать хотя с одного боку всю Русь"^*. Работа над "предлинным романом" даже в его первой части затянулась на ряд лет и была закончена только во время второго приезда писателя на родину, в Москве, в ноябре 1841 г.

^* ("Письма Н. В. Гоголя", под ред. В. И. Шенрока, т. I, стр. 353-354. (Курсив наш.-Г. П.))

Предполагая изобразить в своём новом произведении "всю Русь", Гоголь изобразил в нём прежде всего помещичью Русь. Из других слоёв общества к помещикам тесно примкнули у Гоголя крупные провинциальные чиновники, частично - дворовые слуги. Русь деревенская, крестьянская и здесь отразилась через изображение чиновно-дворянской жизни. Гоголь высоко ценил крестьянина-"земледела", называл его "добрым и крепким корнем государства в политическом и нравственном отношении"^*,но не считал возможным самостоятельное существование и развитие народных масс. По его мнению, о судьбе крестьян, об их благосостоянии должны заботиться помещики и государственная власть, и они должны нести ответственность за положение народа.

^* (Н. В. Гоголь, Соч., под ред. Н. С. Тихонравова, т, XI, стр. 180.)

Теперь главными героями Гоголя в его новом, гораздо более широком и значительном по замыслу произведении снова становятся помещики, и снова - помещики провинциальные, живущие в усадьбах ведущие свое хозяйство, помещики рядовые, средней руки, владеющие многими десятками или несколькими сотнями крепостных душ, лично влияющие на них и отвечающие за их жизнь и работу перед государством и обществом. И они взяты у Гоголя не в их патриархальной изолированности, как это было у писателей-славянофилов^*, но тесно связаны с городом, с городским чиновно-дворянским обществом. Город и здесь является у Гоголя средоточием жизни дворянства и выражением его интересов. Из одиннадцати глав первой части "Мёртвых душ" пять глав посвящены изображению усадьбы и шесть глав - городской жизни.

^* (Например, у С. Т. Аксакова в его "Семейной хронике" или "Детских годах Багрова внука".)

Титульный лист первого издания 'Мёртвых дуги'

Предполагая показать русскую помещичью жизнь "с одного боку", Гоголь осуществил этот замысел по-своему. Он сосредоточил своё внимание на общественных нравах провинциальных помещиков и чиновников, на общем складе их бытовой, семейной, хозяйственной и служебной деятельности, определяющих, по его мнению, их место и значение в общественной жизни всей страны.

И вот с этой точки зрения все главные герои "Мёртвых душ" обнаруживают одни и те же черты, объединяющие их в одно целое, в одну компанию, связанную общностью нравов, привычек, склонностей и интересов. Все они - и усадебные, и городские - обнаруживают черты самодовлеющего и самодовольного общественного паразитизма. Все они проявляют исключительный интерес только к своим выгодам, удобствам, удовольствиям, смотрят на своё общественное положение и служебную деятельность только как на своё личное дело, обнаруживают полное отсутствие гражданских интересов и ответственности за свою деятельность, ответственности за своё хозяйство, за положение своих крепостных крестьян, за свою государственную службу. Во всём этом они прямо противоположны всему тому, что хотел бы в них видеть Гоголь в соответствии со своими идеалами развития и процветания всего русского общества, всего народа. Во всём этом они очень близки, наоборот, к героям "ревизора" или блестящим посетителям Невского проспекта. Таков новый замысел Гоголя в его идейных предпосылках.

Изображая всех своих внешне различных, но одинаковых по своей общественной сущности действующих лиц, Гоголь и на этот раз связал их одной сюжетной интригой - одним необычайным происшествием. Это - "похождения Чичикова", его попытка скупить "мёртвые души" у нескольких помещиков и совершить на них купчую у чиновников губернского города.

Такого рода интрига позволяла писателю изображать героев не вместе, а порознь, познакомиться с характером и бытом каждого из них в отдельности. Она позволила ему вместе с тем дать своему сюжету очень широкие границы пространства и времени. Ведь объезжать помещичьи усадьбы тогда можно было бы без конца, вести бумажную волокиту в городских канцеляриях - тоже. Именно эта потенциальная широта сюжета, соединённая с обстоятельностью изображения, прежде всего и придала новому произведению Гоголя его монументальность. За одними дворянскими усадьбами читателю представляются в возможной перспективе ещё и ещё другие; за одним посещением гражданской палаты или бала у губернатора ему легко вообразить другие знакомства Чичикова в городе. Самым принципом сюжетосложения намечалась здесь очень широкая и полная картина национальной жизни, изображение действительно "всей Руси с одного боку". И Гоголь осознал эти огромные эстетические возможности такого сюжета, повидимому, с помощью Пушкина, который сам собирался разработать подобный же сюжет.

А вместе с тем в осуществлении этого сюжетного замысла Гоголь обнаружил большой творческий такт и чувство меры. Он позволил Чичикову, заведя предварительно выгодные знакомства в городе, объехать только пятерых помещиков и побывать только один раз в канцелярии, потом на завтраке у полицмейстера и, наконец, на балу у губернатора. Здесь он был разоблачён в тот же вечер и поторопился затем убраться из города. И всё же всего этого оказалось вполне достаточно для создания огромной картины чиновно-помещичьей Руси. Дело было, конечно, не в количестве действующих лиц или эпизодов сюжета. Важна была характерность и меткость изображения, важен был пафос авторского повествования.

Гражданская точка зрения, с которой Гоголь подошёл к изображению чиновно-дворянской жизни, всё усиливающаяся значительность и принципиальность критики этой жизни в свете своих возвышенных общественных убеждений позволили ему снова и в большей мере, чем раньше, не только разоблачить в своих героях их общественную несознательность и нерадивость, но отразить и оценить в них перспективы общественного развития.

В образах главных героев "Мёртвых душ" личные свойства темперамента и обстоятельств жизни каждого из них не просто творчески воплощают в себе общие существенные черты сословной жизни, создавая наглядность изображения. Они являются вместе с тем характерным и законченным выражением различных сторон и тенденций социального упадка русской дворянской жизни. И основные, общие всем героям симптомы этого упадка - противоречие сословного паразитизма и сословного самомнения, порождающее смех, - также раскрываются при этом в его различных сторонах и тенденциях.

Вот Манилов. Это помещик, отличающийся "приятностью" и в чертах наружности, и в семейной жизни, и в обращении со знакомыми, и притом "приятностью", в которую, "казалось, чересчур было передано сахару". И это не случайное, личное свойство, это черта, характерная для определённого уклада помещичьей жизни изображаемой эпохи.

Жить в усадьбе семейной жизнью, читая "постоянно какую-то книжку", вносить чувствительную, сентиментальную страстность в супружеские отношения, говорить, например, "трогательно-нежным голосом: "Разинь, душечка, свой ротик, я тебе положу кусочек"; жаждать завести себе близкого друга, с которым можно было бы "следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое..."; видеть в визите случайного встречного "наслаждение", "майский день, именины сердца..."^* и т. д. - на все подобные вещи многие русские дворяне первой трети XIX в. были большие мастера. Ведь именно такой жизнью жили у Карамзина Арист и Юлия, у Пушкина Ларина в молодости с её "корсетом, альбомом" и "чувствительными стишками". Ведь именно такими мотивами, в сущности, была полна рядовая "лёгкая поэзия" консервативных дворянских кругов с её защитой прелестей уединённой усадебной жизни, поэзия, к созданию которой были причастны и М. Херасков, и В. Капнист, и И. Дмитриев, и В. Л. Пушкин, и А. Дельвиг, и Н. Языков, и многие другие. Но консервативная "лёгкая поэзия" развивала эти мотивы в их идеализированном и олитературенном выражении. Даже у Пушкина в образе Лариной они взяты именно в плане литературных увлечений героини.

^* (Курсив наш.- Г. П.)

