2

Комедии Гоголя - это своего рода словесный концерт, в котором речь каждого персонажа дополняет общее звучание, характеризуя социальный состав общества, изображаемого в пьесе, и в то же время раскрывая индивидуальную особенность каждого персонажа.

В языковом построении "Ревизора" отчетливо выступают два "хора": чиновников и представителей "светского", дворянского круга. Чиновничий синклит во главе с городничим ориентируется на казенно-бюрократическую фразеологию, передающую шаблонный автоматизм мышления. Формы канцелярских прошений, официальных циркуляров, предпочтение казенных формулировок существу вопроса, застывшие фразеологические штампы выражают тупую рутину их мысли, официальную благонамеренность. Хлестаков выступает на фоне этого чиновничьего "хора" как носитель "светского" начала, пустопорожнего красноречия, бессодержательной болтовни, отличающей столичное "общество" и тянущихся за ним провинциальных щеголих вроде городничихи. При всем внешнем различии обе языковые манеры одинаково далеки от народного языка, служат для придания внешней значительности говорящим, обнажая в то же время их внутреннюю фальшь и пустоту.

В. В. Виноградов об этом писал: "Внимательно и глубоко изучая социально-стилистические, характеристические краски разговорно-бытовой речи, Гоголь стремился определить своеобразие отношения к действительности, свойственное той или иной среде, типическое для нее и находящее выражение в излюбленных образах, экспрессивных оборотах, эпитетах, прозвищах, обозначениях свойств и предметов, иногда в терминологии, больше - в фразеологии"^*. Языковые характеристики, насыщенные профессиональными и жаргонными выражениями, передают быт, вкусы, культурный и интеллектуальный уровень той социальной среды, в которой происходит действие пьесы. Типичность персонажа подчеркивается у Гоголя и социальной типичностью его языка.

^* (В. В. Виноградов, Язык Гоголя и его значение в истории русского языка.- Сб. "Материалы и исследования по истории русского литературного языка", т. III, M., 1953, стр. 21.)

Как уже отмечалось исследователями творчества Гоголя, господствующее место в языке "Ревизора" занимают профессионально-чиновничья лексика и официально-канцелярская фразеология, выполняющие основную роль в речевой характеристике персонажей - чиновников. Здесь и названия чинов и должностей (надворный советник, почтмейстер, попечитель и т. д.), и слова, обозначающие различные стороны служебной деятельности ("повесить кавалерию", "закручивать просьбы", "затеять тяжбу" и пр.), и фразеология, выражающая отношения между чиновниками ("задать острастку", "задать перцу", "изволили спрашивать", "имею честь поздравить" и т. д.).

Речь городничего построена соответственно двойственности его поведения: циничная, откровенно грубая с теми, кто от него зависим, и лицемерно-угодливая по отношению к тем, от кого он сам зависит или кого он побаивается. С чиновниками, купцами, домашними городничий разговаривает попросту, откровенно, повелительно, не стесняя себя выбором выражений, зачастую фамильярно и грубо. Уже в первом действии, предупреждая чиновников о приезде ревизора, городничий предпочитает официальному красноречию бесцеремонную, грубовато-фамильярную фразеологию, пересыпанную просторечием. На глубокомысленные рассуждения судьи Ляпкина-Тяпкина о том, что прибытие ревизора в их город имеет "тонкую" "политическую причину", городничий грубо, но здраво отвечает: "Эк куда хватили! Еще и умный человек! В уездном городе измена! Что он, пограничный, что ли? Да отсюда, хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь". С той же бесцеремонностью он предупреждает судью: "Кроме того, дурно, что у вас высушивается в самом присутствии всякая дрянь и над самым шкафом с бумагами охотничий арапник". Еще грубее становятся окрики городничего по адресу полицейских чинов: "Да смотри, ты, ты! я знаю тебя: ты там кумаешься да крадешь в ботфорты серебряные ложечки, - смотри, у меня ухо востро!.."

Совсем иная, лицемерно приветливая речь у городничего для начальства: в этом случае он пользуется официально-бюрократической фразеологией и лексикой, штампами "возвышенного" казенного красноречия. При первой встрече с Хлестаковым, принимая его за "значительное лицо", городничий заявляет: "Обязанность моя, как градоначальника здешнего города, заботиться о том, чтобы проезжающим и всем благородным людям никаких притеснений..." Для вящей убедительности городничий прибегает и к книжному красноречию: "...я, кроме должности, еще по христианскому человеколюбию хочу, чтоб всякому смертному оказывался хороший прием..."- здесь штампы официального и даже церковного красноречия.

