Глава третья

От "Вечеров на хуторе близ Диканьки" к "Миргороду". Гоголь в Москве: знакомство с Аксаковым, Киреевским. Начало дружбы с Погодиным. Гоголь на Украине. Его впечатления: "Народ беден, именья разорены, капиталов нет". Возвращение Гоголя в Петербург и начало работы над комедией "Владимир третьей степени" - сатирой на пороки николаевской бюрократической системы. Творческая пауза у Гоголя, "особенная мертвенность" во всей литературе. Занятия историей, на кафедре в университете. Возвращение к художественной литературе. Работа над "Миргородом" и "Арабесками"

1

В конце июня 1832 года Гоголь выехал из Петербурга, направляясь на Украину, в родную Васильевку.

Всего только три с половиной года назад никому не известный, скромный юноша приехал в столицу, обуреваемый стремлением означить свое существование, свое имя прекрасными делами, мечтающий быть истинно полезным человечеству на поприще юстиции... И вот миновали три с половиной года, и столицу покидал молодой, но уже известный писатель, обласканный великим Пушкиным, ставший своим человеком в кругу Жуковского, князя Вяземского, князя Одоевского^*. А ему только двадцать три года! Впереди - целая жизнь, в голове роятся заманчивые планы новых творений, в груди теснятся чувства законной гордости собою, своим заслуженным успехом, желание поделиться радостью с родными и близкими, повидать места, где прошли детство и юность с их безотчетным томлением о будущем, с предчувствием грядущей славы. И так хочется после холодного, сухого, парадного, фальшивого Петербурга вновь прикоснуться к ласковой природе Украины, лениво возвращаться с поля от косарей или беззаботно лежать под широкой яблоней, без сюртука, на ковре, возле ведра холодной воды со льдом, объедаться фруктами, без чего лето не лето (АН, т. X, стр. 234).

^* (См. письмо к Максимовичу, в котором Гоголь применяет эпитет "наши" к кругу Пушкина и его друзей (АН, т. X, стр. 339).)

В Москве Гоголь делает вынужденную остановку - он приехал больным. Это позволяет ознакомиться с городом, которого он никогда не видел, и свести знакомство и дружбу с замечательными людьми: о них он слышал от Пушкина, Вяземского и знает по их деятельности в литературе, в науке. Ведь Гоголь не только писатель, но и историк-педагог, с увлечением преподающий в Патриотическом институте историю. Не удивительно поэтому, что между Гоголем и историком М. П. Погодиным возникают тесные отношения. В дневнике Погодина под датой 11 июня-7 июля 1832 года записано: "Познакомился с Гоголем и имел случай сделать ему много одолжения. Говорил с ним о малороссийской истории. Большая надежда, если восстановится его здоровье. Он рассказывал мне много чудес о своем курсе истории в Патриотическом институте женском в Петербурге"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 4, стр. 113-114.)

Связь, возникшая на этой почве между ними, ощущалась Гоголем столь крепкой, что всего только через полгода после начала знакомства он писал Погодину из Петербурга: "По всему мы должны быть соединены тесно друг с другом. Однородность занятий - заметьте, и у вас, и у меня. Главное дело всеобщая история, а прочее стороннее - словом, все меня уверяет, что мы не должны разлучаться на жизненном пути" (АН, т. X, стр. 254).

Погодин познакомил Гоголя с С. Т. Аксаковым и его семьей, и это знакомство, превратившееся в дружбу, сыграло в жизни Гоголя большую роль. Аксаков свел Гоголя с М. С. Щепкиным и М. Н. Загоскиным, который руководил московскими театрами. Как раз тогда у Гоголя родилась мысль написать комедию, и С. Т. Аксаков в "Истории моего знакомства с Гоголем" рассказал, что Гоголь "удивил его глубокими и оригинальными суждениями о сущности комедии".

После короткого пребывания в Москве Гоголь отправился дальше, на Украину.

Два с половиной месяца наблюдал он жизнь украинского села, помещиков, крестьян, жизнь провинциального города (он побывал в Полтаве). Эти впечатления не только освежили, но и дополнили то, что Гоголь вынес из своих детских и юношеских лет. На жизнь украинского захолустья он взглянул теперь глазами человека с широким кругозором.

Гоголь приехал в имение совершенно расстроенное. Это первое, что он сообщает из Васильевки своему новому другу, Погодину. Свои впечатления он изложил и в письме к И. И. Дмитриеву: "Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные" (АН, т. X, стр. 239).