Гоголь в образе Манилова показал эти мотивы вне подобных традиций, он раскрыл их реальную, бытовую и психологическую основу. И здесь бытовая сентиментальность рядового русского помещика, лишённая своей литературной прикрашенности, выступила впервые как симптом упадка дворянской жизни. Здесь она была осознана автором со своей более существенной, комической стороны.

Комизм в образе Манилова создаётся резким контрастом между сентиментальной выспренностью всей его жизни и печатью лени, застоя и запустения, лежащей на ней. Манилов несёт "кусочек яблочка или конфетку" в "изящный ротик" своей нежной супруги, а два кресла в его гостиной восемь лет стоят обтянутые рогожей. У него приказчик просыпается в "девятом часу утра", у него "воровка ключница" и "в кладовой довольно пусто", а сам он мечтает о том, "как хорошо было бы, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост..."

И Гоголь тонко и язвительно смеётся над своим героем. приезд Чичикова даёт Манилову возможность выказать себя вполне. От разговора с гостем о всяких пустяках он испытывает "духовное наслаждение"; испугавшись сначала предложения продать "мёртвых", он скоро успокаивается и, чтобы доказать своё "сердечное влечение" и "магнетизм души", отдаёт любезнейшему гостю своих мертвецов даром; и когда Чичиков уехал, он стал ещё выше заноситься в своих мечтах; теперь он мечтает уже о том, как у него начнёт строиться "огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву", и т. д.

Ясно наметившийся социальный упадок русских крепостников-помещиков, вытекающее отсюда их нравственное вырождение, внешне прикрытое, однако, сентиментальной многозначительностью, прекраснодушной пустопорожней мечтательностью, - вот что раскрывал читателям той эпохи гоголевский образ Манилова. Он помогал читателям распознавать эти черты маниловщины в реальной жизни дворянства и возбуждал в них недовольство тем, что народ страдает под гнётом Маниловых.

Другую тенденцию дворянского разложения являет собой образ Ноздрёва. В отличие от флегматичного Манилова, Ноздрёв - человек сангвинического темперамента. Но в условиях крепостнической помещичьей жизни и этот темперамент находит своеобразное применение.

Ноздрёв принадлежит к числу людей, которых можно назвать "говорунами, кутилами, лихачами", "охотниками погулять". И все эти склонности получают у него своё крайнее выражение. Он не просто "говорун", но настоящий "враль". Воображение у него также несдержанно и безгранично, как у Манилова. Но если Манилов только сладко мечтает о том, чего нет и чего быть не может, то Ноздрёв с полной уверенностью выдаёт желаемое за существующее.

Вот он показывает Чичикову свои владения: "Вот граница, - сказал Ноздрёв, - всё, что ни видишь по эту сторону, всё это моё" (так оно и было на самом деле!) "и даже по ту сторону, весь этот лес, который вон синеет, и всё что за лесом, всё моё"^*. (Здесь безграничное воображение героя перелетело за "границу", уничтожило её и занеслось неведомо куда.)

^* (Курсив наш. -Г. П.)

Ноздрёв не только "охотник погулять" и покутить, он кутит без перерыва и напропалую. "Дома он больше дня никак не мог усидеть. Чуткий нос его слышал за несколько десятков вёрст, где была ярмарка со всякими съездами и балами; он уже в одно мгновение ока был там, спорил и заводил сумятицу за зелёным столом..."^*

^* (Курсив наш.-Г. П.)

Это был, наконец, не просто "лихач", но даже "лихой" человек. Он не просто врал и кутил, но мог и навредить и "насолить" при этом. "Чем кто ближе с ним сходился,- рассказывает Гоголь, - тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстраивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем".

Таков Ноздрёв в дворянском существе своего безудержного и неуёмного темперамента. Но такие люди всегда встречались среди дворянства. Ещё Княжнин обрисовал подобный характер в комедии "Хвастун", в лице главного героя, назвав его знаменательным именем Верхолёт. Это тоже мот, враль и кутила, выдающий себя за "вельможу в случае", с тем чтобы обманом подцепить богатую невесту. И среди героев комедии "Горе от ума" найдётся такой же. Это Загорецкий. "При нём остерегись: переносить горазд. - И в карты не садись - продаст",- предупреждает Горич Чацкого. Но если в Верхолёте главное - его мнимая карьера при дворе, а в Загорецком - его политическая реакционность и шпионство, то в Ноздрёве Гоголь взял этот характер совсем с иной и новой стороны. Он показал в нём перспективу оскудения и упадка дворянской жизни в атмосфере всё растущей меркантильности.

В самом деле, к чему сводятся и враньё Ноздрёва, и его споры, и заводимые им "сумятицы за зелёным столом"? К торгашеству и приобретательству - к приобретательству случайному, азартному, самодовлеющему, быстро переходящему в готовность спустить всё только что приобретённое. Когда Ноздрёв кутит, то обязательно на чужой счёт, когда он врёт, то всегда при этом бьётся об заклад или выменивает что-нибудь; когда он играет в карты или в шашки, то всегда с помощью обмана и шулерских приёмов.

"Если, - рассказывает Гоголь, - ему на ярмарке посчастливилось напасть на простака и обыграть его, он накупал кучу всего, что прежде попадалось ему на глаза в лавках... Впрочем редко случалось, чтобы это было довезено домой; почти в тот же день спускалось оно всё другому, счастливейшему игроку..." "Продулся, - говорил тогда весело сам пострадавший, - продулся в пух!", "убухал", "всё спустил". Эта суетливая склонность бестолково покупать, чтобы сейчас же бестолково меняться, нерасчётливо играть, чтобы тут же проиграться, очень смешна, смешна тем, что и здесь нелепости пытаются придать вид важного дела.

И Гоголь смеётся над своим героем, смеётся более откровенно и не менее язвительно. И в городе и в округе Ноздрёв слывёт за "исторического человека", потому что "ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории". И в истории с покупкой "мёртвых душ" именно Ноздрёв разыграл "историю". Именно он разболтал на бале у губернатора тайну "херсонского помещика", ставшую причиной переполоха в городе.

Образ Ноздрёва помогал читателям распознавать другую сторону упадка русского дворянства: ноздрёвщину - жажду пустых и бессмысленных спекуляций, внешне прикрываемую многозначительным враньём, и он вызывал возмущение тем, что страна живёт под властью ноздрёвых.

Ноздрёв и Манилов - помещики бесхозяйственные, забросившие свои усадебные, домашние дела. Собакевич, Плюшкин, Коробочка - хозяева. Но и хозяйственные помещики живут не попрежнему: их жизнь уже затронута постепенно надвигающимся кризисом.

При въезде в деревню и усадьбу Собакевича Чичикову бросилась в глаза крепость и добротность всех построек. И, как потом оказалось, в этой деревне и усадьбе жили столь же крепкие и здоровые мужики, среди которых было немало хороших мастеров. Отзыв о них, данный Собакевичем, показывает, что всё это были дворовые мастера, работавшие прежде всего для своего барина, который, следовательно, имел всё своё, домашнее, и мало что покупал на стороне.

Степан Пробка - собственный плотник, Милушкин - собственный печник, Максим Телятников - собственный сапожник, Михеев - собственный каретник. Чего же ещё надо было барину! Только которому же именно барину? Прежнему барину, покойному отцу Собакевича, при котором все эти старые, натуральные усадебные порядки были ещё крепки и выражались, в частности, в физической крепости его доморощенных мастеровых.

А теперь, при его сыне, Михаиле Семёновиче, к которому заехал Чичиков, все эти и многие другие здоровые мужики, жившие до старости, уже умерли, и теперь нет уже больше таких людей и таких мастеров. "Что из этих ... людей, которые числятся теперь живущими? - с горечью говорит Собакевич своему гостю. - Что это за люди? Мухи, а не люди!" И в Собакевиче ещё живы воспоминания об этих старых, добрых временах. "Я вам доложу, - говорит он, - каков был Михеев, так вы таких людей не сыщете: машинища такая, что в эту комнату не войдёт."