Гоголевские персонажи нередко изъясняются языковыми шаблонами или литературными штампами, уже утратившими свое реальное значение. Ведь для действующих лиц "Ревизора" или "Игроков" особенно характерно, что они лгут и лицемерят, стараются придать себе несвойственные им черты благородства и добропорядочности. С этой целью они пользуются стандартной фразеологией - казенно-патриотической либо литературно-традиционной, "высоким" слогом, наряжаясь в словесные одежды. Этот словесный маскарад и подчеркнут у Гоголя его стандартностью, механическим повторением шаблонов: у городничего официально-благонамеренной фразеологии, у Хлестакова то сентиментально-книжной, то хлесткой, газетно-фельетонной.

Средствами языка Гоголь создает не только общесоциальную и профессиональную характеристику персонажа, но и его индивидуальную манеру говорить. Речь городничего не исчерпывается лишь чиновничьим жаргоном и официально-канцелярским красноречием. В его языковой характеристике важное место занимают и "вульгарное просторечие", и резкие, эмоционально-экспрессивные интонационные переходы. Еще сложнее и тоньше речевая характеристика Хлестакова. В ней все время соседствуют и жаргон столичных канцелярий, и бойкая манера газетного фельетона, и пшютоватая изысканность салонной болтовни, и просторечие. Вся речевая партитура речи Хлестакова разработана с величайшим мастерством.

А. М. Горький, говоря о создании характеров в пьесе, указывал, что драматург должен выделить, проявить те черты людей, которые в жизни часто не бросаются в глаза: "Драматург имеет право, взяв любое из этих качеств, углубить, расширить его, придать ему остроту и яркость, сделать главным и определяющим в характере той или иной фигуры пьесы". В этом отношении особенно важную роль играет язык: "Достигнуть этого можно,- подчеркивал Горький,- только силой языка, тщательным отбором наиболее крепких, точных слов"^*.

^* (А. М. Горький, О литературе, изд. 3-е, М., 1937, стр. 154.)

Для речевой характеристики гоголевских персонажей существенна не только языковая подчеркнутость социальной принадлежности персонажа, сословных и профессиональных особенностей его речи (хотя и это необычайно важно). Средствами языка Гоголь раскрывает психологическую сущность героя, его характера. Эта языковая изобразительность придает героям гоголевских пьес необычайную конкретность, законченность, жизненную убедительность. Каждая реплика, каждый диалог имеют у него огромное значение для раскрытия характеров. Удивительно тонко умел Гоголь словесно вылепить образ в его социальной типичности и в то же время в его индивидуальной характерности.

Гоголь расширил границы литературного языка, включив в него языковые особенности разных сословий и профессий, отказавшись от той стертости и нивелированности книжного языка, от той механической "правильности", которая утверждалась грамматикой Греча. В ответ критикам Гоголя Белинский (в "Журнальных и литературных заметках" 1842 г.) приводил слова П. Вяземского, выступившего при появлении "Ревизора" на защиту стиля Гоголя. "Есть критики, которые недовольны языком комедии, - писал Вяземский, - ужасаются простонародности его, забывая, что язык сей свойствен выведенным лицам. Тут автор не суфлер действующих лиц, не он подсказывает им свои выражения: автор - стенограф". Вяземский метко анализирует язык комедии, показывая его жизненность и характерность для изображаемых Гоголем персонажей. " Может быть, словоловы и правы, и язык г. Гоголя не всегда безошибочен; но слог его везде замечателен. Впрочем, трудно и угодить на литературных словоловов. У которого-то из них уши покраснели от выражений: "суп воняет", "чай воняет рыбою". Он уверяет, что теперь и порядочный лакей того не скажет". Вяземский подчеркивает типическую верность языка Гоголя в обрисовке социальной природы его персонажей: "Например, Осип в "Ревизоре" говорит чисто лакейским языком, лакея в нем слышим деревенского, который прожил несколько времени в столице..."^*.

^* ("Современник", 1836, т. II, стр. 295-296.)

Гоголь сгущает, типизирует в языке своих персонажей особенности, свойственные данному социальному кругу, сохраняя в то же время индивидуально характерные черты. В речи городничего, Хлестакова, Анны Андреевны и других персонажей гоголевской комедии мы видим не эмпирическое воспроизведение внешних, словарных особенностей языка данного общественного круга; в них раскрыта внутренняя, социально-психологическая сущность этих типичных представителей эпохи, бездушное, "пошлое" содержание жизни господствующих классов. Своей речью они сами разоблачают себя, показывают свое внутреннее убожество, невольно говорят правду о себе.

А. Слонимский писал, что речь гоголевских персонажей достигает "скульптурной" осязаемости: "Речь гоголевских персонажей - как в пьесах, так и в повествовательных произведениях,- почти не нуждается в ремарках или авторских пояснениях: жест, мимика, интонация передаются самым строем, поворотом фразы, причем каждое лицо говорит своим, ему одному свойственным языком. Речь эта - яркая, выпуклая, почти скульптурная - вызывает ассоциации мимического порядка: это речь "мимическая", своего рода "речевой жест"^*.