Гоголь пытается найти причины оскудения. Он прежде всего отмечает "недостаток сообщения", который "усыпил и обленивил жителей". Затем он указывает на необходимость усилить промышленность, имея в виду ту форму поместной, крепостной мануфактуры или фабрики, которая довольно широко была распространена на Украине, в частности и на Полтавщине^*. Но "капиталов нет... деньги здесь совершенная редкость", и счастливая мысль о том, чтобы дополнить земледелие заведением фабрик, промышленностью умирает, и помещики "рыскают с горя за зайцами" (АН, т. X, стр. 239).

^* (В Полтавской губ. действовали мануфактура гр. Разумовской с 600 крепостными рабочими, мануфактура кн. Юсупова с 900 рабочими; в Каневском уезде в 1840 г. была организована фабрика с паровым двигателем, на которой было занято 738 крепостных и 13 вольнонаемных рабочих.)

Высказанный в этом письме взгляд не вполне согласуется с тем, что Гоголь думал годом ранее: теперь он уже не только не обрушивается на помещиков за "прожектерство" относительно новых предприятий, а, напротив, укоряет их в недостатке предприимчивости. И если за год до того Гоголю казался идеалом натуральный, патриархальный тип хозяйства, то теперь он ратует за соединение крепостного земледелия с крепостной промышленностью. В его высказываниях, в его советах матери находит отзвук николаевская политика приспособления и использования элементов капиталистической экономики. Эти идеи помещичьей "индустриализации" Гоголь развернул спустя полтора десятилетия во втором томе "Мертвых душ".

Проведя лето и часть осени на Украине, Гоголь возвратился в Петербург. По дороге он на неделю задержался в Москве.

Здесь он возобновил знакомство с земляком, собирателем украинского фольклора М. А. Максимовичем, познакомился с И. В. Киреевским, опальным редактором закрытого "Европейца", еще более сблизился с Погодиным. Последний незадолго до приезда Гоголя в Москву открыл в Московском университете курс русской истории. Вступительную лекцию на тему "Взгляд на русскую историю" он прочитал в присутствии товарища министра народного просвещения С. С. Уварова.

Уваров в конце лета 1832 года явился в Москву для "наведения порядка" в университете и в журналах, "вольный дух" которых так беспокоил Николая и III Отделение. На заседании Московского цензурного комитета Уваров изложил "исповедание веры", которым надлежит руководствоваться цензуре, науке, литературе: "Политическая религия имеет свои догматы, неприкосновенные подобно христианской религии; у нас они: самодержавие и крепостное право; зачем их касаться, когда они, к счастию России, утверждены сильною рукою"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 4, стр. 98.)

Историческое и теоретическое обоснование этой политической религии дал Погодин в своей вступительной лекции. Он подробно развил точку зрения, устанавливающую коренное отличие русской истории от истории других стран Европы. Там - завоевание, положившее начало средневековым государствам (имеется в виду теория Гизо о завоевании галлов франками, ставшими господами-феодалами над крепостными крестьянами-галлами), у нас - призвание варягов, положившее начало русскому государству. "Словом сказать, вся история наша до малейших подробностей представляет совершенно иное зрелище, у нас не было укрепленных замков, наши города основаны другим образом, наши сословия произошли не так, как прочие европейские"^*.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 4, стр. 74.)

Следовательно, в России не было и не могло быть общественной социальной борьбы, которая раздирает и губит Запад.

Наличие этой острой социальной борьбы в западных странах Погодин признавал, понимая ее в духе теорий французских историков Гизо, Тьерри, Минье (которых он внимательно изучал)^*.

^* (Посетив Гизо в Париже (в мае 1839 г.), Погодин сказал ему, что разделяет его взгляды на историю Западной Европы, и тут же добавил, что в "его рассуждениях недостает целой половины, т. е. Восточной Европы, государств Словенских, кои представляют важные видоизменения всех западных учреждений" (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 5, стр. 278).)

Это были буржуазные теории классовой борьбы, как разъяснил Маркс (B известном письме к Кугельману)^*.

^* (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXV, стр. 145-146.)

