9

В статье "О том, что такое слово" Гоголь писал: "Пушкин, когда прочитал следующие стихи из оды Державина к Храповицкому:

 За слова меня пусть гложет, 
 За дела сатирик чтит - 

сказал так: "Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела". Пушкин прав. Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своем поприще. Если писатель станет оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиною неискренности, или необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий несправедливый судья может оправдаться в том, что взял взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства..." Здесь Гоголь не только еще раз подтвердил свое высокое понимание долга писателя, но и указал на необходимость правдивости слова, на то, что слово писателя не может расходиться с "делом", должно наиболее точно выражать самую сущность явлений.

В языке Гоголя отразилось все многогранное богатство русской речи; с чудесным художественным совершенством он сплавил в своем слоге самые разнообразные формы книжной и разговорной речи на основе общенационального языка. Гоголь обращался к общенародной речи, всемерно расширяя рамки литературного языка, ограниченного вкусами и навыками дворянских салонов. Еще Пушкин призывал учиться русскому языку у "просвирен", Гоголь с неменьшим вниманием прислушивается к меткой и красочной речи народа. Гоголь справедливо считал, что слово, язык особенно полно выражают национальный характер, что каждый народ "отличился" "своим собственным словом, которым, выражая какой ни есть предмет, отражает в выраженьи его часть собственного своего характера". Поэтому язык для Гоголя являлся средством раскрытия национального характера, своеобразия народной жизни. Широкой и талантливой натуре русского народа свойствен и необычайно богатый и меткий язык. "Нет слова, которое было бы так замашисто, бойко, так вырвалось бы из-под самого сердца, так бы кипело и животрепетало, как метко сказанное русское слово", - писал Гоголь.

Именно неисчерпаемое богатство русского языка, его словаря, его тонов и оттенков являлось для Гоголя одним из наглядных проявлений национального характера и талантливости русского народа. "В нем все тоны и оттенки, - писал он о русском языке, - все переходы звуков от самых твердых до самых нежных и мягких; он беспределен и может, живой как жизнь, обогащаться ежеминутно, почерпая с одной стороны высокие слова из языка церковно-библейского, а с другой стороны выбирая на выбор меткие названия из бесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность таким образом в одной и той же речи восходить до высоты, недоступной никакому другому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанию непонятливейшего человека, язык, который сам по себе уже поэт и который недаром был на время позабыт нашим лучшим обществом: нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречиях всю дрянь, какая ни пристала к нам вместе с чужеземным образованием, чтобы все те неясные звуки, неточные названия вещей, дети мыслей, невыяснившихся и сбивчивых, которые потемняют языки, - не посмели помрачить младенческой ясности нашего языка и возвратились бы к нему, уже готовые мыслить и жить своим умом, а не чужеземным". Это не только восторженный гимн русскому языку, но и та поэтическая, языковая программа, которую Гоголь осуществлял в своем творчестве. И здесь он противопоставляет аристократическому жаргону, космополитическим вкусам "лучшего общества" - "младенческую ясность нашего языка".

В своей работе над языком Гоголь стремился к наиболее полной и точной характеристике речи своих персонажей, передавая даже мельчайшие особенности их языка. Самый характер человека, его социальное положение, профессия, все это с необычайной отчетливостью и выразительностью передается писателем при помощи его богатой словесной палитры. Гоголь великолепно чувствовал все неисчерпаемое богатство русского языка, в котором с такой полнотой выразился русский национальный характер. С восторгом писал он о метком русском слове, которое "вышло из глубины Руси... где всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум, что не лезет за словом в карман, не высиживает его, как наседка цыплят, а влепливает сразу, как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом, какой у тебя нос или губы - одной чертой обрисован ты с ног до головы!" Этим чудесным умением обрисовать "одной чертой" "с ног до головы" человека, создать типический и вместе с тем жизненно яркий образ - сам Гоголь владел в полной мере. Словесная изобразительность и богатство красок гоголевского стиля остаются и до сих пор великолепным образцом владения словом.

На протяжении всего своего творческого пути Гоголь неустанно изучал русскую речь, внося в свои записные книжки записи разговоров крестьян, народных пословиц, слов из народных говоров, терминов различных профессий и специальностей. Многие годы Гоголь работал над составлением обширного словаря "Сборника слов простонародных, старинных и малоупотребительных", а также над созданием "Объяснительного словаря великорусского языка" (осуществленного впоследствии В. Далем). В бумагах Гоголя сохранились материалы и списки слов с объяснением их значения, а также набросок объявления об издании такого словаря, в котором прекрасно раскрыто отношение Гоголя к языку, к слову. "В продолжение многих лет, - писал Гоголь, - занимаясь русским языком, поражаясь более и более меткостью и разумом слов его, я убеждался более и более в существенной необходимости такого объяснительного словаря, который бы выставил, так сказать, лицом русское слово в его прямом значении..."^*

^* (Н. Тихонравов, Заметки о словаре, составленном Гоголем. См. "Сборник Общества любителей российской словесности", М. 1891, стр. 113-114.)