^* (А. Слонимский, Смех Гоголя. - "Октябрь", 1952, № 3.)

Напомним хотя бы разговор Хлестакова с Бобчинским и Добчинским в сцене вымогания Хлестаковым денег. Хлестаков принимает их последними и уже совершенно не церемонится с этими малозначительными для него посетителями. Он не склонен поэтому вести с ними долгие разговоры и после первой же фразы сразу переходит к "делу":

"Хлестаков. А, да я уж вас видел. Вы, кажется, тогда упали? Что, как ваш нос?

Бобчинский. Славу богу! не извольте беспокоиться: присох, теперь совсем присох.

Хлестаков. Хорошо, что присох. Я рад... (Вдруг и отрывисто.) Денег нет у вас?

Бобчинский. Денег? как денег?

Хлестаков (громко и скоро). Взаймы рублей тысячу.

Бобчинский. Такой суммы, ей-богу, нет. А нет ли у вас, Петр Иванович?"

Весь разговор состоит здесь из таких словесных "жестов", за которыми становятся очень наглядными, ощутимыми и мимика героев, и их движения, дополняющие словесную экспрессивность интонации. Предельная выразительность интонации, в сущности, и является своего рода "словесным жестом".

Не приходится уже и говорить о том, какую большую роль в драматическом произведении играет интонация. По одной интонации легко отличить одного героя от другого. Уверенная, начальническая интонация городничего; лебезящая, заискивающая - Земляники; самоуверенная, развязная - Хлестакова; жеманная интонация Анны Андреевны. Диапазон этих интонаций у каждого из них также разнообразен: у городничего от грубого окрика при "распекании" купцов - до умильного и деликатного в обращении с Хлестаковым.

Точность тона, богатство интонационных оттенков позволяют Гоголю передать целую гамму чувств и настроений своих персонажей.

Например Хлестаков. Он подобен хамелеону - его настроения и тем самым и интонации меняются буквально ежесекундно. В самом начале комедии он обращается к трактирному слуге в надежде выманить обед повкуснее. В его интонации здесь звучат угоднические нотки: "Здравствуй, братец! Ну, что ты, здоров?" Но когда обед оказывается вовсе не таков, на какой он рассчитывал, он разражается жалобами и угрозами: "Поросенок ты скверный... Как же они едят, а я не ем? Отчего же я, чорт возьми, не могу так же?!"

Вот Хлестаков после обильного завтрака в богоугодном заведении. Он доволен, размяк от сытости и уже не говорит, а мурлычет: "Завтрак был очень хорош, я совсем объелся. Что, у вас каждый день бывает такой?". Расшаркиваясь перед Анной Андреевной, Хлестаков принимает, по его мнению, изысканно светский тон и галантную интонацию: "Как я счастлив, сударыня, что имею в своем роде удовольствие вас видеть". Дело здесь не в шаблонно привычных словах, а в этой подчеркнуто любезной интонации, в том, что Хлестаков рисуется перед провинциальной модницей: "Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее".

А вот Хлестаков "кается" на коленях перед Марьей Антоновной, с пафосом восклицая: "Из любви, право, из любви. Я так только пошутил, Марья Антоновна, не сердитесь! Я готов на коленках у вас просить прощения!.."

Не приходится и говорить о богатстве и разнообразии интонаций в знаменитой сцене вранья, в которой Хлестаков переходит от беспорядочной болтовни к своего рода феерической декламации. Конечно, эта интонационная "полифоничность" присуща не только Хлестакову, но и другим персонажам комедий Гоголя. Диалоги его героев своего рода словесные "турниры", в которых интонационная сторона имеет особенно большое значение. Так, например, во время объяснения Хлестакова с Марьей Антоновной неожиданно входит Анна Андреевна и застает Хлестакова на коленях перед дочерью:

"Анна Андреевна (увидев Хлестакова на коленях). Ах, какой пассаж!

Хлестаков (вставая). А, чорт возьми!

Анна Андреевна (дочери). Это что значит, сударыня? Это что за поступки такие?

Марья Антоновна. Я, маменька..."

Можно привести множество примеров этой интонационной выразительности. Интонация досказывает, дополняет словесный строй пьесы, совмещается с жестом, с игровым рисунком роли, усиливает комизм ситуации. Реализм Гоголя далек от бытовизма, писатель пользуется сгущением красок, иронией, гротеском, которые делают возможным разоблачение "правдой, смехом и злостью" пошлого и пустого существования господствующих классов в его типичности, в его косной охранительной силе. Отсюда подчеркнутость языковых характеристик гоголевских персонажей, их пустословия, косноязычия, выражающих бедность мыслей и кругозора. Особенно наглядно выступает умственное убожество "героев" "Женитьбы" в сцене встречи "женихов" у Агафьи Тихоновны. Опасаясь выдать свои матримониальные намерения, они болтают всякий вздор, косноязычно объясняя "случайность" своего появления в доме. Яичница и Анучкин, пришедшие к Агафье Тихоновне первыми, обмениваются осторожными репликами, прощупывая друг друга. Словесный комизм этого диалога в том, что оба стараются скрыть цель своего прихода в дом "невесты":

"Анучкин. Не с папенькой ли прелестной хозяйки дома имею честь говорить?