Соглашаясь с ними в применении к Западу, Погодин не считал их пригодными для объяснения истории России, так как решительно отрицал наличие какой бы то ни было классовой борьбы в истории России. Он, следовательно, выступал как русский реакционный историк, стремящийся сочетать некоторые идеи буржуазных историков Запада с крепостнической сутью "теории официальной народности". Он и утверждал, что "российская история может сделаться охранительницею и блюстительницею общественного спокойствия, самою верною и надежною"^*, так как "заветное наследство предков есть покорность, беспредельная доверенность и преданность царю"^**.

^* (Н. Барсуков, Указ. соч., т. 4, стр. 76-78.)

^** (Там же, т. 5, стр. 170.)

Идеи, которые проповедовал Погодин как историк и публицист, выражали, в конечном счете, общность интересов молодой русской буржуазии и самодержавно-бюрократического государства. Здесь перед нами идеология такого сотрудничества этих двух сил, в котором первая из них подчинялась руководству второй, а вторая приспособляла интересы первой к нуждам и потребностям крепостного строя.

2

Как уже было сказано выше, встречи Гоголя с Погодиным в Москве в 1832 году положили начало очень тесным отношениям между ними, которые, то ослабляясь, то вновь укрепляясь, продолжались до самой смерти Гоголя. Общение его с Погодиным на протяжении двух десятилетий сыграло немалую роль в формировании и развитии многих сторон мировоззрения Гоголя.

Из Петербурга Гоголь посылал Погодину "братские объятия", сожалел, что не может вскоре приехать в Москву, и выражал пожелание: "Да снидет на вас благодать и да разрешитесь вы к новому году томом широким, увесистым..." (АН, т. X, стр. 246.)

Сам Гоголь, однако, занялся не историческими трудами, как обещал Погодину, и не продолжением украинских новелл, чего можно было бы ожидать после пребывания на Украине, обогатившего запасы гоголевских наблюдений и впечатлений^*.

^* (В начале 1833 г. Гоголь на запрос Погодина отвечал: "Вы спрашиваете об Вечерах Диканьских. Черт с ними! Я не издаю их. И хотя денежные приобретения были бы не лишние для меня, но писать для этого, прибавлять сказки не могу" (АН, т. X, стр. 256).)

Вернувшись в Петербург, он принялся за сатирическую комедию "Владимир третьей степени". Она, видимо, была не первым опытом Гоголя в драматургии. В его бумагах сохранились драматические отрывки. Один из них - подчеркнуто мелодраматическая сцена во вкусе драматургии Кукольника (АН, т. V, стр. 195). Гоголь отказался от этого замысла несомненно потому, что мелодрама была совершенно чужда его литературным и театральным взглядам и вкусам. Но театр неудержимо влек его к себе, и осенью 1832 года он начал писать комедию из жизни высшего петербургского чиновничества. Начал писать и остановился, увидев, что "перо так и толкается об такие места, которые цензура ни за что ее пропустит" (АН, т. X, стр. 262-263). О накале сатирической злости Гоголя красноречиво свидетельствует совет, который он тогда же дал Погодину, писавшему трагедию о Борисе Годунове. Рекомендуя прибавить боярам глупой физиономии, Гоголь сделал такое капитальное замечание: "Чем знатнее, чем выше класс, тем он глупее. Это вечная истина. А доказательство в наше время" (АН, т. X, стр. 255). Вот к каким выводам пришел он, познакомившись с жизнью столицы, ее министерств и департаментов!

Чем мог бы быть "Владимир третьей степени", мы судим по отрывкам. Хотя Гоголь впоследствии и обработал их (для напечатания в 1836 и 1842 годах), однако же в основном они были написаны зимой 1832-1833 годов, написаны пером, пропитанным злостью и умеющим возбуждать разящий сатирический смех.

Барсуков-Бурдюков, видный чиновник, ранга директора департамента или в этом же роде, одержим честолюбивым стремлением получить "орденок на шею", и не какой-нибудь иной, а Владимира III степени, - орден, стоявший высоко в наградной иерархии. Бурдюков - бюрократ, не брезгающий ничем для обогащения я карьеры: он подделал завещание тетки и обошел родного брата и сестру. Такой же бюрократ, Александр Иванович (Пролетов), ненавидит Бурдюкова лютой ненавистью завистника к удачливому, ловкому, счастливому коллеге. Случай дает ему в руки средство утопить соперника: брат Бурдюкова обращается к нему с просьбой вести дело о подлоге завещания. Пролетов - в восторге. Такова основная сюжетная линия, как мы узнаем из отрывков. Параллельная линия в сюжете - любовь племянника Бурдюкова Миши к благородной, но бедной девушке, и старания его матери расстроить брак с помощью Собачкина, этакого петербургского Загорецкого. Ничего больше о развитии сюжета мы не знаем, но известен (финал: Бурдюков, очевидно обманувшийся в своих надеждах, сходит с ума и начинает самого себя воображать страстно желаемым орденом Владимира III степени.