Ошибочно, однако, рассматривать язык Гоголя как механическое сочетание жаргонных "языков" и диалектов, как это неоднократно делалось. Гоголь писал тем общенародным языком, который вобрал в себя все богатство и многообразие словесных красок и оттенков на-родной речи. От канцелярско-приказного жаргона, характеризующего его пошлых и нравственно-уродливых персонажей, от пустословия дам, "приятных во всех отношениях", Гоголь умел переходить к богатейшей красочности языка народных песен в "Тарасе Бульбе", к волшебной поэтической красоте своих пейзажей.

Общенародный язык безразличен к классам, но классы, социальные группы стремятся использовать его в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения, характеризующие речь представителей прежде всего верхушечных слоев имущих классов. Писатель, пользуясь этими особенностями языка различных социальных групп, передает типический характер создаваемых им образов, их социальную профессионально-сословную принадлежность, широко пользуясь словами, терминами и в особенности фразеологией разнообразных речевых стилей, жаргонов, не только в языке персонажей, но и в авторском повествовании. "Жизнь различных кругов общества раскрывается, - писал В. В. Виноградов, - в свете их социально-речевого самоопределения, их словоупотребления. При широком охвате действительности язык автора приобретает необыкновенную, синтетическую полноту выражения, так как в нем сосредоточивается все многообразие социально-стилистических и профессиональных расслоений русского языка. Речевые средства изображаемой среды, вовлеченные в строй изложения и художественно обобщенные, ярко подчеркивают реализм изображения и придают ему необыкновенную рельефность и выразительность"^*.

^* (В. В. Виноградов, Язык Гоголя и его значение в истории русского языка. "Материалы и исследования по истории русского литературного языка", т. III, М. 1953, стр. 22.)

Художественный метод и стиль Гоголя основаны на последовательном и беспощадном разоблачении той фальши и лжи, которой прикрыта в чиновно-крепостническом и буржуазно-дворянском обществе подлинная сущность царящих в нем отношений и нравов. Эта подлинная сущность эксплуататорского общественного строя обволакивается господствующими классами целой системой понятий, слов, фразеологией, которые приукрашивают своим мишурным благолепием и лицемерным пустословием его безобразие, его антинародный характер. Эгоизм, корыстолюбие, моральное разложение, паразитическая сущность этого общества обычно прикрываются потоком напыщенной и лживой фразеологии, находящейся в полном противоречии с истинным значением вещей. Напомним едкое замечание Маркса и Энгельса в "Коммунистическом манифесте" о лицемерии консервативных кругов дворянства, которые "в обыденной жизни, вопреки всей своей напыщенной фразеологии, не упускают случая подобрать золотые яблоки и променять верность, любовь, честь на барыш от торговли овечьей шерстью, свекловицей и водкой"^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Коммунистический манифест, М. 1949, стр. 58. )

И. В. Сталин говорит в своей работе "Марксизм и вопросы языкознания" о стремлении отдельных социальных групп "использовать язык в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения". "Особенно отличаются в этом отношении верхушечные слои имущих классов, оторвавшиеся от народа и ненавидящие его: дворянская аристократия, верхние слои буржуазии"^*. Вместе с тем Сталин отмечает как специфическое свойство аристократического жаргона наличие в нем "некоторого количества выражений и оборотов речи, отличающихся изысканностью, галантностью и свободных от "грубых" выражений и оборотов национального языка; наконец, некоторое количество иностранных слов"^**.

^* (И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания, 1950, Госполитиздат, стр. 13.)

^** (Там же, стр. 14.)

Гоголь вел решительную борьбу с подобным аристократическим жаргоном, с таким использованием языка верхушечными слоями общества, которое отражало "специфические вкусы аристократии", или привилегированных социальных слоев, ориентировавшихся на эти вкусы. Самым язвительным образом высмеивает Гоголь "светский", "дамский язык" провинциального и столичного дворянского и чиновнического общества, превратившийся в искусственный жаргон, оторванный от общенародного языка. Эта "изысканность" и "галантность", с которой изъясняются у Гоголя "дамы приятные во всех отношениях", больше всего боящиеся "грубых" выражений и оборотов национального языка, вдобавок характеризует бедность и искусственность их речи, лицемерие и фальшь представителей "светского" провинциального дворянского общества, прикрывающих свои корыстные и нечистоплотные поступки и стремления "приятными" выражениями, словарем и фразеологией, заимствованными частично из арсенала сентиментально-карамзинской литературы.

Борясь за национальную самобытность и богатство русского языка, Гоголь выступал против космополитизма "читателей высшего общества", от которых "не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь..."

Как указывал В. В. Виноградов в своей работе о языке Гоголя: "Разоблачение фальши условных, принятых современным автору буржуазно-дворянским обществом форм выражения обязывало комического писателя глубже спуститься в мир изображаемой действительности, воспринять его язык, его стили... и - в процессе их литературного употребления-демонстрировать разрыв между словом и "делом", словом и его истинными значениями"^*. В. В. Виноградов здесь определил основной принцип гоголевского стиля, направленного на предельное разоблачение фальши и лицемерия буржуазно-дворянского общества. Весь строй образов, вся сложная гамма словесных красок служат Гоголю в этих случаях для показа той пустой и мерзкой сущности буржуазно-дворянского общества, которая с особой наглядностью раскрывается в этом разрыве между "словом" и "делом". Контраст между условным значением слов при употреблении их в речи представителей буржуазно-дворянского общества и их подлинным смыслом - обнажает лживость и фальшь не только словоупотребления, но и сущности самых понятий господствующих классов.