И всё в доме Собакевича - старые, отцовские, а может быть, и дедовские, кресла, стулья, стол, "пузатое ореховое бюро" - "всё было прочно, неуклюже в высочайшей степени..." Чичикову показалось, что каждый стул в комнате был "похож на Собакевича". А на самом деле это Собакевич был похож на обстановку своего старого дома, ещё нёсшего на себе печать старых, крепких, неуклюжих дедовских порядков. Пока ещё крепок и неуклюж на вид сам помещик, его фигура и манеры, хотя бы его привычка наступать всем на ноги; крепок и неуклюж его быт, хотя бы кушанья за столом: "няня", которую надо было "отвалить огромнейшим куском", "ватрушки, из которых каждая была гораздо больше тарелки", или "индюк ростом с телёнка, набитый всяким добром".

Но Собакевич не просто любит покушать. Он с особым чувством относится к этой старой, патриархальной кухне и негодует на кухню новую, городскую, заграничную, на "кота, которого подают на стол вместо зайца", на суп из отбросов, на "фрикасе из лежалых продуктов" и т. п. И дело здесь совсем не только в кушаньях. Весь склад городской жизни, все нравы губернских чиновников презирает Собакевич, ещё преданный в душе старому, натуральному укладу жизни. Вот почему он и называет губернатора разбойником, почтмейстера - мошенником, прокурора - свиньёй. "Я их знаю всех, - говорит он, - это всё мошенники, весь город там такой..." А за губернией достаётся и столице: "И не то, как бывает московская работа, что на один час", - язвит Собакевич, восхваляя в то же время прочность изделий доморощенного каретника Михеева.

Городские мошенники и разбойники - это, иначе говоря, взяточники и казнокрады, люди, умеющие наживаться за чужой счёт. Собакевич презирает их, презирает всякие хищения и спекуляции, весь новый меркантильный уклад жизни. Он домосед, он любит всё собственное, домашнее. Он верный муж своей Феодулии Ивановны, которую уважает и не называет иначе, как "душенька" или "душа моя". А в то же время он прекрасно умеет постоять за себя в той атмосфере торгашества, которая уже захватывала тогда помещичью жизнь. Он нисколько не удивляется желанию Чичикова купить мёртвых, с охотой вступает в сделку и при этом заламывает непомерную и нелепую цену, крепко торгуется и не даёт себя в обиду, "содрав" с Чичикова по два с полтиной за "мёртвую душу". "Экой кулак", - думает о нём Чичиков.

И действительно, Собакевич в каком-то смысле кулак: но это прижимистый, расчётливый хозяин старого склада. Он не скупец, не выжига, не лихоимец, и по своей инициативе он не станет заниматься ни торгашеством, ни спекуляцией. Он гостеприимен и хлебосолен и негодует на Плюшкина за то, что тот скряга и заморил своих крестьян. Торгуясь с Чичиковым, он не хочет поддаться хитрым посягательствам спекулянта и крепко защищает свои интересы, а в какой-то мере, морально, и своих старых доморощенных мастеров. И Чичиков видит, что здесь у него "коса нашла на камень".

Как человек, особенно законченно воплощающий в себе старый, косный, неподвижный хозяйственный уклад, Собакевич не умел выражать своих чувств и "всё, что ни ворочалось на дне" его души, "не производило решительно никакого потрясения на поверхности". Но он глубоко сожалеет об уходящей жизни и недоволен своим настоящим. В разговоре с председателем палаты он со вздохом признаёт, что покойник отец был его покрепче. "Нет, - продолжает он, - теперь не те люди; вот хоть и моя жизнь, что за жизнь? Так как-то себе... Нехорошо, нехорошо, - сказал Собакевич, покачав головой". И в самом деле, мало хорошего в его существовании. Старая, крепкая жизнь, которой он ещё живёт, заведена не им. При всей своей прижимистости он не может всё же удержать её на прежнем уровне. Он не умеет нападать, он умеет только обороняться и отругиваться. Ему даже мерещится какая-то расплата за крепость и благополучие его жизни. "Нет, не к добру, - говорит он о своём здоровье. - Когда-нибудь придётся поплатиться за это".

Странное сочетание внешней крепости, долголетия и внутренней слабости, неуверенности являет собой Собакевич. Этим он и смешон, смешон комически, смешон всей своей грубой, необтёсанной, медвежьей фигурой и повадками, выражающими не движение вперёд, а застой и неподвижность и, в конце концов, обречённость старой патриархально-крепостнической помещичьей жизни. Образ Собакевича помогал читателям осознать самую существенную черту упадка крепостников-помещиков, - их социальную инертность, полную неспособность к движению вперёд, прикрытую самодовольным презрением ко всему новому.

Собакевича в его старосветской хозяйственной расчётливости и прижимистости продолжает Плюшкин. Но у него эти черты хозяйственности перешли в свою противоположность. Если Собакевича, как и Манилова, интересует употребление всяких вещей, всякого хозяйственного добра, то Плюшкина, так же как и Ноздрёва, интересует больше их приобретение, самое овладение ими, и овладение самодовлеющее, бессмысленное, не приносящее никому пользы. Ноздрёв приобретает, чтобы затем выменять или проиграть, Плюшкин - чтобы затем положить и запереть. У Ноздрёва, как и у Манилова, приобретение идёт преимущественно денежное, меновое, у Плюшкина, как и у Собакевича - преимущественно натуральное.

Лет 20-30 тому назад Плюшкин был во многом похож на Собакевича. Тогда "он только был бережливым хозяином! Был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости". Тогда и у него (а он старше Собакевича лет на 20-25, и, значит, в те поры был ещё жив отец Собакевича) было, конечно, немало собственных добрых мастеровых. Тогда у него "всё текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни, везде во всё входил зоркий глаз хозяина...". Иначе говоря, натуральное хозяйство было ещё крепко.

А потом постепенно всё изменилось. Вместо "хлебосольства" появилась уже не мудрая, а глупая скупость - стали гнить "огромные клади хлеба", и "мука в подвалах превратилась в камень". Почему? Конечно, не потому, что умерла жена, а потом сбежала с офицером старшая дочь или сын пошёл служить в полк против воли отца. Всё это могло только усилить и ускорить другой, более глубокий и более закономерный процесс: постепенное превращение в сознании владельца-помещика его натуральных продуктов в "сокровищ а" - в потенциальные меновые, денежные ценности, составляющие воображаемое богатство.

Эта постепенная перемена в отношении к вещам не могла зависеть от личных, семейных, случайных обстоятельств. Она зависела от изменения во всём хозяйственном укладе помещичьей жизни, в экономическом укладе всей страны. Эти соблазны меновых, денежных отношений заставили помещика психологически перестроиться, - из расчётливого хозяина, производящего, чтобы потреблять, превратиться в скопидома, думающего только о цене вещи и берегущего её ради этой воображаемой цены от всех других и даже от самого себя. Произошло на вид нечто парадоксальное: Плюшкин продолжал вести натуральное хозяйство, он всё получал от своих крепостных крестьян, но он берёг и хранил всё приобретённое ради той меновой ценности, какую оно получало в новых условиях. И это привело его не только к хозяйственной инертности и постепенному внутреннему загниванию, но к открытому физическому гниению заживо.

Всё гнило в жизни такого помещика. Быстро приходят в ветхость его постройки, гниют сено и хлеба, тлеет куча вещей в углу его комнаты, тлеет одежда на самом Плюшкине. И сам он быстро разлагается морально. Становясь всё больше скопидомом, он всё меньше оставался хозяином. "С каждым годом уходили из вида, более и более, главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и пёрышкам, которые он собирал в своей комнате". Внешне даже трудно принять его за нормального человека. Но и внутренне он давно ненормален, ненормален не патологически, но социально. Скупость разъедает его душу, и он проклинает и лишает наследства своих непослушных детей, обрекая их на лишения и на страдания. Он "раззнакомился" со всеми своими бывшими друзьями и живёт в полном одиночестве. Владелец огромного имущества, он, подобно пушкинскому скупому рыцарю, обратился в его раба, в цепного пса при своих кладовых.