Яичница. Никак нет, вовсе не с папенькой. Я даже еще не имею детей.

Анучкин. Ах, извините, извините!

Яичница (в сторону). Физиогномия этого человека мне что-то подозрительна: чуть ли он не за тем же сюда пришел, за чем и я. (Вслух.) Вы, верно, имеете какую-нибудь надобность к хозяйке дома?

Анучкин. Нет, что ж... надобности никакой нет, а так зашел с прогулки.

Яичница (в сторону). Врет, врет, с прогулки! Жениться подлец хочет!"

Языковой комизм "Женитьбы" восходит к народно-фарсовой традиции. Уже самые фамилии, которыми Гоголь наделил своих персонажей, свидетельствуют об этом - Яичница, Жевакин, Анучкин (первоначально Онучкин, что было признано цензурой неприличным для офицера), самым комизмом словесных ассоциаций создают тот сатирический аспект, в котором воспринимается персонаж. В "Женитьбе" принцип социально-сословных, профессиональных языковых характеристик дан в наиболее "чистом" виде. С одной стороны, здесь представлена купеческая "просторечная" языковая сфера - сама невеста Агафья Тихоновна, ее тетушка Арина Пантелеймоновна, "гостинодворец" Стариков, сваха Фекла. Им противостоят остальные персонажи комедии - дворяне и чиновники, которые в свою очередь охарактеризованы в их сословно-профессиональном аспекте. Подколесин и Кочкарев, как носители дворянских языковых норм, Яичница - канцелярско-чиновничьей, Анучкин и Жевакин - военной среды, при этом в языке Жевакина преобладает морской жаргон. Так создается сложный языковой "концерт", причем специфически языковые жаргоны отчетливо в нем выступают.

'Женитьба'. Подколесин и Агафья Тихоновна. Рисунок (гуашь) художника К. А. Савицкого

Купеческое просторечие наиболее сгущенно проявляется в языке Арины Пантелеймоновны и Старикова, этих представителей кондовой купеческой среды. В речах Арины Пантелеймоновны чувствуется сказовая интонация, подчеркнута просторечная лексика: "Эх, Агафья Тихоновна, а ведь не то бы ты сказала, как бы покойник-то Тихон, твой батюшка, Пантелеймонович был жив. Бывало, как ударит всей пятерней по столу да вскрикнет: "Плевать я,- говорит,- на того, который стыдится быть купцом; да не выдам же,- говорит,- дочь за полковника. Пусть их делают другие! А и сына,- говорит,- не отдам на службу. Что,- говорит,- разве купец не служит государю так же, как и всякий другой?" Да всей пятерней-то так по столу и хватит. А рука-то в ведро величиною - такие страсти! Ведь, если сказать правду, он и усахарил твою матушку, а покойница прожила бы подолее". Здесь характерно все - и простодушное восхищение патриархальной неподвижностью купеческих нравов, и певучая "сказовая" интонация, и просторечный словарь: "покойник-го", "пусть их", "усахарил" и т. д.

'Женитьба'. Сцена из спектакля. Московский театр имени Ленинского комсомола. 1949 г.

Сама "невеста" Агафья Тихоновна избегает просторечия, ее речь почти свободна от вульгаризмов: ведь она стремится к "светскости", на деле оказывающейся мещанским жеманством: "Но только какой страшный этот Яичница! Какой он должен быть тиран для жены". Как специфично это словечко "тиран"! Агафья Тихоновна не многоречива - она подражает "хорошему тону", "приятному" обхождению, отличаясь церемонностью, кокетливыми ужимками. Кочкареву, советующему прогнать женихов, сказав им "пошли вон, дураки!", она возражает: "Да ведь это выйдет уж как-то бранно". На официальное предложение Яичницы Агафья Тихоновна робко лепечет: "Я еще очень молода-с... не расположена еще замуж". Это "с", неоднократно встречающееся в ее речи ("не нужно-с", "ничего-с"), подчеркивает мещанский, жеманный характер языковой характеристики "невесты".

Яркими бытовыми красками наполнена речь Феклы, изобилующая меткими народными поговорками и выражениями. Характеризуя Анучкина, Фекла говорит: "Уж такой великатный! а губы, мать моя,- малина, совсем малина!" В перебранке с Кочкаревым она находчиво пользуется народными поговорками: "Гляди налёт на свой полёт, а и похвастаться нечем: шапка в рубль, а щи без круп". Конечно, Фекла со всем ее здравым взглядом на вещи также не является представительницей народного начала в комедии. Это бойкая, продувная мещанка; она ловко обделывает свои делишки, прикапливает капиталец.