^* (В. В. Виноградов, Язык Гоголя. Сб. "Н. В Гоголь. Материалы и исследования", т. 2, М.-Л. 1936, стр. 330.)

Гоголь дает точную и злую характеристику салонного "дамского" жаргона, отличающегося необыкновенным "приличием в словах", жеманством и фальшивой наигранностью. "Дамы города N., - говорит он, - отличались, подобно многим дамам петербургским, необыкновенною осторожностью и приличием в словах и выражениях. Никогда не говорили они: "я высморкалась, я вспотела, я плюнула", а говорили: "я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка". Ни в коем случае нельзя было сказать: "этот стакан или эта тарелка воняет". И даже нельзя было сказать ничего такого, что бы подало намек на это, а говорили вместо того: "этот стакан нехорошо ведет себя" или что-нибудь вроде этого. Чтоб еще более облагородить русский язык, половина почти слов была выброшена вовсе из разговора, и потому весьма часто было нужно прибегать к французскому языку, зато уж там, по-французски, другое дело: там позволялись такие слова, которые были гораздо пожестче упомянутых". Гоголь иронически разоблачает здесь условный, жеманно-лицемерный характер этой фразеологии и противопоставленность ее общенародной речи, засоренность иностранными словами.

Примером такого насквозь фальшивого, лицемерного словоупотребления является объяснение "дамы приятной во всех отношениях" и "дамы просто приятной". В их разговоре за внешней чрезвычайной любезностью и приятностью все время отчетливо чувствуется лицемерие, мелкая зависть, пошлость интересов, тщеславие. Благодаря этому самые любезные фразы приобретают иное значение. Уже самая преувеличенность, экспансивность, с которой беседуют дамы о ничтожных, пустяковых вещах, придавая им непомерное значение, производит комическое впечатление, разоблачает мелочность их интересов. Таков разговор о "материйке": "Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого, просто, нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие, узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки... Словом, бесподобно!" Не случайно речь дам испещрена множеством французских словечек и арготизмов, подчеркивающих условность, искусственность того пошлого и салонного жаргона, который рассчитан только на узкий "светский" круг. "Не мешает заметить, - пишет по этому поводу Гоголь, - что в разговор обеих дам вмешивалось очень много иностранных слов и целиком иногда длинные французские фразы. Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно из глубокого чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию русскую свою поэму. Итак, станем продолжать по-русски".

Пользуясь средствами этого "дамского языка", на котором изъяснялось "светское" общество города N., Гоголь создает острую сатирическую картину нравов этого общества, его социальной сущности. Так, например, характеризуя чиновников города N., Гоголь говорит: "Насчет благовидности, уже известно, все они были люди надежные - чахоточного между ними никого не было. Все были такого рода, которым жены, в нежных разговорах, происходящих в уединении, давали названия: кубышки, толстунчика, пузанчика, чернушки, кики, жужу..." Приводя эти фамильярно-пошлые прозвища, Гоголь наглядно рисует и уровень представлений этого общества, его моральных "ценностей". Таким образом, шаг за шагом раскрывает и высмеивает Гоголь пустоту, пошлость, животный эгоизм представителей господствующих классов общества, тем самым выражая свою оценку действительности в самом стиле повествования, в мобилизации и целеустремленности всех художественных средств.

Гоголь едко пародирует стилистику и чувствительную фразеологию дворянского общества, пытающегося лицемерно-сентиментальным словоупотреблением прикрасить и пригладить подлинную неприглядную сущность общественных отношений. Особенно наглядно это проявляется в чувствительном письме одной из городских дам, полученном Чичиковым накануне бала у губернатора. Здесь едко осмеяны штампы сентиментально-дворянской, карамзинской фразеологии, которые наиболее полно характеризуют наигранность и искусственность мелочных чувств, ими выраженных.

В этом письме и риторически-сентиментальные афоризмы в духе карамзинских рассуждений: "Что жизнь наша? Долина, где поселились горести. Что свет? Толпа людей, которая не чувствует". Здесь и чувствительное упоминание о том, что писавшая "омочает слезами строки нежной матери, которой, протекло двадцать пять лет, как уже не существует на свете". Анонимный автор цитирует заключительное четверостишие "Две горлицы покажут..." из песни "Доволен я судьбою" Карамзина, наглядно свидетельствующее о вкусах провинциального дворянского общества. В заключение письма пересказана даже цитата из пушкинских "Цыган": "приглашали Чичикова в пустыню, оставить навсегда город, где люди в душных оградах не пользуются воздухом". Подобный конгломерат иронически приводимых сентиментальноромантических штампов "в духе тогдашнего времени", - как отмечает сам Гоголь, - разоблачает лживость чувств и искусственность этого "карамзинского" стиля и языка.