Картина даже не смешная, а страшная. Смеяться здесь уже не над кем: человека здесь уже нет. В образе Плюшкина Гоголь отразил начальную стадию того процесса, завершение которого было отражено Щедриным в образе Иудушки.

Между Плюшкиным и Иудушкой много общих черт. Подобно Порфирию Головлёву Плюшкин не только лишил своего сына содержания, он отказал ему в поддержке в самый трудный момент его жизни. Подобно ему он прикрывает свою душевную чёрствость и эгоизм показным участием и лаской, качая, например, своих маленьких внуков на коленях и ничего не давая их нуждающейся матери. Подобно Иудушке он умеет лицемерно опираться при этом на религиозные доводы и угрозы. "Вот погоди- ко: на страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут!" - говорит он Мавре, упрекая её в краже бумажки, и разглагольствует с азартом на эту тему до тех пор, пока бумажка не нашлась. Подобно Головлёву Плюшкин по существу "выморочный", хотя и живы ещё члены его семьи. В образе Плюшкина Гоголь воплотил уже не упадок, а намечавшийся тогда развал крепостнической жизни, гибнувшей под влиянием буржуазных отношений.

Таковы помещики, которых успел объехать Чичиков за три дня своего путешествия. И их немного, и времени на встречи с ними затрачено мало, а провинциальная усадебная жизнь очерчена в их лице довольно полно. Ведь Чичиков заезжал, например, ещё к Коробочке. Но эта помещица при всех своих личных особенностях, при всей своей "дубиноголовости" мало чем отличается от Собакевича по всему складу своей бытовой и хозяйственной жизни.

Помещиков изобразил Гоголь очень подробно, но об их крепостных крестьянах он упоминает только мимоходом. Однако из описания усадеб и деревень, из разговоров о продаже мёртвых выясняется и тяжёлая жизнь крепостных.

Мы знаем, что обленившийся, подобно своему барину, маниловский приказчик, водясь с богатыми мужиками, "подбавлял на тягла победнее", что у хозяйственной Коробочки мужики хоть и живут исправно, а всё же восемнадцать хороших работников умерли и две живые девки из её деревни проданы недавно за сто рублей каждая; что у опустившегося скупца Плюшкина крестьян умерло гораздо больше, до восьмидесяти человек, да ещё сбежало от невыносимой жизни более семидесяти; что крепостные Собакевича живут и работают хуже, чем их отцы и деды. И когда Чичиков просматривает, заготовляя купчие, имена "без малого четырёхсот душ" и представляет себе, вместе с автором, как жили и как умерли все эти подневольные русские люди, мысль о том, что они всю свою жизнь "перебивались", прежде всего приходит ему на ум.

"Батюшки мои, - говорил он, умиляясь духом. - Что вы, сердечные мои, поделывали на веку своём? как перебивались?" И, воображая себе их жизнь, он полагает, что каждый из них всю жизнь добывал деньги для податей и оброков и каждый кончил плохо. Один умер в кабаке или задавлен на дороге обозом, другой разбился, упав с церковного купола, третий "пошёл попивать да валяться по улицам", четвёртый попал из кабака "прямо в прорубь, и поминай как звали".

Гораздо больше занимают воображение героя, а вместе с ним и автора, не мёртвые, но беглые крестьянские души, - те крепостные, которые не выдержали беспросветной, подневольной работы на барщине или издевательств в барском доме и, отчаявшись, ушли искать себе лучшей жизни.

Два пути видит для них Гоголь. Это может быть путь "грамотея" Попова, дворового человека Плюшкина, пойманного без "пашпорта" исправником. "А набейте ему на ноги колодки да сведите в тюрьму", - говорит исправник. И обречён теперь Попов на долгие тюремные скитания.

Гоголь не знает формулы Радищева, что "крестьянин в законе мёртв", но в образе этого беглого дворового он, по сути дела, осознаёт именно такое положение народа. И интересно, что у него Попов не только не раскаивается, не просится домой, в деревню или усадьбу, но даже не вспоминает об этом. Он сохраняет бодрость и относится к начальству и к тюрьмам с иронией и озорством. "Извольте! я с удовольствием", - отвечает он исправнику и тут же угощает табачком своих конвоиров, интересуется обстоятельствами их службы и т. п. Он уже вышел из-под идеологической опеки дворянской власти и смотрит на неё критически, со стороны. Такие люди могут стать участниками народных восстаний и даже их вожаками.

Другой путь избрал себе Абакум Фыров, тоже беглый крестьянин Плюшкина. Этот "взлюбил вольную жизнь" иначе: он пристал к бурлакам. Гоголь рисует здесь несколько экзотическую картину веселья "бурлацкой ватаги", отчасти созданную, быть может, по его итальянским впечатлениям. "Цветы и ленты на шляпе", "высокие и стройные" любовницы и жёны "в монистах и лентах", "хороводы, песни, кипит вся площадь..." Как это далеко от того, что писали потом о русских бурлаках Некрасов и Решетников!

Но главное верно подметил здесь Гоголь, то, что роднило русского бурлака с итальянским портовым рабочим: это труд народа, сила и размах его труда. "А носильщики между тем, - пишет Гоголь, - при криках, бранях и понуканиях, нацепляя крючком по девяти пудов себе на спину, с шумом сыплют горох и пшеницу в глубокие суда..." Подобно тому, как он это делал в "Вечерах на хуторе", Гоголь отразил здесь не столько подневольную, сколько поэтическую сторону народной жизни. "Там-то вы наработаетесь, бурлаки! - заканчивает он, - и дружно, как прежде гуляли и бесились, приметесь за труд и пот, таща лямку под одну бесконечную, как Русь, песню". В некотором отношении Гоголь здесь прямо предвосхитил Некрасова: "художнической ощупью" подошёл он к мысли о том, что жизнь и труд народа тем лучше, тем красивее, чем дальше отстоит эта жизнь от помещиков и капитан-исправников.

Итак, всю жизнь "перебиваются", скитаются по тюрьмам, бурлачат на Волге русские крепостные крестьяне, те самые крестьяне, которые, по мысли писателя, должны быть "земледелами" и составлять "добрый и крепкий корень" дворянского государства. И кто виноват в этом? Виноваты помещики - Маниловы, любящие помечтать о подземном ходе вокруг дома, Собакевичи, умеющие "доехать" целого осетра, Ноздрёвы, подымающие шум за зелёным столом. Все они ведут бессмысленный, паразитический образ жизни, вместо того, чтобы заботиться о благе народа и государства. У них уже нет будущего. Нет жизни и в помещичьих усадьбах. Там господствуют упадок и запустение.

Зато губернский, дворянско-чиновничий город, кажется, ещё полон движения и даже блеска. Здесь люди живут не только частной, семейной жизнью. Они составляют "общество", объединённое совместными действиями и интересами. И эти совместные интересы прежде всего служебные, гражданские, официальные. Каково же губернское общество в изображении Гоголя?

В отличие от "Ревизора" в "Мёртвых душах" изображён город губернский, и притом город не захолустный, находящийся "не в глуши, а, наоборот, недалеко от обеих столиц" и даже где-то между ними, судя по северному пейзажу, его окружающему ("кочки, ельник, низенькие жидкие кусты молодых сосен,... дикий вереск..."). Это был, наконец, такой значительный город, что в нём находилось даже генерал-губернаторство. Недаром дамы этого города были так "презентабельны", так умели "соблюсти тон", "поддержать этикет", "наблюсти моду в самых последних мелочах", что "в этом опередили даже дам петербургских и московских". Поэтому и соотношение сил между мужской и дамской половинами "общества" было здесь тоже точно такое же, как и в столицах. По признанию грибоедовского Фамусова, московские дамы начала 20-х годов XIX в. были "судьи всему везде, над ними нет судей".

 За картами когда восстанут общим бунтом, 
 Дай бог терпение, - ведь сам я был женат. 
 Скомандовать велите перед фрунтом! 
 Присутствовать пошлите их в сенат!