Речь Яичницы уснащена чиновничьими штампами, по-начальственному грубовата, видно, он привык распекать канцеляристов. Даже сам с собой он разговаривает в духе бюрократического распекания: "Пожалуй, подождать - подождем, как бы только не замешкаться. Отлучился ведь только на минутку из департамента. Вдруг вздумает генерал: "А где экзекутор?" - "Невесту пошел выглядывать". Чтоб не задал он такой невесты..." Речевая бедность, грубость, с какой изъясняется Яичница, весь строй языка этого персонажа очень наглядно воссоздают натуру человека ограниченного, корыстолюбивого, ищущего в женитьбе лишь деловую, денежную сторону.

В языке Жевакина сочетается военно-морской жаргон с сентиментально книжной "жантильностью" престарелого любезника и ловеласа. Комический эффект тем резче, чем Жевакин словоохотливее, когда подробнейшим образом излагает самые ничтожные и несущественнейшие детали. Так, в ответ на вопрос Анучкина об образовании женщин в Сицилии Жевакин сообщает: "Превосходным образом! Так образованные, как вот у нас только графини разве. Бывало, пойдешь по улице - ну, русский лейтенант... Натурально, здесь эполеты (показывает на плечи), золотое шитье, и эдак красоточки черномазенькие - у них ведь возле каждого дома балкончики и крыши, вот как этот пол, совершенно плоски. Бывало, эдак смотришь, и сидит эдакий розанчик... Ну, натурально, чтобы не ударить лицом в грязь... (Кланяется и размахивает рукою.) И она эдак только. (Делает рукою движение.) Натурально, одета: здесь у ней какая-нибудь тафтица, шнуровочка, дамские разные сережки... ну, словом, такой лакомый кусочек". Все эти уменьшительные ("красоточки", "розанчик", "кусочек") или бессмысленно повторяющиеся словечки ("натурально", "эдак") придают речи Жевакина косноязычный и в то же время какой-то особенно слащавый, старчески-рамолический характер.

Иная лексическая окраска отличает язык Анучкина, жаждущего получить жену, знакомую с "обхождением высшего общества" и знающую французский язык. В отличие от Жевакина, Анучкин немногословен, его словарь беден, и все старания его приблизиться к "высшему обществу" малоплодотворны. В нем так и чувствуется нищий армейский офицер, воспитывавшийся на медные деньги.

Наглость Кочкарева, его бесцеремонность подчеркнуты отрывистой интонацией, развязным тоном, нарочитой фамильярностью речи. Досадуя на нерешительность Подколесина, Кочкарев обрушивается на него с градом упреков: "Дурак, дурак набитый; это тебе всякий скажет. Глуп, вот просто глуп, хотя и экспедитор... Ведь изо рта выманят кус. Лежит, проклятый холостяк! Ну, скажи, пожалуйста, ну, на что ты похож? - Ну, ну, дрянь, колпак, сказал бы такое слово... да неприлично только. Баба! хуже бабы!". Речь Кочкарева резка, груба, цинична. Его стремительно-беспокойный характер сказался в отрывистости и лапидарной сжатости фраз, в логической непоследовательности и неожиданных переходах речи, в то же время речи весьма напористой и аффектированной. Аргументацию он подменяет либо циничной прямолинейностью своих суждений, либо эмоциональными восклицаниями, отнюдь не соответствующими истинному положению вещей. Так, на сомнения Подколесина, нашедшего при встрече с "невестой", что у той якобы слишком длинный нос, Кочкарев, желая урезонить друга, рассерженно убеждает: "Эх, ты, пирей, не нашел дверей. Они нарочно толкуют, чтобы тебя отвадить; и я тоже не хвалил, так уж делается. Это, брат, такая девица! Ты рассмотри только глаза ее, ведь это, чорт знает, что за глаза: говорят, дышут. А нос? Я не знаю, что за нос! белизна - алебастр! Да и алебастр не всякий сравнится. Ты рассмотри сам хорошенько". Эта преувеличенность, гиперболизм оценок красоты Агафьи Тихоновны комичны еще и потому, что Кочкарев для ее характеристики пользуется самыми шаблонными словами, первыми пришедшими ему в голову. Набор ничего не значащих эпитетов и штампов ("чорт знает, что за глаза", "алебастр") передает духовную нищету Кочкарева, его пошлую ограниченность и в то же время наглый апломб в суждениях. Противоположна по темпу, интонации, внутренней структуре речь Подколесина, как противоположен и его характер.