Каждая деталь в этом сюжете выхвачена из жизни. Карьеристские устремления, погоня за выгодным местечком, за жирным кушем, больше чем что бы то ни было другое руководили николаевской бюрократией.

Аферами занимался Дубельт, негласный соучастник содержателей игорного притона. Бесчестными поступками запятнал себя любимец Николая, военный министр Чернышев, во время следствия по делу декабристов погубивший своего брата, чтобы завладеть его огромным богатством.

"Всякое доверие к высшему порядку вещей, к высшим началам деятельности исчезло. Нет ни обществолюбия, ни человеколюбия; мелочный отвратительный эгоизм проповедуется теми, которые призваны наставлять юношество, насаждать образование или двигать пружинами общественного порядка. Нравственное бесчиние, цинизм обуял души до того, что о благородном, о великом говорят с насмешкою даже в книгах"^*. Так описывал общественную моральную атмосферу вдумчивый и наблюдательный современник.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 242.)

Поэтому нельзя не поражаться зрелости мысли двадцатитрехлетнего Гоголя, который проник в этот "дух времени" и увидел связь общественной безнравственности с общественными, государственными порядками. Эта же зоркость мысли подсказала Гоголю, что его комедии не суждено увидеть света, так как она обличает коренные пороки системы. Словом, комедия не пошла у Гоголя из головы, как выразился Плетнев. Сам Гоголь писал об этом Погодину так: "Мне больше ничего не остается, как выдумать сюжет самый невинный, которым даже квартальный не мог бы обидеться. Но что комедия без правды и злости! Итак за комедию не могу приняться" (АН, т. X, стр. 263).

3

Бросив комедию, Гоголь сперва не мог приняться ни за какую другую литературную работу. В самом начале 1833 года он жалуется Погодину на лень мыслей (АН, т. X, стр. 263). Летом он сообщает Максимовичу: "Вот скоро будет год, как я ни строчки. Как ни принуждаю себя, нет, да и только" (АН, т. X, стр. 273).

Но, хотя ему удалось преодолеть "лень мыслей", работа все же не пошла.

В сентябре он пишет Погодину: "Какой ужасный для меня этот 1833-й год! Боже, сколько кризисов! настанет ли для меня благодетельная реставрация после этих разрушительных революций? - Сколько я поначинал, сколько пережег, сколько бросил! Понимаешь ли ты ужасное чувство: быть недовольну самим собою" (АН, т. X, стр. 277). Спустя два месяца он признавался Максимовичу: "У меня есть сто разных начал и ни одной повести, и ни одного даже отрывка полного, годного для альманаха" (АН, т. X, стр. 283). Тут Гоголь отступил от правды: у него была уже готова "Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", но отдал он ее не в "Денницу" Максимовича, а в "Новоселье" Смирдина. Однако же в целом он был прав: вторая половина 1832, весь 1833 и начало 1834 года были у него бесплодными.

Пауза эта была не только его личной бедой.

В феврале 1833 года он писал Данилевскому, что "литература не двигается: пара только вздорных альманахов вышло - Альциона и Комета Белы", а в последнем помещен отрывок из романа Булгарина "Мазепа", для которого Гоголь не прибрал иного слова, кроме непечатного (АН, т. Х, стр. 259-260).

Тогда же в письме к Погодину он дал резкий отзыв о "Новоселье" (выпуск первый), точнее говоря о Сенковском: "Здесь в первый раз показались в печати такие гадости, что читать мерзко. Прочти Брамбеуса: сколько тут и подлости, и вони, и всего" (АН, т. X, стр. 263). Столь же резко отозвался Гоголь о "Брамбеусине" в январе 1834 года, прочтя первую книжку "Библиотеки для чтения" (АН, т. X, ст. 293).

Эти резкие отзывы Гоголя верно характеризовали состояние литературы.