Гоголь неоднократно полемизирует и с тем условно-литературным стилем, с теми штампами сентиментально романтического направления, которые характеризовали "светские" повести и романы 20-30-х годов XIX века. Чичиков нередко выражается "изысканным", напыщенным, приторным слогом подобных романов, авторы которых, вроде Полевого, Марлинского, Тимофеева и других представителей романтической школы, заставляли своих героев изъясняться на искусственном "светском" жаргоне. Так, описывая бал у губернатора, Гоголь разоблачает мишурный "блеск" его, зло и иронически используя штампы, сложившиеся в этой "литературе". Губернаторша также изъясняется с Чичиковым штампами "светских" романов. "В точности не могу передать слов губернаторши, - говорит Гоголь, - но было сказано что-то, исполненное большой любезности, в том духе, в котором изъясняются дамы и кавалеры в повестях наших светских писателей, охотников описывать гостиные и похвалиться знанием высшего тона, в духе того, что "неужели овладели так вашим сердцем, что в нем нет более ни места, ни самого тесного уголка для безжалостно позабытых вами". Да и сам Чичиков готов "отпустить" ответ на любезности губернаторши "ничем не хуже тех, какие отпускают в модных повестях Звонские, Минские, Лидины, Гремины" (Звонский и Гремин - герои "светской повести" А. Марлинского "Испытание").

Белинский весьма выразительно сформулировал основную особенность "слога" Гоголя, то есть его языка и стиля: "Гоголь не пишет, а рисует, его изображения дышат живыми красками действительности. Видишь и слышишь их. Каждое слово, каждая фраза резко, определенно, рельефно выражает у него мысль, и тщетно бы хотели вы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли"^*. Точное соотношение слова и мысли сочетается у Гоголя с живописностью слова, с наглядностью, изобразительностью образа. Слово, речевая характеристика у Гоголя прочно соотнесены с образом персонажа, раскрывают его сущность, его характер.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 329.)

Как справедливо было указано лингвистами, Гоголь в своем воспроизведении разговорной речи чужд языковому натурализму. Он не копирует язык своих персонажей, а строит его, избегая внешней, поверхностной буквальности в передаче речевой манеры, выбирая те слова и формы фразеологии, которые наиболее типичны для данного героя, нередко комбинируя в одном речевом контексте слова из разных сфер просторечия и профессиональных жаргонов, воссоздавая типический образ^*.

^* (Ю. С. Сорокин, Словарный состав "Мертвых душ", см. сб. "Гоголь. Статьи и материалы", Госуд. университет им. А. А. Жданова, Л. 1954, стр. 33 и сл.)

Изображая представителей верхушечных слоев, чиновников-бюрократов, помещиков-крепостников, Гоголь заставляет их говорить присущим им языком, еще нагляднее и ярче разоблачая этим их отвратительную и пошлую сущность. Городничий и Хлестаков, Ноздрев и Манилов, каждый из героев Гоголя обладает своей манерой речи, своим специфическим словарем, полно и точно характеризующими его социальную и нравственную физиономию. Речевая характеристика персонажа служит для создания типического образа, заостряет его наиболее характерные черты. Та смесь игрецкого, охотничьего и армейского жаргонов, на которой изъясняется Ноздрев, особенно наглядно рисует его как наглого лжеца, афериста и шулера, "героя ярмарок", типичного представителя помещичьего распада. Ноздрев, только-только познакомившийся с Чичиковым, сразу же переходит с ним на фамильярно-наглый тон, с самоуверенной развязностью рассказывая ему о своих похождениях на ярмарке: "Эх, брат Чичиков, то есть, как я жалел, что тебя не было. Я знаю, что ты бы не расстался с поручиком Кувшинниковым. Уж как бы вы с ним хорошо сошлись. Это не то, что прокурор и все губернские скряги в нашем городе, которые так и трясутся за каждую копейку. Этот, братец, и в гальбик, и в банчишку, и во все что хочешь. Эх, Чичиков, ну, что бы тебе стоило приехать? Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой! Поцелуй меня, душа, смерть люблю тебя!" Ведь все эти подчеркнуто фамильярные обороты, вульгаризмы, армейские жаргонизмы должны, по мнению Ноздрева, передать его дружескую приязнь, широту натуры, искренность и радушие. На самом же деле это лишь своего рода словесная маска, которой стремится Ноздрев прикрыть свою наглость, бесцеремонное хамство и свои далеко не бескорыстные и бесчестные намерения по адресу ближнего. Замечательное языковое мастерство Гоголя заключается в том, что он не только создает эту яркую языковую характеристику своих героев, свидетельствующую об их социальной и психологической типичности, но и иронически разоблачает этот словесный грим.

Особенно наглядно это видно в характеристике Манилова. Гоголь все время подчеркивает, что чувствительные и "философские" разговоры Манилова лишь игра, словесная маска, прикрывающая его душевную пустоту и эгоизм. Слова в его речи утрачивают свое прямое значение, внешняя витиеватость служит прикрытием их полной пустопорожности. Безответственное краснобайство Манилова особенно остро подчеркивает разрыв между словом и делом, украшающую, лакирующую действительность, "чувствительную" фразеологию, которая должна прикрыть малопривлекательную, эгоистическую сущность этого представителя дворянского общества. Разговаривая с Маниловым, Чичиков также пользуется весьма туманными перифразами и чувствительными сентенциями. При этом он не только подделывается под взгляды и вкусы Манилова (что также для него весьма существенно и характерно), но и обнаруживает лицемерное ханжество своей натуры, наигранную чувствительность. "Если б вы знали, какую услугу оказали сей, повидимому, дрянью человеку без племени и роду! Да, и действительно, чего не потерпел я? как барка какая-нибудь среди свирепых волн... Каких гонений, каких преследований не испытал какого горя не вкусил, а за что? за то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной и сироте горемыке!.." Тут даже он отер платком выкатившуюся слезу".

