10. "Шинель"

Уехав за границу, Гоголь побывал в Германии и Швейцарии, затем в Париже и, наконец, надолго обосновался в Риме. Италия привлекала его своей природой,

множеством произведений искусства, памятниками старины. Своё эстетическое увлечение "душенькой, красавицей Италией" он выразил в повести "Рим".

Но всё-таки он испытывал за границей тоску по родине. "Теперь передо мной чужбина, вокруг меня чужбина, - писал он, - на сердце моём Русь, одна только прекрасная Русь..."^*

^* ("Письма Н. В. Гоголя", под ред. В. И. Шенрока, т. I, стр. 397.)

Осенью 1839 г. он вернулся на несколько месяцев на родину по семейным и денежным делам и на обратном пути в Италию, летом 1840 г., задержался в Вене. Здесь он вновь пережил творческий подъём и в полтора месяца написал три новые главы из "Мёртвых душ", переработал "Тараса Бульбу" и заново создал повесть "Шинель", начатую им раньше.

"Шинель" - последняя петербургская повесть Гоголя, всецело примыкающая к ранним повестям этого цикла, но отличающаяся в то же время от них значительностью и глубиной развития темы.

Если Поприщин изображён преимущественно в своей внутренней жизни и изображён преувеличенно и гротескно, то в образе Башмачкина повседневная, будничная жизнь мелких тружеников столицы получила гораздо более полное, разностороннее и объективное отражение.

Гоголь вновь сделал своим героем забитого бедного чиновника и всё по тем же причинам. Мутным волнам лихоимства, карьеризма и меркантильности, готовым захлестнуть корабль дворянской государственности, он умел противопоставить по своим убеждениям только одно: необходимость честного выполнения всеми чиновниками, от больших до самых малых, их служебного долга и через это - самоотверженного служения интересам всей страны и народа.

Несколько позднее, в 1844 г., развивая мысль своей ранней статьи об искусстве 2("Скульптура, живопись, музыка".), Гоголь писал Н. М. Языкову: "Опозорь в гневном дифирамбе новейшего лихоимца нынешних времён и его проклятую роскошь... Возвеличь, в торжественном гимне, незаметного труженика, какой., находится посреди отважнейших взяточников, который не берёт даже и тогда, как всё берёт вокруг него..." "Выставь его прекрасную бедность так, чтобы как святыня она засияла у всех в глазах, и каждому из них захотелось бы самому быть бедным"^*.

^* (Н. В. Гоголь, Соч., под ред. Н. С. Тихонравова, т. VII, стр. 72-73. (Курсив наш.- Г. П.))

Но бедные чиновники, по мысли Гоголя, есть только почва, на которой должны сеять и жать высшие начальники. Они должны вступать в личные моральные отношения со своими подчинёнными, наставлять их, как детей своих, и этим устранять ненужную бумажную волокиту и канцелярское чинопочитание.

"Храни вас бог от заведения канцелярии, - писал Гоголь "Занимающему важное место". - Иначе и не объясняйтесь ни с кем, как лично. Как можно пренебречь разговором с человеком, особенно если разговор близок к нему самому, к исполнению обязанностей и долга, стало быть близок к самой душе его". И далее: "Будьте же с ними, как отец с детьми: а отец с детьми не заводит бумажных переписок и напрямик объясняется с каждым из них. Так поступая, введёте каждого вы в познание его должности и сделаете истинно великий подвиг"^*. Всё это было высказано уже в период подготовки "Выбранных мест из переписки с друзьями". Но подобный образ мыслей, как это верно понял потом Чернышевский, "постоянно жил в нём" и, конечно, также во время работы над "Шинелью".

^* (Там же, стр. 155. (Курсив наш. - Г. П.))

Однако этих воображаемых Гоголем идеальных отношений не было и не могло быть на самом деле в правительственных канцеляриях.

В "Шинели" Гоголь и изобразил жизнь обездоленных и забитых чиновников. Создавая образ Башмачкина, он показал поистине трагическую жизнь незаметного труженика, безмерно униженного, бедного, забитого, духовно искалеченного и ограбленного "значительными лицами". Не только "ревностно", но даже "с любовью" трудится бедный петербургский чиновник, не только на своей службе, но даже и в домашней обстановке, он придаёт слишком большое значение канцелярской формалистике, считает её за важнейшее дело своей жизни. Во всей своей служебной и бытовой психологии он является трагической жертвой "чудовищных канцелярий", их бюрократического духа, их всепоглощающего интереса к бумажной волоките, а не к содержанию государственной жизни. Канцелярский формализм Петербурга 30-х годов калечил людей нравственно, обезличивал их, лишал их человеческих интересов, превращал их в покорных слуг буквы и бумаги.