Если речь Кочкарева стремительна, развязна, пересыпана фамильярно-жаргонными выражениями, то Подколесин изъясняется солидно и сдержанно: он любит порассуждать, порезонерствовать. Вместе с тем неуверенность и робость Подколесина сказываются в бессвязности и алогизме его речи, переходящей от резонерства к дефектному косноязычию. Так, воодушевленный идеей женитьбы, Подколесин выспренно благодарит Кочкарева, явно ориентируясь на книжные, литературные образцы: "Благодарю, брат. Именно, наконец теперь только я узнал, что такое жизнь. Теперь предо мною открылся совершенно новый мир, теперь я вот вижу, что все это движется, живет, чувствует, эдак как-то испаряется..." И в то же время в объяснениях с Агафьей Тихоновной он робеет, говорит бессвязно, отрывками фраз: "Я пришел вам, сударыня, изъяснить одно дельце... Только я бы хотел прежде знать, не покажется ли оно вам странным?" Гоголь, характеризуя речь Подколесина, добавляет в ремарке, что тот говорит "запинаясь".

В иной словесной тональности написана пьеса "Игроки". Уже самый выбор действующих лиц - картежных шулеров - предопределил широкое использование в ней "игрецкого" жаргона. Картежные термины, словечки, свойственные "профессии" действующих лиц во многом определяют лексическую окраску их речи. Однако Гоголь не довольствуется одной краской, он дает гораздо более глубокую и разностороннюю языковую характеристику своим героям, раскрывающую цинизм и фальшь всего их поведения. Так, заправила шулерской шайки, Утешительный, бывший офицер, в своей речи все время мешает картежный жаргон с военным. Речь самозванного чиновника из приказа, Замухрышкина,- это помесь канцелярского жаргона и патриархального просторечия. Главный герой комедии - Ихарев, в прошлом помещик, слушавший лекции в университете, любит порисоваться своей образованностью и потому нередко изъясняется на ученом языке и даже философствует на темы жизни, морали.

В тонкой и полнокровной языковой живописи пьесы "игрецкий" жаргон, на котором разговаривают действующие лица комедии, приобретает особое значение. Он служит не только языковой характеристикой "профессии" шулеров, но и подчеркивает фальшь и лицемерие всего общества. Сочетание "гусарства", словесной бравады и "игрецкого" жаргона картежников подчеркивает Их авантюристическую сущность. В льстивых похвалах Утешительного Глову-сыну, подзадоривающих его на игру, звучит и нарочитое удальство подгулявшего офицера и циничная расчетливость шулера: "Ого-го, гусар! на сто тысяч! Каков, а? А глазки-то, глазки! Замечаешь, Швохнев, как у него глазки горят! Барклай-де-тольевское что-то видно. Вот он героизм! А короля все нет. Вот тебе, Швохнев, бубновая дама. На, немец, возьми, съешь семерку! Руте, решительно руте! Просто карта фоска! А короля, видно, в колоде нет, право, даже странно. А вот он, вот он... Лопнул гусар!"

Ловкий мошенник, выдающий себя за почтенного провинциального помещика Глова, бессовестно надувает Ихарева, все время произнося при этом нравоучительные речи: "Эх, господа, послушайте старика! Нет для человека лучшего назначения, как семейная жизнь в домашнем кругу. Все это, что вас окружает, ведь это все волнение, ей-богу-с, волнение, а прямого-то блага вы не вкусили еще". И мнимый помещик чувствительным языком патриархального простака описывает мирный уют семейной жизни.

Желая одурачить Ихарева, Швохнев, Кругель и Утешительный, составляющие шайку циничных аферистов и жуликов, нарочно ведут сентиментальные разговоры о дружбе, о долге человека перед обществом. Кругель якобы с простодушной искренностью упрекает Утешительного в излишней доверчивости и откровенности, прибегая к сентиментально дидактическим штампам, к "философской" фразеологии:

"Кругель. Ну, признаюсь, это для меня непонятно. Быть откровенну со всяким. Дружба - это другое дело.

Утешительный. Так, но человек принадлежит обществу.

Кругель. Принадлежит, но не весь.

Утешительный. Нет, весь".

Вся "благородная" и возвышенная фразеология Утешительного, Кругеля, Швохнева - лишь маскировка, наглая ложь, самое циничное лицемерие. В их устах все эти поучительные и сентиментальные сентенции о "дружбе", об обязанностях человека, о долге, о мирной жизни в деревне, взятые из словаря сентименталистов и писаний философов-руссоистов, звучат, как злая насмешка, обнаруживают фальшь и пустоту этих понятий в буржуазно-дворянском обществе. Ведь вся окружающая действительность, весь "опыт" жизни и отношения господствующих классов делали такие слова, как "дружба", "добродетель", "закон", "честь", лишь пустышками, за которыми отсутствовало реальное содержание.