Таковы же были и дамы города Н. Они тоже верховодили над своими мужьями и управляли общественным мнением. Они тоже были нравственно "строги, исполнены благородного негодования против всего порочного и всяких соблазнов". А в то же время у них на уме были только наряды, моды, любовные шашни. И во всём этом уже сильно сказывались меркантильные расчёты, интерес к деньгам. Ничего подобного ещё не было заметно в фамусовской Москве 20-х годов, и при восхвалении дам Фамусову пришли на ум не деньги, а "фрунт" и "сенат".

В гоголевском городе всё было уже несколько иначе. И когда там решили, что Чичиков, купивший сразу 400 крепостных, - "миллионщик", то почти все дамы сразу заинтересовались им, а некоторые даже влюбились в него и, стремясь произвести впечатление, занялись своими нарядами, расхватав в лавках даже залежавшиеся материи. Вот почему Чичиков ещё до бала получил любовное письмо в романтическом стиле. Вот почему дамы на бале ревновали его, каждая - к другим и все вместе - к губернаторской дочке; это сказалось потом в разговоре двух дам. Этот разговор - перл сатирического изображения. В нём обе дамы выполняют ту же роль относительно развязки гоголевской поэмы, какую Бобчинский и Добчинский сыграли в завязке его комедии.

Дама "просто приятная" (её общественное положение в точности не известно) едет к своей "искренней приятельнице" раньше приличного времени в "непреодолимом побуждении" скорее насплетничать. Она прослышала от протопопши, а та в свою очередь от Коробочки, будто Чичиков вломился глухой ночью в усадьбу последней и по требовал продать ему мёртвых. Так приврать могла, конечно, и сама Коробочка, и протопопша. Но то, что Чичиков "является вооружённый с головы до ног вроде Ринальда Ринальдина", что он "скандальезу наделал ужасного", так что "вся деревня сбежалась, ребёнки плачут, всё кричит... ну, просто оррёр" и т. п., - всё это могли наболтать только дамские губки, привыкшие к "смеси французского с нижегородским", всё это могло создать только дамское досужее воображение, жаждущее сплетни.

Но во всём этом есть нечто ещё гораздо более подозрительное. Почему это Софья Ивановна так вся "перетревожилась" от своей истории, так "совершенно потеряна" и даже "на краю гибели"? Почему она хочет "в глаза сказать" Чичикову, что "он негодный человек"? Почему она, узнав эту новость, просто побледнела, а услыхав, что Чичиков "хочет увезти губернаторскую дочку", "окаменела на месте" и "побледнела как смерть"? Почему она теперь признаётся, что "это просто раздирает ей сердце"? Пикантная сплетня сама по себе, конечно, не может вызвать таких глубоких и тяжёлых переживаний.

Здесь кроется, несомненно, что-то другое. Уж не влюблена ли Софья Ивановна в "миллионщика" Чичикова? Уж не она ли написала ему любовное письмо, приглашая его "в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом..."? Это письмо сильно отдаёт чтением пушкинских "Цыган" (сравните: там "неволя душных городов", "там люди в кучах, за оградой не дышат утренней прохладой" и т.д.). Очень вероятно, что губернская дама, увлёкшаяся романтическим бегством в поэме Пушкина и готовая сама убежать с "миллионщиком" из "душной ограды" своего города, читала и романтический роман Вульпиуса и могла вообразить своего героя Ринальдом, главарём разбойников, "вооружённым с головы до ног". Жаль, что Софья Ивановна не могла прочесть "Дубровского", тогда она вообразила бы себя Машей Троекуровой!

Таким образом, одна из дам сплетничает с глубоким волнением в сердце. Но и другая дама, Анна Григорьевна (повидимому, жена губернского прокурора, так как в этой сцене прокурор явно изображён у себя дома и остаётся там, когда обе дамы уезжают), ей подстать. Эта сплетничает не с любовным огорчением, а с ревнивой озлобленностью и, вспоминая поведение Чичикова на бале, сочиняет миф о намеченном им увозе губернаторской дочки. Затем она начинает искать сообщников и находит Ноздрёва, уязвляя всем этим подругу в самое сердце и сбивая с толку вошедшего мужа. Она сыграла этим ту же роль, какую в третьем акте "Горя от ума" играет Софья Фамусова.

Таковы дамы города Н. Им скучно со своими "толстыми" или "не так чтобы слишком толстыми" мужьями, "почётными чиновниками в городе". И вот они от скуки сплетничают, они готовы завести "что называют другое-третье" со случайным проезжим, они всегда имеют "маленькое желание кольнуть друг друга". Под внешним лоском и кажущейся значительностью жизни самых высокопоставленных из них скрывается всё то же реальное ничтожество и пустота.

Не лучше своих жён выглядят и их мужья. Они тоже были не чужды "образования". Так, председатель палаты "знал наизусть" "Людмилу" Жуковского, почтмейстер читал "по ночам Юнговы "Ночи". "Прочие тоже были, более или менее, люди просвещённые: кто читал Карамзина, кто "Московские ведомости", кто даже и совсем ничего не читал". В своих отношениях они были "народ добрый, жили между собой в ладу", называли друг друга "любезный друг", "брат", "мамочка" и т. п.

Но всё это была только одна видимость. На самом деле они не любили друг друга и "один другому старался напакостить, где было можно". На самом деле они интересовались не литературой, а картами, выпивкой, закусками, и это приводило их, как и героев "Ревизора", к служебным злоупотреблениям, к грабежу населения. Вспомним, что говорит председатель о полицмейстере: "он у нас чудотворец: ему стоит только мигнуть, проходя мимо рыбного ряда или погреба, так мы, знаете ли, как закусим!" И последовавший затем пир у полицмейстера, и сатирическая характеристика его как "отца и благодетеля города", как человека "постигнувшего свою должность в совершенстве", как правителя "успевшего приобресть совершенную народность" своей грабительской обходительностью, - всецело подтверждают такое мнение сослуживцев.

Однако всё это и, конечно, многое другое таилось под прикрытием внешней благопристойности и добропорядочности. С помощью развязки интриги своего сюжета Гоголь вскрыл пороки и преступления губернского чиновно-дворянского общества. И он вновь создал интригу, основанную на самообмане.

Губернское общество в очередном припадке своего коллективного легкомыслия приняло спекулянта Чичикова за очень порядочного человека, которого можно было не только пригласить на бал к губернатору, но с которым можно было вести дружбу, в которого можно было даже влюбиться. На бале, среди упоения мужской дружбой и дамским кокетством, пьяный Ноздрёв публично выдал Чичикова. Все знали цену слов Ноздрёва, и всё могло обойтись благополучно, если бы не вмешались дамы. Дамы, со скуки влюблённые и ревнующие, выдумав свою сплетню об увозе хорошенькой институтки, "отправились каждая в свою сторону бунтовать город". И вот "с небольшим в полчаса... город был решительно взбунтован: всё пришло в брожение и хоть кто-либо мог что-либо понять".

Всё это, конечно, творческая гипербола Гоголя. Но какая острая и меткая, бьющая в самую глубину, в самую суть бестолковой, пустой, паразитической жизни гипербола! И это не выдумка писателя: это преувеличение, вытекающее из самой сущности изображаемой жизни. Дамы, жаждущие необычного и исключительного, обманули самих себя собственной сплетней о похищении девушки. А вместе с тем они обманули и своих чиновных мужей, которые тоже были отчасти падки до чрезвычайного и тоже готовы были питаться слухами и сплетнями в своём пустопорожнем существовании.

Гоголь повествует здесь уже не об отдельных усадебных помещиках, а о целом губернском обществе, которое держит в своих цепких бюрократических руках уже не один уезд, а целую большую область. Он знает, что это не шутки. Он сознаёт политический пафос своего разоблачения. И вот он меняет слог и повышает тон своего повествования. Его сатирический рисунок становится более размашистым и резким. "Словом, пошли толки, толки, - рассказывает он, - и весь город заговорил про мёртвые души и губернаторскую дочку, про Чичикова и мёртвые души, про губернаторскую дочку и Чичикова, и всё что ни есть поднялось. Как вихорь взметнулся дотоле, казалось, дремавший город" и т. д. Гоголь овладевает здесь новыми творческими принципами социальной сатиры, прямо предвосхищая Щедрина с его "Помпадурами и помпадуршами" и "Историей одного города".