Для полного и законченного выражения этих обстоятельств Гоголь выбрал своим героем самого маленького чиновника - титулярного советника, способного только переписывать готовые казённые бумаги. В изображении Гоголя, вся жизнь Башмачкина уходит на это мёртвое дело и даже сводится к нему. Башмачкин "с любовью" скрипит пером на службе, по собственному желанию берёт переписывать домой, снимает с казённых бумаг копии для собственного удовольствия и вкладывает во всё это так много интереса и внутреннего смысла, что заводит даже личное знакомство с некоторыми буквами алфавита. "Там, - пишет Гоголь, - в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир. Наслаждение выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами..."

Эту же мысль об обезличенности человека канцелярской службой Гоголь раскрывает и в изображении нравов департамента, где работал Башмачкин. Там все служат не делу, а лицам и букве, там и людей расценивают не по их человеческим качествам, а по их форменному виду. Пока Башмачкин ходил в своём "капоте", его третировали как ничтожество, и вся канцелярия смеялась и даже издевалась над ним. Нашёлся только один чиновник, который недавно определился на службу и поэтому был ещё способен пожалеть несчастного, забитого сослуживца. Однако как только Башмачкин пришёл на службу не в старом "капоте", а в новой шинели, его тотчас все признали за человека, встретили приветливо и впервые пригласили на вечеринку.

Изображая травлю бедного чиновника его сослуживцами, Гоголь протестует против насилия над беззащитным человеком, видевшим "целый мир" не в жизни людей и природы, а в словах и буквах казённой переписки. ]Гоголь встаёт на защиту маленького человека против общественной несправедливости. Он порицает общественные порядки, угнетавшие человека. Продолжая и развивая то, что наметил Пушкин в образе станционного смотрителя, Гоголь в своей идейной защите бедного чиновника возвышается до настоящего пафоса гуманности. По его рассказу, молодой чиновник, услыхав жалобные слова Башмачкина: "Оставьте меня, зачем вы меня обижаете", "вдруг остановился как будто пронзённый..." "И долго потом среди самых весёлых минут представлялся ему низенький чиновник с лысинкой на лбу, с своими проникающими словами... И в этих проникающих словах звенели другие слова: "я брат твой".

Здесь Гоголь преодолевает субъективный смысл своего замысла - изобразить именно чиновника, жертву чудовищных канцелярий - и приходит к более широкому социальному обобщению.

Башмачкин не только бедный чиновник, он - задавленный, забитый человек, он один из тех людей, которые порабощены и унижены в своём человеческом достоинстве другими людьми, напрасно гордящимися своим высоким положением в обществе. Именно этот смысл имеют последние строки защитительной речи Гоголя: "...И много раз содрогался он [молодой человек] потом на веку своём, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утончённой образованной светскости, и, боже! даже в том человеке, которого свет признаёт благородным и честным"^*.

^* (Курсив наш.- Г. П.)

Но эти же строки обнаруживают и некоторую отвлечённость этой гуманности Гоголя с его моралистическим миропониманием. Он возмущается грубостью и бесчеловечностью людей из правящих сословий и разоблачает их. Но он и здесь лишь "близко подходит" к точке зрения самих порабощённых и униженных, но не может стать на эту точку зрения. Поэтому в его защитительной речи звучит не столько негодование и протест, сколько жалость, сострадание, возмущение.

В интриге сюжета своей повести, в драматическом происшествии в жизни бедного чиновника Гоголь снова возвращается к юмористической трактовке характера своего героя. Довольно обычное бытовое происшествие - приобретение шинели - он делает средством ещё более глубокого осознания забитости и нравственного убожества служащих правительственных канцелярий.

Износив свой старый "капот" до дыр, Башмачкин вынужден заказать себе у Петровича новую шинель. И вот пошивка шинели целиком захватывает Башмачкина. Он отдаёт ей не только все свои сбережения, не только все свои физические силы, но и все свои нравственные помыслы, так что форменная шинель скоро становится в его глазах как бы живым существом. "Даже он совершенно приучился голодать по вечерам; но зато он питался духовно, нося в мыслях своих вечную идею будущей шинели. С тех пор как будто самое существование его сделалось как-то полнее, как будто бы он женился... как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу..." Как всё это преувеличено и как внутренне правдиво! Сколько здесь искренней жалости и глубокого, проникновенного юмора!