Не останавливаясь подробно на языковой характеристике каждого из персонажей комедии, хочется отметить разнообразие и богатство языковых средств Гоголя, отнюдь не повторяющегося в своих пьесах, каждый раз для каждого персонажа, для каждого характера создающего новый, индивидуальный и в то же время типический языковой портрет. В "Игроках", как и в "Ревизоре", Гоголем подчеркнута фальшь, лживость патетических и "благородных" речей, несоответствие "возвышенных" слов подлинному содержанию мыслей и поступков его героев. Ведь все их поучительные и высоконравственные рассуждения - на деле циничная ложь, рассчитанная на обман, на усыпление подозрений. За всеми "высокими" словами нет ни грана правды, нет реального содержания.

В менее обнаженной форме этот принцип несоответствия "высоких" и "благородных" слов и формул реальному содержанию определяет и остроту комизма в "Ревизоре", в котором действующие лица лгут и лицемерят, обманывая друг друга, стараясь словесной мишурой прикрыть свои подленькие, нечистоплотные делишки.

Алогизм мышления персонажей приводит к комическому эффекту, но, в сущности, он не является сам по себе комическим "приемом", а выражает убогость и дефектность сознания гоголевских героев, чья психология подчинена привычным нормам косного, застойного мирка, в котором они вращаются. Ведь ошибка городничего во многом была обусловлена информацией Бобчинского и Добчинского - самых ограниченных и глупых людей из обывателей города. Они в свою очередь восприняли поведение Хлестакова по тому шаблону, который был внушен им их воспитанием, средой и практикой жизни провинциального городка. Бобчинскому достаточно было услышать недоуменный рассказ трактирщика Власа о странном жильце, чтобы сделать свою "гениальную" догадку. Вот его пересказ слов трактирщика:

"Бобчинский... "Это, говорит, молодой человек, чиновник,- да-с, - едущий из Петербурга, а по фамилии, говорит, Иван Александрович Хлестаков-с, а едет, говорит, в Саратовскую губернию и, говорит, престранно себя аттестует: другую уж неделю живет, из трактира не едет, забирает все на счет и ни копейки не хочет платить". Как сказал он мне это, а меня так вот свыше и вразумило. "Э!" - говорю я Петру Ивановичу...

Добчинский. Нет, Петр Иванович, это я сказал: "э!"

Бобчинский. Сначала вы сказали, а потом и я сказал. "Э!" - сказали мы с Петром Ивановичем.- "А с какой стати сидеть ему здесь, когда дорога ему лежит в Саратовскую губернию?" Да-с! А вот он-то и есть этот чиновник.

Городничий. Кто, какой чиновник?

Бобчинский. Чиновник-та, о котором изволили получить нотицию, - ревизор.

Городничий (в страхе). Что вы, господь с вами! это не он.

Добчинский. Он! и денег не платит, и не едет. Кому же б быть, как не ему? И подорожная прописана в Саратов".

В этом смешном и нелепом диалоге заключена своя логика - логика привычных представлений о "значительном лице" и его поведении. А Хлестаков именно так себя и ведет.

Гоголь блестящий мастер диалога. В диалогах раскрываются отношения героев и их характеры и в то же время из словесных "поединков" и объяснений выступает позиция автора.

Структура диалога во многом отлична от монологической речи. В диалоге многое не договаривается, подразумевается как известное собеседнику или заключенное уже в его репликах. В гоголевских пьесах диалог нередко основан на взаимном непонимании собеседниками друг друга, что и рождает комический, разоблачительный смысл. Особенно виртуозен такой словесный "поединок" в сцене первого свидания городничего с Хлестаковым в трактире. Традиционный комический прием - неправильное понимание собеседника - здесь превратился в средство разоблачения городничего и Хлестакова, в своего рода психологический поединок, когда каждый из них из страха друг перед другом говорит подлинную правду, принимаемую собеседником за тонкую и хитрую ложь.

Хлестаков напуган появлением городничего, полагая, что тот пришел по жалобе трактирщика и теперь его, Хлестакова, посадит в тюрьму за неплатеж. Поэтому, пытаясь оправдаться, он, начав с испуганного и жалкого признания в своей виновности, тут же переходит в наступление. Этот переход отмечен и в авторской ремарке: "сначала немного заикается, но к концу речи говорит громко": "Да что ж делать? Я не виноват... Я, право, заплачу... Мне пришлют из деревни". После первого испуга он обретает свойственную ему наглость и самоуверенность и пытается переложить вину на другого: "Он больше виноват: говядину мне подает такую твердую, как бревно; а суп - он чорт знает чего плеснул туда, я должен был выбросить его за окно. Он меня морил голодом по целым дням... Чай такой странный: воняет рыбой, а не чаем. За что ж я... Вот новость!"

Но городничий, перепуганный не меньше, чем Хлестаков, воспринимает его жалобы как недовольство "ревизора", не без основания полагая, что трактирщик действительно не очень любезно обходился с постояльцем. Именно жалобы и недовольство приезжего окончательно убеждают городничего в том, что это и есть подлинный ревизор. Поэтому он сразу же начинает с оправданий:

"Городничий (робея). Извините, я, право, не виноват. На рынке у меня говядина всегда хорошая. Привозят холмогорские купцы, люди трезвые и поведения хорошего. Я уж не знаю, откуда он берет такую. А если что не так, то... Позвольте мне предложить вам переехать со мною на другую квартиру.