Белинский писал в "Молве" весной 1835 года: "Конец 1833 и начало 1834 года были ознаменованы какою-то особенною мертвенностию в нашей литературе; казалось, что уже все кончилось - и книги и журналы. Старые поэты, как заслуженные ветераны, или совсем сошли со сцены, или позамолкли, а новых не являлось"^*. Почему же в литературе сложилось такое положение вскоре после появления "Полтавы", новых глав "Онегина", "Повестей Белкина", "Вечеров на хуторе близ Диканьки"? Почему вслед за выходом этих шедевров наступила временная заминка в поступательном движении литературы?

^* (В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., АН СССР, т. I, стр. 172-173.)

Ответ необходимо искать в общественно-политической обстановке в России, возникшей после бурных событий 1830-1831 годов. Они разожгли в Николае его постоянный страх перед революцией, его ненависть к малейшему проявлению свободной мысли и усилили стремления в самом зародыше подавлять какое бы то ни было сопротивление режиму. И литература в первую очередь подверглась новым гонениям. На помощь шефу жандармов Бенкендорфу был призван Уваров, в начале 1833 года назначенный министром народного просвещения.

Тюремщикам были даны на подмогу стражи мысли, цензоры. Литературным клевретам полиции был дан сигнал - удвоить натиск на умы читателей. Булгарин и его единомышленники пошли развернутым фронтом в наступление, руководствуясь принципом Уварова "приноровить общее всемирное просвещение к нашему народному быту, к нашему народному духу"^*, то есть к внедрению "трех начал" (самодержавия, православия и народности) в сознание народа. Был разрешен новый журнал "Библиотека для чтения", которому надлежало, сообща с булгарински-гречевскими изданиями, преодолевать "вредное действие" "Московского телеграфа" и "Телескопа". Псевдопатриотическая стряпня Кукольника (о котором Пушкин остроумно заметил: "У него жар не поэзии, а лихорадки") была превознесена как образец для всей литературы.

^* (Доклад С. С. Уварова Николаю 1 в 1833 г. (см. М. Полиевктов, Николай I, М. 1918, стр. 228).)

А. В. Никитенко, сам цензор, писал в Дневнике:

"Теперь требуют, чтобы литература процветала, но никто бы ничего не писал ни в прозе, ни в стихах; требуют, чтобы учили как можно лучше, но чтобы учащие не размышляли, потому что учащие - что такое? Офицеры, которые (сурово) управляются с истиной и заставляют ее вертеться во все стороны перед своими слушателями. Теперь требуют от юношества, чтобы оно училось много, и притом не механически, но чтобы оно не читало книг и никак не смело думать, что для государства полезнее, если его граждане будут иметь светлую голову вместо светлых пуговиц на мундире"^*.

^* (А. В. Никитенко, Указ. соч., т. I, стр. 231.)

Но никакие репрессии не могли задушить передовой литературы. В период вынужденной паузы мысль писателей была обращена к той новой обстановке, которая сложилась после 14 декабря. Что ждет впереди Россию? Какие задачи стоят теперь перед русским народом?

Над этими проблемами много и глубоко размышлял Пушкин. В "Дубровском" он изображал дворянина-помещика, вступившего в открытую борьбу с властью. Не дописав "Дубровского", Пушкин обратился к Пугачеву и занялся изучением той крестьянской революции, в которой принимали участие и многие дворяне^*. В это же время роман о дворянине - участнике пугачевского движения начал писать и юнкер школы гвардейских подпрапорщиков, бывший студент Московского университета, Михаил Лермонтов. Его незаконченный "Вадим" ставил тот же вопрос, какой Пушкин поднял спустя четыре года в "Капитанской дочке". И если певец поколения декабристов и певец поколения наследников декабризма одновременно, но порознь разрабатывали тему участия дворян в крестьянской борьбе против самодержавно-крепостного строя, то это и значит, что интерес к такой теме порожден был объективным ходом исторического развития страны.

^* (В заметках к "Истории Пугачева" он писал: "Показание некоторых историков, что ни один из дворян не был замешан в пугачевском бунте, совершенно несправедливо. Множество офицеров (по чину своему сделавшихся дворянами) служили в рядах Пугачева, не считая тех, которые из робости пристали к нему".)

Грозные социальные бури прошлого ставили вопрос о грядущих социальных бурях и давали ответ на него. Воздух, казалось, был насыщен предвестниками этой бури...