Гоголь вызывает у читателя искреннее сочувствие и жалость к личности незаметного, скромного труженика, который придавлен до такой степени, что у него уже и нет, как будто, никаких сердечных переживаний и стремлений и который всё-таки, наконец, находит какой-то предмет для своей затаённой сердечной привязанности, для почти уже исчезнувшей жажды нежности и участия. Но этот предмет - "шинель на толстой вате, на крепкой подкладке без износу". Какое надругательство над человеческой личностью, какая горькая ирония судьбы, социальной судьбы забитого человека!

И читатель, хорошо сознавая горький, трагический юмор этих сцен, сострадая человеку, которого общество лишило нормальных человеческих переживаний, заранее проникается гневом и негодованием к тем, кто отвечает за всё это. Здесь весь Гоголь, во всем своём идейном и творческом своеобразии. Не так будет вскоре, вслед за Гоголем, изображать жизнь бедного петербургского чиновника писатель с сознательно-демократическими убеждениями, М. Салтыков, в своей ранней повести "Запутанное дело".

Надев на своего героя новую шинель и отправив на вечеринку, доведя его всем этим до верха благополучия, автор как талантливый и опытный новеллист тотчас бросает его в пучину несчастий.

Несчастья героя также создаются бюрократическими нравами столицы. У Башмачкина украли шинель, и это произошло потому, что будочник на площади нерадиво выполнял свои служебные обязанности. Шинель не нашлась, потому что частный пристав формально относился к своему служебному долгу. И вот Гоголь свёл наконец своего мелкого чиновника со "значительным лицом", с генералом, начальником всего учреждения. Повторяется ситуация "Записок сумасшедшего", но она раскрыта теперь глубже и значительнее.

Идеальный штатский генерал у Гоголя не должен бы был заводить канцелярий, он должен был отечески побеседовать с Башмачкиным, помочь ему и заодно "ввести его в понимание его должности". Реальный генерал у Гоголя поступает во всём прямо противоположно. Он заводит у себя под видом строгого порядка канцелярскую волокиту, требует, "чтобы к нему являться прямо никто не смел, и чтобы шло всё порядком строжайшим: коллежский регистратор докладывал бы губернскому секретарю, губернский секретарь - титулярному... и чтобы уже таким образом доходило дело до него". Он думает добиться успеха не нравственным воздействием на подчинённых, но только строгостью и распеканием.

Обыкновенный разговор его с "низшими" также отзывался строгостью и состоял обыкновенно из трёх фраз: "Как вы смеете? Знаете ли вы, с кем говорите? Понимаете ли, кто стоит перед вами?" Генерал, как и все его подчинённые, тоже не думает о деле, а только о его форме и о своём собственном внешнем виде и положении. Вся эта характеристика "значительного лица" и его приёмов бюрократического управления осуществлена Гоголем с блестящей сатирической меткостью и лаконичностью. В ней он близко предвосхищает сатирический стиль Щедрина, изображение градоначальников и помпадуров, в частности Брудастого с его "не потерплю" и "разорю".

Но в то же время в этой характеристике Гоголь, в отличие от Щедрина, выступает отчасти и психологом. Он ясно различает теперь в своём герое его собственные личные моральные задатки и его официальное служебное поведение.

И вот, вопреки отвлечённым моралистическим убеждениям писателя, оказалось, что важное служебное положение человека не только не улучшает и не укрепляет его нравственно, но, наоборот, его портит и развращает. "Он был в душе добрый человек, - рассказывает Гоголь,- хороший товарищ, услужливый, но генеральский чин совершенно сбил его с толку. Получивши генеральский чин, он как-то спутался, сбился с пути и совершенно не знал, как ему быть..."

Далее мы узнаём, как боялся генерал уронить в обществе своё достоинство, как он из-за этого внутренне колебался, смущался, молчал. Официальная важность положения внутренне лишила его душевного равновесия, но зато внешне оно выражалось в нарочитой прямолинейности его бюрократических жестов, в неожиданной резкости его поступков. "Строгость, строгость и строгость", - говорил он обыкновенно и при последнем слове смотрел очень значительно в лицо тому, которому говорил". Что бы ни творилось в его душе, перед подчинёнными он был воплощением власти, - власти, основанной на механической муштровке, на бесчеловечной, бездушной канцелярской дисциплине.