Обманувшись вслед за своими жёнами, именитые чиновники, естественно, занялись больше не любовной, а практической стороной дела. Они заинтересовались, что это за "мёртвые души" и кто такой Чичиков. И здесь они оказались, пожалуй, ещё более несдержанными и доверчивыми в своём воображении, чем их "нежные половины". Много было высказано предположений, одно другого нелепее, вплоть до того, что Чичиков - Наполеон. Много всякого вздора наслышались они и от Ноздрёва. Но всё это было само по себе пустяками. Важно было то, что чиновники фантазировали не столько из любопытства, сколько из страха, так что и им, подобно героям "Ревизора", во всём их самообмане стала мерещиться расплата за их должностные преступления. Они тоже ожидали, видите ли, как раз в это время приезда высшего начальства, не ревизора, правда, но нового генерал-губернатора. И вот, "инспектор врачебной управы вдруг побледнел: ему представилось... что под словом мёртвые души не разумеются ли больные, умершие в значительном количестве в лазаретах... и что Чичиков не есть ли подосланный чиновник из канцелярии генерал-губернатора для произведения тайного следствия". Председатель палаты тоже побледнел, испугавшись, что он совершил незаконную сделку. А затем вдруг побледнели и другие. "Все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже не было".

Но и на этом дело не кончилось. От "забот и тревог", созданных собственным страхом, чиновники скоро "даже похудели". "Всё подалось, - пишет Гоголь, - и председатель похудел, и инспектор врачебной управы похудел, и прокурор похудел". А затем, когда дело дошло уже до Наполеона и капитана Копейкина, с прокурором случилось и нечто похуже: "он, пришедши домой, стал думать, думать и вдруг, как говорится, ни с того, ни с другого, умер". О чём же думал "бедный прокурор" перед смертью и почему умер от "толков, мнений и слухов" именно он? Конечно, потому, что он более всех был ответствен за совершённые всей компанией должностные преступления, знал о них больше всех, и было ему о чём подумать и чего испугаться.

Гоголь ещё меньше, чем в "Ревизоре", упоминает здесь о преступлениях царских чиновников. Но весь сюжет "Мёртвых душ" и его развязка говорят об этом весьма красноречиво. Чичиков уезжает из города, - и как раз в тот момент, когда город хоронит своего прокурора, умершего от боязни возмездия. Это снова сатирическое преувеличение, и в нём тоже сказалась отчасти моралистическая тенденция автора. Но на этот раз в развязке нет и намёка на гражданско-дидактический апофеоз высшей власти. Никто не приехал в город от имени правительства, чтобы покарать нерадивых и легкомысленных чиновников, и сам Чичиков, подобно Хлестакову, успел безнаказанно скрыться в неизвестном направлении. Никого не постигла здесь "царская расправа"!

Больше того: Гоголь вводит в текст своей поэмы вставную повесть о капитане Копейкине. Она ничего не разъясняет в "похождениях Чичикова", но она многозначительно углубляет сатирическое разоблачение "мёртвых душ" российского государства.

Оказывается, что служебным чванством и бюрократаческим равнодушием к живым людям, к рядовым гражданам, к представителям честных тружеников и самоотверженных защитников русской земли (таким и был капитан Копейкин!) отличаются не только губернские чиновники, но и представители самой высшей власти, управляющей всей страной, генерал-аншефы, заменяющие самого царя во время его отсутствия. Они выслали из столицы с жандармом бедного инвалида Отечественной войны за его справедливую и настойчивую просьбу о пособии. Что же остаётся теперь делать таким людям, обездоленным и неправедно гонимым? На кого им теперь надеяться, если высшая власть, в которую иногда ещё верил народ, так сама поступает с ними? Надеяться больше не на кого, остаётся лишь протестовать более решительно. И вот, "куда делся Копейкин, неизвестно; но не прошло... двух месяцев, как появилась в рязанских лесах шайка разбойников, и атаман этой шайки был... не кто другой..." Здесь повесть прерывается, но в первой её редакции, запрещённой цензурой, суть дела была раскрыта более определённо.

А суть дела в том, что когда человеку некуда было больше деваться, когда он был, по выражению Радищева, "в законе мёртв" и у него всё-таки было достаточно сил для реального противодействия, он невольно, по самой логике вещей, становился средоточием протеста многих других людей, находящихся в подобном положении, каковыми были тогда прежде всего обездоленные и бесправные народные массы.

Радищев показал, как это происходит, в главе "Зайцево" из своего "Путешествия". Пушкин сделал то же в "Дубровском", завуалировав, однако, такую ситуацию любовно-приключенческой интригой. Гоголь продолжил их своей повестью о капитане Копейкине, которая переводила его социальную сатиру в политический план и которая тем самым вступала в резкое противоречие с его субъективными гражданско-моралистическими представлениями.

Теперь это уже не вереница жалобщиков с протянутыми просьбами - это "шайка разбойников". И Копейкин это не романтический Ринальдо Ринальдини из романа, прочитанного "просто приятной" дамой. Это вожак целой группы "беглых солдат", - крепостных крестьян, призванных защищать отечество, не вынесших издевательства своих начальников и решившихся на отчаянное сопротивление.

Интереснее всего то, что эти обстоятельства находят своё полное оправдание в самом сюжете "Мёртвых душ". Вспомним ещё раз Попова, беглого дворового человека Плюшкина, попавшего в списки Чичикова. Мыкается Попов из тюрьмы в тюрьму, иронически относясь к начальству, и, при случае, дорога ему лежит как раз в "шайку" капитана Копейкина. И другие беглые крестьяне Плюшкина и прочих помещиков могут оказаться там же. Плюшкины, Ноздрёвы, Маниловы доводят их до бегства. Капитан-исправники по губернским и уездным городам, перед выпивкой и игрой в вист с каким-нибудь Чичиковым, ловят их и сажают в тюрьму. Всей системой образов своей поэмы Гоголь "художнической ощупью" снова объективно "близко подошёл к народной точке зрения" и, надо признать, ещё ближе, чем это было в "Ревизоре".

Сам характер интриги поэмы с разных сторон подчёркивает основные противоречия русской общественной жизни периода углубившегося кризиса крепостных отношений. Чичиков скупает у помещиков документы умерших крестьян. И, оказывается, много народу умирает в помещичьих усадьбах. Есть чем поживиться! И помещики с охотой, хотя иногда и с опаской, продают мёртвых, чтобы поскорей избавиться от государственных податей. Значит, дела у них плохи, если и перед этим они не останавливаются. И самый юридический казус, состоящий в том, что крепостные считаются живыми, пока "по ревизской сказке числятся", ясно обнаруживает безраздельное господство бюрократической волокиты в самих крепостных отношениях.

Этой волокитой можно было хорошо воспользоваться ради спекуляции в атмосфере растущего меркантилизма. Известно, что в 20 - 30-х годах XIX в. Было немало случаев подобных спекуляций, что многие помещики, особенно в южных губерниях, пользовались скупкой "мёртвых душ" для мнимого повышения своего имущественного ценза, необходимого им для получения права на открытие винокуренных заводов, приносящих большие выгоды. "Анекдот" о "мёртвых душах", так же как и "анекдот" о мнимом ревизоре, был создан реальными обстоятельствами русской общественной жизни того времени. И Гоголь, несомненно, мог знать о подобных случаях, прежде чем, с помощью Пушкина, осознал художественный эффект их литературного изображения.