Речь Чичикова - образец лицемерия. Он стремится скрыть свои подлинные намерения и мысли и прибегает к витиеватым и в то же время лишенным всякого конкретного содержания фразам. Недаром слушающий Чичикова Манилов, сам большой любитель краснобайства и пустословия, "обвороженный фразою" Чичикова "от удовольствия только потряхивал одобрительно головою, погрузясь в такое положение, в каком находится любитель музыки, когда певица перещеголяла самую скрыпку и пискнула такую тонкую ноту, какая невмочь и птичьему горлу".

Собакевич не нуждается в этой словесной маскировке. Он прямо и грубо высказывает свою зоологическую сущность, не гнушаясь самыми резкими выражениями, неприятными в этом обществе лицемерного краснобайства. Поэтому так комичен и в то же время поучителен его разговор с Чичиковым, всегда стремящимся пригладить, приукрасить фальшивыми словами реальное положение вещей. Собакевич в этом разговоре, не стесняясь, называет вещи своими именами, а Чичиков все время выражается обиняками и намеками. В ответ на приторно и притворно-лицемерные характеристики губернских чиновников, сладкоречиво расточаемые Чичиковым, Собакевич "режет" свои определения, несомненно неизмеримо более верно передающие суть этих "отцов города". Соба-кевич ничего не смягчает, не допускает никаких перифраз. "Насчет главного предмета Чичиков выразился очень осторожно: никак не назвал душ умершими, а только несуществующими". Однако Собакевич и здесь проявил свою циническую прямолинейность. "Итак?.." - сказал Чичиков, ожидая не без некоторого волнения ответа.

"Вам нужно мертвых душ?" - спросил Собакевич очень просто, без малейшего удивления, как бы речь шла о хлебе.

"Да, - отвечал Чичиков, - и опять смягчил выражение, прибавивши: "несуществующих".

Языковые средства писателя способствуют разоблачению "призрачности", пользуясь термином Белинского, существования господствующих классов, их стремления утвердить благополучие и благолепие той действительности, которая уже осуждена судом истории. В своем желании приписать себе полноту власти, отстоять незыблемость существующего порядка вещей представители этого косного, антинародного мира пользуются словами и понятиями, которые давно потеряли свое реальное значение, свое конкретное содержание, стали пустышками, фальшивыми эмблемами этого уходящего мира.

Примером богатства русского языка и его изобразительной силы является для Гоголя народная пословица. В ней он видит именно тот "образ выражения", который дает возможность писателю наиболее полно и ярко передать свою мысль: "Сверх полноты мыслей уже в самом образе выраженья в них (то есть в пословицах. - Я. С.) отразилось много народных свойств наших; в них всё есть: издевка, насмешка, попрек, словом - все шевелящее и задирающее за живое; как стоглазый Аргус, глядит из них каждая на человека".

В своей работе над языком Гоголь стремился к созданию образа, наиболее полно и вместе с тем наглядно, живописно выражающего предмет. Именно вещная, зрительная сторона выступает с особенной силой в его описаниях. Пословицей, красочным сравнением, метко найденным словом, как "пашпортом", данным на вечную носку, пользуется Гоголь для характеристики своих героев, для создания типических образов.

В этом отношении интересны фамилии, даваемые им персонажам своих произведений, которые становятся в известной мере их "пашпортом". Фамилии героев Гоголя отличны от того прямолинейного обозначения пороков, которым пользовалась сатира XVIII века и нравственносатирические романы начала XIX века с их Новомодовыми Скотиниными, Ножовыми, Вороватиными и т. п., но в то же время они далеко не случайны. Смысловая выразительность фамилий у Гоголя (а подчас и звуковая, как фамилия Чичиков), широта и конкретность ассоциаций характеризуют моральные и типические качества персонажей и потому как прочно срослись с ними, так удачно и полно раскрывают их внутреннюю сущность. Задорным юмором наделены фамилии героев "Повести о том, как поссорились..." - Довгочхун и Перерепенко. Резкий комизм и смысловая неблаговидность этих фамилий подчеркивают пошлость и ничтожность их носителей. В "Ревизоре непосредственный комический эффект таких фамилий, как Земляника, Ляпкин-Тяпкин, Держиморда, приобретает более сложное осмысление, превращающее фамилию в образ, в характеристику героя. Так, например, фамилия Держиморда наглядно и выразительно воплощает соответствующие полицейские "качества" этого "блюстителя порядка", ассоциируется с его грубостью, рукоприкладством и т. п. Хлестаков - более сложная цепь ассоциаций. Характерно, что в первоначальной редакции он назван был Скакуновым. Но фамилия - Хлестаков лучше выразила "хлесткость", бездумность и наглость героя, его беззастенчивую гибкость.