Различие в высшем чиновнике его душевной доброты и его официальной холодности появляется впервые в "Шинели", его не было ни в "Записках сумасшедшего", ни во "Владимире 3-й степени". И это различие предвосхищает те сдвиги в моралистических взглядах Гоголя, которые в полной мере скажутся только во время его работы над второй частью "Мёртвых душ".

Жертвой бездушного самодовольства и наигранной бюрократической строгости генерала и стал бедный Башмачкин. И Гоголь быстро привёл свой новеллистический сюжет к решительной и гиперболической развязке, завершающей раскрытие типических обстоятельств чиновничьей жизни.

После "надлежащего распекания" со стороны генерала Башмачкин пришёл домой, заболел и умер. В реальной жизни он был беспомощен перед грозным начальством и ничем не мог защитить свои интересы, свою человеческую личность. Эта беззащитность мелкого труженика перед "значительным лицом", перед всем косным механизмом "чудовищных канцелярий" Петербурга и является реалистическим разрешением конфликта в повести Гоголя.

Этому реализму развязки не противоречит, но подкрепляет его фантастическая концовка повести, имеющая моралистический смысл. Оказывается, что в своём предсмертном бреду Башмачкин не только вновь переживал историю с шинелью; в бреду он, наконец, осмелился и начал протестовать, начал "сквернохульничать" по адресу генерала, "произнося самые страшные слова, так что старушка-хозяйка даже крестилась, от роду не слыхав от него ничего подобного, тем более, что слова эти следовали непосредственно за словом "ваше превосходительство". В состоянии этого предсмертного протеста он мог мысленно мстить генералу, мог вообразить его себе без шинели на петербургском морозе.

Но и генерал мог представить себе нечто подобное. Оказывается, совесть в нём всё-таки ещё не совсем заглохла, и он "почти каждый день" думал с тревогой об обиженном чиновнике, а узнав о его смерти, "слышал упрёки совести и весь день был не в духе". Естественно, что "развернувшись" на вечеринке и направляясь к любовнице, он мог снова вспоминать об умершем по его вине бедном чиновнике и на самом себе представить, каково человеку остаться без шинели в зимние холода. И лишившись собственной шинели, генерал, оказывается, стал реже "распекать" своих подчинённых, стал выслушивать их жалобы и просьбы. Однако наказание генерала было возможным лишь в фантазии писателя. Оно было лишь отвлечённым, моральным напоминанием о справедливости, не существовавшей в бюрократическом Петербурге. А сама фантастика последнего эпизода прекрасно мотивирована у Гоголя склонностью петербургских обывателей к слухам и сплетням, их готовностью поверить не только в то, например, что на Невском, в магазине, прячется нос майора Ковалёва, а на Конюшенной танцуют стулья (повесть "Нос"), но и в мертвеца-чиновника, снимающего с проезжающих шинели у Калинкина моста.

Повесть "Шинель" является сатирой на казённый, канцелярский Петербург и в то же время выражает нравственную защиту бедных тружеников столицы, людей, изуродованных бюрократическим режимом. В этом последнем отношении новая повесть Гоголя, как и "Записки сумасшедшего", примыкает к той группе повестей 30-х годов, в которых по почину "Станционного смотрителя" Пушкина изображалась тяжёлая жизнь разночинцев - иногда выходцев из крепостных - и их страдания или даже гибель в борьбе с социальным унижением и неравенством ("Русая коса" Погодина, "Живописец" Полевого, "Именины" Павлова и др.).

Своими характерными бытовыми сценками, подробностью развития действия, остротой его развязки "Шинель" значительно превосходит все эти произведения, как и ранние петербургские повести самого Гоголя. Своим юмором и моралистической концовкой гоголевская повесть отличается от сатирических произведений Салтыкова-Щедрина, создававшего сатиру в принципиально осознанном политическом плане.

Впервые появившись в печати в "Собрании сочинений", выпущенном автором в 1842-1843 гг., когда вокруг Белинского уже складывалось новое творческое содружество русских писателей, названное затем "натуральной школой", "Шинель" ответила на их идейные и творческие запросы и стала как бы знаменем этой школы.