Сам скупщик "мёртвых душ" под стать своему предприятию, под стать и всему губернскому обществу, которое сумело из-за него обмануться, как городничий из-за Хлестакова. Чичиков - сын бедного дворянина-однодворца, получивший в наследство "ветхий дворишка с ничтожной землицей" и одну "семью людей", ставший, по продаже всего этого, настоящим мещанином по образу жизни. Таким же был он и по воспитанию, так как всю жизнь свою помнил и выполнял наставления отца "больше всего беречь и копить копейку", самую надёжную вещь на свете, и "угождать учителям и начальникам".

Выполнял он эти заветы своеобразно: внешне угождал начальникам, а в то же время нагло их обманывал, чтобы получить выгодное место. На выгодном месте служил ретиво и на вид честно, но, заслужив репутацию, начинал воровать, не стесняясь самыми крупными и рискованными аферами. Словом, это был человек вполне в духе своего меркантильного времени. Такие люди были прямо созданы для того, чтобы ловить рыбку в мутной воде дворянского разорения.

Вспомним, как Чичиков оценивает положение, решаясь на свою последнюю аферу с "мёртвыми душами": "А теперь же время удобное... - думает он, - помещики попроигрались в карты, закутили и промотались как следует; всё полезло в Петербург служить: имения брошены, управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее..." Такой картины не рисует нам ни "Евгений Онегин" Пушкина, ни "Аристион" Нарежного. Это картина кризиса дворянской жизни, резко усилившегося в 30-е годы. И Гоголь, видимо, из цензурных соображений, лишь на словах относит время действия своей поэмы к 10-м годам того столетия.

Но в Чичикове есть и другое. Он не из тех разночинцев, которые становились врагами дворянства и его привилегий. Он всецело находится под обаянием жизни господствующего класса. Готовый обманывать и обирать дворян направо и налево, он сам стремится этим путём стать дворянином, попасть в русло помещичьей жизни. В своих мечтах он уже воображает себя херсонским помещиком. Отсюда и проистекает у Чичикова его социальная "мимикрия", - искреннее, органическое стремление приспособиться к дворянству и в психологическом, и в бытовом отношении. Это находит своё выражение и в его наружности, и в привычках и манерах, и в умении держать себя в чиновно-дворянском обществе, и в той ловкости, с которой он, не моргнув глазом, разыгрывает из себя барина. Он барин по манерам и спекулянт в душе, своего рода "мещанин во дворянстве". Недаром губернские дамы "даже стали находить величественное выражение в его лице, что-то даже марсовское и военное..."

Стремясь втереться в общество, Чичиков умеет приноровиться к каждому помещику, с каждым умеет найти общие интересы и общий язык. Он умиляется с Маниловым, жёстко торгуется с Собакевичем, фанфаронит с Ноздрёвым, грубит Коробочке, любезничает с губернскими дамами. Но нередко в нём проявляются и его собственные, затаённые стремления к дворянскому благополучию, которые иногда обнаруживают даже оттенок бытовой сентиментальности.

"Нет, - пишет Гоголь, - не скряжничество и скупость, не они двигали им, ему мерещилась жизнь во всех довольствах, со всякими достатками, экипажи, дом, отлично устроенный, вкусные обеды - вот что беспрерывно носилось в его голове". Недаром его обижают грубости Ноздрёва и "всякое выражение... оскорбляющее благопристойность, было ему неприятно". Недаром, подвыпив, он "стал читать Собакевичу послание в стихах Вертера к Шарлотте". Недаром он искренне увлёкся губернаторской дочкой и на бале "вдруг сделался чуждым всему, что ни происходило вокруг него". Недаром он так чувствительно мечтает о собственной семье и потомстве.

Но при всём том Чичиков всё же подлец, человек, лишённый гражданской совести, имеющий выдающуюся склонность преступать её нормы. И в качестве подлеца Гоголь "припрягает" его к другим героям своего произведения, е тем чтобы с помощью его похождений объединить в одно стройное целое все изображаемые им типы.

В результате получилось большое произведение, внешне похожее на авантюрный роман, в котором главный герой переходит от одной встречи к другой, от одного приключения к другому.

Однако "Мёртвые души" только по своей внешней, композиционной форме подобны таким романам. По существу же Чичиков не является здесь ведущим героем, определяющим своим характером развитие действия, как это бывает в романах. Подобно Хлестакову в "Ревизоре", он создаёт только внешний повод для развития действия, для сатирического раскрытия всех других характеров. Подобно ему, он во-время скрывается, предоставляя другим героям по-своему расценивать выявленное им противоречие их жизни.

Главный герой "Мёртвых душ" - губернское дворянство и чиновничество, обнаружившие всю пустоту и вредность своей жизни, а через это всю преступность и ненужность своего социального существования. Гоголь осознаёт всю полноту ответственности этих людей за их действия и образ жизни, он показывает отчасти и враждебность их интересам страны и народа и поэтому доходит в изображении их жизни до резкого, бичующего разоблачения, до сатиры. И в свете этого сатирического смысла повествования выражение "мёртвые души" хорошо подходит и к самим героям, к тем, кто торгует документами умерших и кто выправляет на них купчую.

Так понимал заглавие своего произведения сам Гоголь, так понял его один из выдающихся его современников, А. И. Герцен. "Мёртвые души", - писал он, - это заглавие само в себе носит что-то, наводящее ужас. И иначе он (Гоголь. - Г. П.) не мог назвать; не ревизские - мёртвые души, а все эти Ноздрёвы, Маниловы и tutti quanti - вот мёртвые души, и мы их встречаем на каждом шагу..."^*.

^* (А. И. Герцен, Полное собр. соч., т. III, стр. 34.)

Гоголь вновь создал сатиру на дворянское общество, он создал теперь монументальную сатирическую повесть, внешне построенную на приключении, а по существу раскрывающую социальное состояние чиновно-дворянской России.

Сам Гоголь назвал, однако, своё новое произведение поэмой.

Белинский писал в 1842 г.: "Мы ещё не понимаем ясно, почему Гоголь назвал "поэмою" своё произведение, и пока видим в этом названии тот же юмор, каким растворено и проникнуто насквозь это произведение". Но критик был неправ. Для Гоголя в этом названии существовал особый и двоякий смысл.

Прежде всего слово "поэма" было для него синонимом эпопеи. В своей "Учебной книге словесности", написанной, повидимому, в середине 40-х годов, вслед за появлением в печати "Мёртвых душ", Гоголь в числе прочих жанров говорит о "меньших родах эпопеи". Определяя этот жанр, он указывает, что героем его бывает "частное и невидное лицо", однако интересное "для наблюдателя души человеческой", что "автор ведёт его жизнь сквозь цепь приключений и перемен, дабы представить с тем вместе вживе верную картину всего значительного в чертах и нравах взятого им времени", что это должна быть картина "недостатков, злоупотреблений, пороков и всего, что заметил он (автор. - Г. П.) во взятой эпохе и времени", что такие картины интересны для "современника, ищущего в былом и прошедшем живых уроков для настоящего". И Гоголь прибавляет, что такие произведения "хотя писаны и в прозе, но тем не менее могут быть причислены к созданиям поэтическим", что хотя в них и нет "всемирности", свойственной героической поэме, "но есть и бывает полный эпический объём, замечательный частными явлениями"^*.

^* (Н. В. Гоголь, Соч., под ред. Н. С. Тихонравова , т. XII, стр. 16-17 (Курсив наш. - Г. П.))

Гоголь назвал произведения такого жанра "малой эпопеей" и в этом смысле "поэмой", между тем как по существу речь у него идёт о монументальной сюжетной сатире, о произведениях типа "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле или "Путешествия Гулливера" Свифта. И повидимому, Гоголь не назвал в собственной теоретической книге свои "Мёртвые души" в качестве образца "малой эпопеи" или "поэмы" только из авторской скромности. Несомненно, однако, что его новое произведение всецело соответствует всем тем особенностям этого жанра, которые он наметил здесь теоретически.

"Мёртвые души" только несколько похожи на эпопею в собственном смысле слова, похожи монументальностью и исторической характерностью содержащейся в них сатирической картины "черт и нравов" дворянской России. В этом смысле Гоголь создал единственное в своём роде произведение, не имевшее себе предшественников в истории русской литературы. Если всё же попытаться найти нечто подобное, то можно будет назвать только одно произведение: "Путешествие из Петербурга в Москву" А. Н. Радищева.