Хлестаков. Нет, не хочу! Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть - в тюрьму. Да какое вы имеете право? Да как вы смеете?.. Да вот я... Я служу в Петербурге. (Гордо.) Я, я, я...

Городничий (в сторону). О господи ты боже, какой сердитый! Всё узнал, всё рассказали проклятые купцы!".

Начиная с боязливых признаний, принимаемых городничим за ловкие увертки, Хлестаков постепенно сам впадает в амбиционный тон, которым и завершает свой разговор с городничим:

"Хлестаков. Покорно благодарю. Я сам тоже, я не люблю людей двуличных. Мне очень нравится ваша откровенность и радушие, и я бы, признаюсь, больше бы ничего и не требовал, как только оказывай мне преданность и уваженье, уваженье и преданность".

Здесь комизм непонимания объясняется тем, что оба собеседника настолько поглощены своими собственными опасениями и страхами, что ассоциируют слова своего партнера по разговору сообразно с ходом собственных мыслей. Жалобы Хлестакова на качество говядины городничий принимает на свой собственный счет, относя их к порядкам на рынке. А Хлестаков в угодливом предложении городничего переехать на другую квартиру видит замаскированную угрозу наказания. Вместе с тем, несмотря на всю нелепую и смешную путаницу, вызванную страхом возмездия, Хлестаков одерживает в этом "поединке" победу над городничим как в силу своего самоуверенного апломба, так и потому, что городничему не приходилось сталкиваться с подобного рода "фитюльками". Чем наглее и нелепее держится Хлестаков, тем более проникается городничий уверенностью, что это и есть ревизор.

Нелепую угрозу Хлестакова ("Я служу в Петербурге!") перепуганный городничий принимает всерьез ("О господи ты боже, какой сердитый! Всё узнал, всё рассказали проклятые купцы!"), так как ход его мыслей и ассоциаций задан собственными тревогами и домыслами. Хлестаков же в отчаянии перед перспективой угодить в тюрьму все больше приходит в азарт и уже прямо грозит городничему (в реплике отмечается - "храбрясь"): "Да вот вы хоть тут со всей своей командой - не пойду! Я прямо к министру! (Стучит кулаком по столу.) Что вы! что вы...". Тогда городничий в испуге проговаривается о своих грешках.

"Городничий (вытянувшись и дрожа всем телом). Помилуйте, не погубите! Жена, дети маленькие... не сделайте несчастным человека". Таким образом, если бы Хлестаков сам не был до смерти напуган, вероятно, городничий не принял бы его за "значительное лицо".

Именно несовпадение сфер их представлений привело к комической путанице.

Гоголь заставляет своих героев говорить почти бессмысленными фразами, которые важны не сами по себе, а как заполнение той ситуации, которую они не могут или не хотят раскрыть, выразив свои подлинные чувства и намерения. Отсюда бессвязность и пусто-порожность тех объяснений, которые столь часты в "Ревизоре" и "Женитьбе". Напомним объяснение Подколесина с Агафьей Тихоновной. Казалось бы, все уже улажено и выяснено свахой и Кочкаревым. Остается только объясниться и сделать предложение. Но Подколесин как раз на это и не решается, затевает бессмысленный, ни к чему его не обязывающий разговор.

"Агафья Тихоновна. В которой церкви вы были прошлое воскресенье?

Подколесин. В Вознесенской, а неделю назад тому был в Казанском соборе. Впрочем, молиться все равно, в какой бы ни было церкви. В той только украшение лучше. (Молчат. Подколесин барабанит пальцами по столу.) Вот скоро будет екатерингофское гулянье.

Агафья Тихоновна. Да, чрез месяц, кажется.

Подколесин. Даже и месяца не будет.

Агафья Тихоновна. Должно быть, веселое будет гулянье.

Подколесин. Сегодня восьмое число. (Считает по пальцам.) Девятое, десятое, одиннадцатое... через двадцать два дни".

Да, казалось бы, люди здесь просто болтают от нечего делать. А у Гоголя этот бессмысленный разговор подчинен общей идее пьесы. Он призван показать умственное убожество этих людишек. Но они не только пошлы в своей никчемности, они очень смешны, потому что зритель уже понимает, что каждый из них хочет сказать совсем другое, и для того, чтобы не обнаружить своих настоящих мыслей, ведет эту бессодержательную и нудную канитель. Алогизм и шаблонность разговора разоблачают перед зрителем всю нелепость ситуации, подмену подлинно человеческих отношений механическим, словно кукольным представлением. Слова превращаются в бессодержательные штампы-пустышки, за ними не стоит никакого содержания.