По этому лее пути пошел Гоголь и в фамилиях героев "Мертвых душ". Такие фамилии, как Собакевич, Коробочка, Ноздрев, Плюшкин, Манилов, неслучайно столь прочно срослись с образом их носителя. "Собакевич" - прекрасно передает его животную, грубую натуру; точно так же, как с "Коробочкой" прочно ассоциируется домовитость, бережливость, ограниченность, скопидомство. В фамилии Манилова весьма прозрачно выступает "внутреняя форма" этого образа, возникающего от глагола манить, привлекать чем-то и в то же время не осуществлять намеченной цели. В фамилии Ноздрева слышится лихость, наглость и хамство, они ассоциируются с народным прозвищем - "ноздря", "ноздряк" ("тот, у кого большие ноздри", как поясняет Даль^*) то есть то, что на виду, бросается всем в глаза. В фамилии Плюшкина дано ощущение чего-то сплюснутого, потерявшего свою форму (у Даля: "плюшка" - "пуля, которая сплющилась"^**).

^* (Толковый словарь живого великорусского языка Владимира Даля, изд. 4-е, СПБ. - М. 1914, т. II, стр. 1436.)

^** (Там же, т. III, стр. 335. )

Язык и стиль поэмы Гоголя необычайно богат и разнообразен и ни в какой мере не ограничен бытовым просторечием и профессионально-специфическими языковыми характеристиками персонажей. В идейно-стилевой структуре "Мертвых душ" слогу персонажей поэмы резко противостоит авторская речь, стиль лирических отступлений, описаний, пейзажей. В этих случаях Гоголь широко пользуется самыми различными стилистическими средствами и оттенками, всем арсеналом литературной речи, начиная от сурово-библейского слога, использования архаизмов и славянизмов, придающих повествованию проповеднический, возвышенный стиль, - и кончая поэтическим слогом поэтов-романтиков, метафорически-ярким, патетически-эмоциональным.

Как уже указывалось, роль автора, его голос, непосредственно включающийся в повествование, - приобретают во всей идейной и композиционной структуре поэмы исключительно большое значение. И здесь Гоголь прибегает к эпическим принципам повествования, создавая величественно-обширные периоды, сложно организованные предложения, обладающие внутренним ритмом, целой иерархией интонационных переходов. Таков, например, знаменитый лирический монолог о птице-тройке, или о вольном бурлаке Абакуме Фырове. Сам Гоголь, говоря о высоко оцененном им переводе Жуковского "Одиссеи", дал характеристику этого эпически величественного слога, который сам писатель усвоил и применил в его национальной форме, создав своеобразно-поэтический повествовательный стиль своей поэмы. "Бесконечно огромные периоды, - так характеризовал свой идеал повествовательного стиля Гоголь, говоря о переводе Жуковского, - которые у всякого другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противоположностей совершаются в таком благозвучии, все так сливается в одно, улетучивая тяжелый громозд целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и склад речи... Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной осмотрительностью нужно употреблять слова и выражения, как всякому простому слову можно возвратить его возвышенное достоинство уменьем поместить его в надлежащем месте..." В этих словах заключается и стилистическая, языковая программа самого Гоголя, который, отрываясь от бытового ничтожества и пустоты своих персонажей, создает образы могучего, поэтически-возвышенного стиля в своих лирических отступлениях, посвященных родине и народу. В одном периоде, в одном предложении писатель объединяет широкий смысл, дает нередко как бы самостоятельную картину, в то же время тесно связанную со всем контекстом. Эта сложная, расчлененная на многочисленные предложения гоголевская фраза позволяет ему с необычайной наглядностью и конкретностью показать самый предмет, передать тончайшие оттенки авторского отношения.

Гоголь восставал против замыкания языка в сфере "высшего общества", он стремился к расширению рамок литературного языка, к обогащению его за счет всего богатства словарного фонда, к преодолению разрыва между книжными формами языка и языком живым, разговорным. Белинский указывал, что даже самые "неправильности" языка Гоголя с точки зрения "пуристов" являются свойством его стиля, его манерой: "Пуристы, грамматоеды и корректоры нападают на язык Гоголя и, если хотите, не совсем безосновательно: его язык точно неправилен, нередко грешит против грамматики и отличается длинными периодами, которые изобилуют вставочными предложениями, но со всем тем он так живописен, так ярок и рельефен, так определителен и точен, что его недостатки, о которых мы сказали выше, скорее составляют его прелесть, нежели порок..."^*

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 482.)

В языке Гоголя нашла свое выражение вся тогдашняя Россия - все ее социальные слои, профессии, самые разнообразные стили. Но в основе его работы над языком лежало стремление к максимальной демократизации речи, к включению в литературный язык всего богатства языка общенародного, к уничтожению граней между ними. Эта демократизация речи особенно отчетливо чувствовалась современниками. Такой выдающийся деятель передовой русской культуры, как В. Стасов, вспоминая впоследствии о впечатлении, которое производили произведения Гоголя на новое поколение демократически настроенной молодежи, писал: "Тогдашний восторг от Гоголя - ни с чем не сравним. Его повсюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, отроду еще неизвестный никому юмор - все это действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворился в России совершенно новый язык, он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительной бойкостью и близостью к натуре"^*. Язык Гоголя не был, конечно, "совершенно новым", являясь выражением богатства и красочности русского общенародного национального языка, продолжая и развивая те замечательные образцы русской речи, которые осуществлены были в произведениях Фонвизина, Крылова, Грибоедова и прежде всего основоположника русского литературного языка Пушкина. Вместе с тем Гоголь еще шире раскрыл границы литературной речи, сделал новый шаг по пути ее демократизации.