Гоголь создал произведение, особенно ярко и широко отразившее своеобразие национальной жизни в определённый момент её исторического развития. Недаром сам писатель называет "Мёртвые души" "русской поэмой". Она русская не только по тематике и по языку, но и по основной своей идейной проблеме. Образ России стоит над всем тем, о чём в ней повествуется. Он вызывает и самый пафос авторского повествования.

Разоблачение чиновно-дворянской жизни отличается теперь у Гоголя особенно глубоким пафосом. Он сатирически разоблачает русское дворянство во имя своих возвышенных гражданских идеалов. Идеалы его, при всей своей утопичности, были, действительно, возвышенные и значительные. С одной стороны, в них была несомненная дворянская ограниченность - стремление искать в усадебном и служилом дворянстве силы, способные оправдать благосостояние и преуспевание страны. Но, с другой стороны, идеалом Гоголя было вовсе не благополучие и польза самого дворянства, а величие и процветание всей России, всей русской нации. Любовь к родине, к её природе и народу, к ее историческим традициям, обычаям, языку одушевляла писателя во время его жизни за границей, во время создания "Мёртвых душ". И он выразил эти чувства в первом лирическом отступлении последней главы ("Русь! Русь! вижу тебя из моего чудного, прекрасного далёка..." и т. д.).

А в то же время Гоголь со страхом и надеждой думает о том, куда идёт Россия, что ждёт её в будущем, чем удивит она сама себя и других в своём историческом развитии. И здесь писатель снова, уже не критически, а во вдохновенном, романтическом прозрении стремится преодолеть ограниченность своего дворянского миропонимания. "И ещё, полный недоумения, неподвижно стою я, и уже главу осенило грозное облако, тяжёлое грядущими дождями, и онемела мысль перед твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?"^* и т. д.

^* (Курсив наш. - Г. П.)

О каких грядущих "грозах" и "дождях" русской общественной жизни говорит здесь писатель? Чью мысль и чьё богатырство предчувствует он на необъятных пространствах своей родины? Об этом он сам ничего не мог сказать яснее. Но он верно предугадывал здесь, что не от сохранения старого дворянского строя может произойти грядущее русское "богатырство", что в общественных "грозах" и бурях может родиться оно.

При всём этом Гоголь ясно и строго отличал свою возвышенную и бескорыстную преданность интересам родной страны, позволившую ему осуществить своё прозрение от казённого патриотизма своих реакционных современников, всех тех людей, которые занимаются "приращениями на счёт сумм нежно любимого ими отечества". И он ответил на возможные их упрёки за критику родной страны, упрёки в нелюбви к родине, в порицании её - вторым вставным рассказом: о Кифе Мокиевиче и его сыне.

Он ответил на них вместе с тем и лирическим отступлением в начале седьмой главы поэмы ("Счастлив писатель..."). Оно содержит вдохновенное раздумье о судьбе писателя-сатирика, "дерзнувшего вызвать наружу... всю страшную, потрясающую тьму мелочей, опутавших нашу жизнь..." и не могущего избежать за это осуждения со стороны "лицемерно-бесчувственного современного суда".

Гоголь сознавал противоречие между общественной инертностью русского чиновно-дворянского общества и теми необъятными возможностями движения и развития, которые таила в себе и сама великая страна с её бескрайними просторами, и сам русский народ со своим "бойким" характером.

В ранний период своего творчества он искал это русское движение и силу в романтизированном прошлом - в героических подвигах предков. Теперь он ищет их в неясном для него будущем. И естественно поэтому, что он выражает свою веру в возможность русского движения и развития символически. Он выражает её и лирической разработкой темы "дороги" на протяжении всей своей повести, и, в особенности, своим последним торжественным и патетическим отступлением о "Руси-тройке", которое стало у него лирической концовкой всего произведения.

"Мёртвые души" походят на эпопею не только своей национальной темой и своей сатирической монументальностью, но и всем тоном повествования, в котором сатира легко переходит в национальную патетику, выражающую сильную прогрессивную сторону гражданских идеалов Гоголя. И чем возвышеннее национальная патетика Гоголя, тем глубже его сатирическое разоблачение русской дворянской жизни.

По глубине осуществления творческого замысла, по чёткости и рельефности изображения характерных черт русской жизни, по силе и проникновенности авторской мысли и настроения поэма "Мёртвые души" не имеет себе равных не только среди произведений самого Гоголя, но и всей предшествующей им русской литературы. Только "Евгений Онегин" Пушкина вполне выдерживает в этом отношении сравнение с ней.

Более двух месяцев хлопотал Гоголь в начале 1842 г. о цензурном разрешении на печатание своей поэмы и в связи с этим вносил в её текст некоторые вынужденные изменения. В конце мая поэма наконец вышла из печати и стала предметом долгой и оживлённой полемики в русской критике.

Реакционная критика, возглавленная Булгариным и Сенковским, вновь ополчилась на Гоголя и нашла в его новом произведении только "безвкусные", "грязные краски", "детскую риторику". Полевой негодовал на "грязные монологи", на "отвратительные подробности", на "лакейские и трактирные слова". "От вас требуют только человека, - писал он, - и отказываются от несообразных карикатур, которые вы изображаете нам".

Выразители идей "официальной народности" М. Погодин и С. Шевырёв отнеслись к "Мёртвым душам" несколько снисходительнее. Они готовы были признать идейные замыслы Гоголя и сочувствовали лирико-романтическому пафосу поэмы. Самих же её героев ("Собакевичей и Ноздрёвых") Шевырёв считал "кошмарами", "фантастическими снами" и весь гоголевский город также назвал фантастическим.

Столь же субъективно оценили "Мёртвые души" славянофилы. К. С. Аксаков в большой статье, выпущенной отдельной брошюрой, объявил поэму Гоголя возрождением гомеровского эпоса; он обратил внимание только на её национальный пафос, широту и размах её сюжета, на выпуклость и завершённость её образов, не умея понять ни её реалистического смысла, ни её сатирического значения.

Именно это, основное, сразу увидел и оценил в "Мёртвых душах" Белинский. В его сознании поэма была торжеством не только Гоголя как писателя, но и его самого как критика, впервые разглядевшего исключительный талант Гоголя ещё в начале его творческого пути, понявшего истинный смысл его лучших произведений и защитившего их от хулы и поношений реакционного лагеря.

В своей большой рецензии Белинский, противопоставляя поэму текущей журнальной беллетристике начала 40-х годов, писал: "И вдруг среди этого торжества мелочности, посредственности, ничтожества, бездарности... словно освежающий блеск молнии среди томительной и тлетворной духоты и засухи, является творение чисто русское, национальное, выхваченное из тайников народной жизни, столь же истинное, сколь и патриотическое, беспощадно сдёргивающее покров с действительности и дышащее страстной, нервистой, кровной любовью к плодовитому зерну русской жизни, творение, необъятно художественное по концепции и выполнению, по характерам действующих лиц и подробностям русского быта - и в то же время глубокое по мысли, социальное, общественное, историческое..."^*.

^* (В. Г. Белинский, Собр. соч., под ред. С. А. Венгерова, т. VII, стр. 253.)

В этой оценке Белинского "Мёртвые души" явились и были приняты передовой русской общественностью 40-х годов как самое значительное произведение Гоголя, как вершина его художественного творчества. Вместе с "Ревизором", появившимся в новой редакции в "Собрании сочинений Гоголя", вышедшем в 1842-1843 гг., вместе с "Шинелью" и другими лучшими созданиями писателя, вновь появившимися там же, "Мёртвые души" стали в руках передового общественного движения и прежде всего возникающей революционной демократии острым идейным оружием борьбы против самодержавно-крепостнической реакции и вместе с тем творческим образцом для дальнейших успехов русского критического реализма, выражающего идеологию передовых течений того времени.