^* ("Русская старина", 1881, кн. 2, стр. 414-415. )

Выход "Мертвых душ" в начале 1842 года явился важным событием в литературе и вызвал множество откликов. Белинский высоко оценил новое произведение Гоголя, рассматривая его как дальнейший подъем гоголевского таланта, как свидетельство демократических и реалистических завоеваний в литературе: "Все литературные интересы, все журнальные вопросы сосредоточены теперь на Гоголе. Можно сказать без преувеличения, что "Мертвые души" оживили погруженную в апатию современную русскую литературу... успех их напоминает собою успех первых произведений Пушкина... Трудитесь же, почтенные сочинители, пишите новые брани на "Мертвые души", чтоб выше и выше еще становились они..."^*.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 323-324.)

С. Т. Аксаков в своих воспоминаниях передает то огромное впечатление, которое произвели "Мертвые души" при своем появлении: "Вскоре после отъезда Гоголя "Мертвые души" быстро разлетелись по Москве и потом по всей России. Книга была раскуплена нарасхват. Впечатления были различны, но равносильны. Публику можно было разделить на три части. Первая, в которой заключалась вся образованная молодежь и все люди, способные понять высокое достоинство Гоголя, приняла его с восторгом. Вторая часть состояла, так сказать, из людей озадаченных, которые, привыкнув тешиться сочинениями Гоголя, не могли вдруг понять глубокого и серьезного значения его поэмы; они находили в ней много карикатуры и, основываясь на мелочных промахах, считали многое неверным и неправдоподобным... Третья часть читателей обозлилась на Гоголя: она узнала себя в разных лицах поэмы и с остервенением вступилась за оскорбление целой России"^*. Еще ранее С. Т. Аксаков, рассказывая о чтениях у него в доме поэмы Гоголя, отмечал: "Все слушатели приходили в совершенный восторг, но были люди, которые возненавидели Гоголя с самого появления "Ревизора". "Мертвые души" только усилили эту ненависть. Так, например, я сам слышал, как известный граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых, которые были горячими поклонниками Гоголя, что он "враг России, и что его следует в кандалах отправить в Сибирь". В Петербурге было гораздо более таких особ, которые разделяли мнение графа Толстого^**. Это враждебное отношение реакционных кругов к поэме Гоголя наглядно свидетельствовало о ее огромном значении в деле разоблачения антинародной сущности крепостнического государства.

^* (С. Т. Аксаков, История моего знакомства с Гоголем. Сб. "Гоголь в воспоминаниях современников", М. 1952, стр. 153-154.)

^** (Там же, стр. 122.)

М. С. Щепкин писал Гоголю 24 октября 1842 года: "...о "Мертвых душах" все идут толки, прения. Они разбудили Русь; она теперь как будто живет. Толков от них несчетное число. Можно бы исписать томы, если бы изложить все их на бумаге, и это меня радует. Это значит: толкни нас хорошенько и мы зашевелимся, и тем доказываем, что мы живые существа"^*. Так восприняла книгу Гоголя передовая Россия, увидав в ней не только горькое и суровое обличение, но и горячий патриотизм писателя, его веру в народ, обращенность к будущему.

^* (М. С. Щепкин, Записки его, письма, рассказы и др., СПБ. 1914, стр. 169.)

"Мертвые души" стали одним из поводов к яростной полемике между Белинским и Герценом, с одной стороны, и Шевыревым и славянофилами - с другой. Герцен записывает в своем дневнике вскоре по выходе "Мертвых душ": "...Толки о "Мертвых душах". Славянофилы и антиславянисты разделились на партии. Славянофилы № 1 говорят, что это - апофеоз Руси, "Илиада" наша, и хвалят, след[ственно]; другие бесятся, говорят, что тут анафема Руси, и за то ругают. Обратно тоже раздвоились антиславянисты. Велико достоинство художественного произведения, когда оно может ускользать от всякого одностороннего взгляда. Видеть апофеоз - смешно, видеть одну анафему - несправедливо. Есть слова примирения, есть предчувствия и надежды будущего, полного и торжественного, но это не мешает настоящему отражаться во всей отвратительной действительности. Тут переход от Собакевичей к Плюшкиным, обдает ужас; вы с каждым шагом вязнете, тонете глубже, лирическое место вдруг оживит, осветит, и сейчас заменяется опять картиной, напоминающей еще яснее, в каком рве ада находимся и как Данте хотел бы перестать видеть и слышать, - а смешные слова веселого автора раздаются"^*.

^* (А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. III, стр. 34.)

Славянофилы выступили не только в "защиту" "Мертвых душ", но и стремились доказать, что поэма Гоголя является "апофеозом" русской жизни, что она намечает положительные идеалы в духе славянофильского "примирения" и идеализации патриархальных начал. В статье о "Мертвых душах" Шевырев выражал надежду, что намеки Гоголя на появление в дальнейшем положительного идеала превратятся в изображение "светлого" начала русской жизни. "Поэт обещает нам представить и другую сторону той же нашей жизни, разоблачить перед нами сокровища русской души: конец его поэмы исполнен благородного, высокого предчувствия этой иной, светлой половины нашего бытия"^*. Аналогичное истолкование поэмы Гоголя отстаивал и К. Аксаков, издавший специальную брошюру "Несколько слов о поэме Гоголя "Похождения Чичикова, или Мертвые души". В своей брошюре Аксаков утверждал, что поэма Гоголя является воскрешением "древнего эпоса", "апофеозом" русской жизни. Сравнивая "Мертвые души" с "Илиадой", он видел в них "древнее истинное" эпическое созерцание.

^* ("Москвитянин", 1842, т. IV, № 7, стр. 228.)

Понятно поэтому, почему с такой резкостью и непримиримостью отозвался на статьи Шевырева и К. Аксакова Белинский. В своем полемическом ответе на брошюру К. Аксакова о "Мертвых душах" (изданную анонимно) Белинский протестовал против отождествления "Мертвых душ" с древним эпосом и самого Гоголя с Гомером, считая, что К. Аксаков "навязал поэме Гоголя значение, которого в ней вовсе нет"^*. Белинский видит основную особенность реализма Гоголя в его критическом характере, в его умении "объективировать" действительность, показать ее без прикрас, в истинном виде. "Мы именно в том-то и видим великость и гениальность в Гоголе, - писал Белинский, возражая К. Аксакову, - что он своим артистическим инстинктом верен действительности и лучше хочет ограничиться, впрочем великою задачею - объективировать современную действительность, внеся свет в мрак ее, чем воспеть на досуге то, до чего никому, кроме художников дилетантов, нет никакого дела..."^** Белинский протестует против "оправдания" отсталости России, которое имелось в брошюре К. Аксакова, против отождествления образов поэмы с национальным характером русского народа. Ведь "Илиада", как подчеркивает Белинский, "выразила собою содержание положительное, действительное", в то время как "Мертвые души", равно как и всякая другая русская поэма, пока еще не могут выразить подобного содержания, потому что еще негде его взять..."^*** Белинский едко высмеивает попытки Аксакова найти в сатирически изображенных, отрицательных персонажах "Мертвых душ" выражение "народного духа", считать "Ахиллом новой "Илиады", плутоватого Чичикова" на том основании, что он якобы сливается "с субстанциальною стихиею русской жизни" в своей любви к скорой езде.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр. 288.)

^** (Там же. стр. 438.)

^*** (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, стр.: 288.)

Однако, приветствуя первую часть поэмы Гоголя, Белинский все же счел необходимым выразить свое сомнение по поводу положительной программы писателя, тех мест "Мертвых душ", в которых говорилось о появлении в дальнейшем "мужа, одаренного божескими доблестями". "Если же сам поэт, - писал Белинский, - почитает свое произведение "поэмою", - содержание и герой которой есть субстанция русского народа, - то мы не обинуясь скажем, что поэт сделал великую ошибку: ибо, хотя эта "субстанция" глубока, и сильна, и громадна (что уже проблескивает и в комическом определении общественности, в котором она пока проявляется и которое Гоголь так гениально схватывает и воспроизводит в "Мертвых душах"), однако субстанция народа может быть предметом поэмы только в своем разумном определении, когда она есть уже нечто положительное и действительное, а не гадательное и предположительное, когда она есть уже прошедшее и настоящее, а не будущее только..."^* Возражая здесь против неопределенности в понимании и истолковании сущности русского народа, его "субстанции", Белинский видит именно в этой неопределенности, утопичности и основной недостаток поэмы, неопределенность самого мировоззрения писателя, не смогшего поэтому ответить на вопросы, поставленные действительностью о путях и роли русского народа в условиях его порабощения феодально-крепостническим строем.

^* (Там же, стр. 433-434.)

Эти сомнения в дальнейшем развитии поэмы не снижали той высокой оценки, которую дал Белинский первой части "Мертвых душ". "Мертвые души", - писал Белинский в 1845 году, - заслонившие собою все написанное до них даже самим Гоголем, окончательно решили литературный вопрос нашей эпохи, упрочив торжество новой школы"^*. В победе реализма, критического направления в русской литературе и видел Белинский великое историческое значение поэмы Гоголя.

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IX, стр. 282.)

Вслед за Белинским Чернышевский указывал на беспощадность обвинения, предъявленного писателям к помещичье-самодержавной России. Он видел в "Мертвых душах" не гротеск, не комическое изображение отдельных явлений и типов, а глубоко правдивое изображение действительности, смелое раскрытие зла. "Мы называем Гоголя, - писал Чернышевский, - без всякого сравнения величайшим из русских писателей по значению". "...После того как явились "Ревизор" и "Мертвые души", надобно прибавить, что точно так же (как Пушкин "отец русской поэзии". - Н. С.) Гоголь был отцом нашего романа (в прозе) и прозаических произведений в драматической форме; то есть вообще русской прозы..."^* Эта высокая оценка роли Гоголя и прежде всего его "Мертвых душ" в дальнейшем развитии русской прозы и литературы вообще объяснялась тем, что Чернышевский видел в произведениях Гоголя "необыкновенно тесное родство с действительностью", "силу благородного негодования".

^* (Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, стр. 10 и 12.)