Молодежь, группировавшаяся в Москве вокруг Герцена и Огарева, а также вокруг Станкевича и Белинского, была способна "вспыхнуть, прослезиться от всякой прекрасной мысли, от всякого благородного подвига"^*. К подвигу борьбы за свободу и счастье русского народа эта молодежь рвалась всей душой...

^* (Н. В. Станкевич, Переписка 1830-1840 г.г., М. 1914, стр. 287.)

Отвечая на собственные размышления о прошлом и будущем России, Пушкин давал ответ и на запросы молодого поколения, когда вкладывал в уста героя "Медного всадника" знаменитые слова:

  Добро, строитель чудотворный!-
  Шепнул он, злобно задрожав,-
  Ужо тебе!

Это "ужо тебе!" было произнесено героем поэмы на Сенатской площади, на том же месте, где так недавно строились каре мятежников 14 декабря... Николай понял смысл этой угрозы и запретил "Медного всадника".

4

Не только Пушкин и Лермонтов в это время отдавали свое внимание историческим темам - и Гоголь в 1833 году усиленно занимался историей Украины. В прошлом он искал ответа на вопросы настоящего и будущего. Недаром же, познакомившись с первыми шестью главами пушкинской "Истории Пугачева", Гоголь с восхищением писал Погодину, что "это будет единственное у нас в этом роде сочинение. Замечательна очень вся жизнь Пугачева.

Интересу пропасть! Совершенный роман!" (АН, т. X, стр. 269.)

Бури народные - вот что привлекло к себе Гоголя-историка, когда он обратился к прошлому Украины.

"Историю Малороссии я пишу всю от начала до конца",- сообщает он М. А. Максимовичу (АН, т. X, стр. 297). А в письме, к Погодину замечает: "Малороссийская история моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочем, и быть ей нельзя" (АН, т. X, стр. 294).

Ключ к словам о "бешеной" истории Украины мы находим в письме Гоголя известному фольклористу И. И. Срезневскому, который тогда выпустил сборник "Запорожская старина". Сетуя на то, что летописи не сообщают ничего о том времени, которое должно бы быть богаче всех событиями, Гоголь характеризует "народ, которого вся жизнь состояла из движений, которого невольно (если бы он даже был совершенно недеятелен от природы) соседи, положение земли, опасность бытия выводили на дела и подвиги..." (АН, т. X, стр. 298.)

Народ стоит в центре внимания Гоголя-историка. Чтобы правильно оценить эту особенность его взглядов, нужно вспомнить, что казенная наука видела в истории только "деяния" великих людей, монархов, полководцев. Официальный историограф царизма Н. М. Карамзин в двенадцати томах "Истории государства Российского" именно так излагал прошлое русского народа. А Гоголь в первую очередь интересовался делами и подвигами народа, движением народных масс. Он этим отличался от своего друга Погодина, видевшего в народе только глину, из которой властители могут лепить все, что им угодно^*. Взгляд Гоголя на роль народа в истории близок воззрениям наиболее передового представителя русской исторической науки гоголевского времени Т. Н. Грановского. Он, как и Гоголь, считал существенным недостатком летописей то, что "у летописца редко вырывается... слово, характеризующее народ" (выдержка из студенческих записей лекций Грановского в 1839 году)^**. "Один из самых живых вопросов современной науки - показать жизнь низших классов и показать судьбу рабов", - говорил Грановский студентам^***.

^* (Погодин о русском народе отзывался как об "увальне, настоящем медведе, национальном звере нашем", из которого в николаевской казарме за один всего год делают образцового мастера шагистики ("Историко-политические письма и записки в продолжение Крымской войны", М. 1874, стр. 5).)

^** (Цит. в работе С. А. Асиновской "Из истории передовых идей в русской медиевистике", М. 1955, стр. 44.)

^*** (С. А. Асиновская, Указ. соч., стр. 52.)

Совпадение взглядов Гоголя и Грановского в кардинальном вопросе о роли народа в истории опровергает установившееся в буржуазной науке мнение о Гоголе-историке как о человеке, который взялся не за свое дело и заслуженно провалился на кафедре всеобщей истории Петербургского университета. На самом же деле Гоголь как историк и педагог был намного выше своих университетских коллег и стоял на уровне тогдашней передовой науки. Составленные Гоголем конспекты исторических трудов, выписки из источников, наброски показывают, что он серьезно относился к своей научно-преподавательской деятельности^*. Поэтому в затхлой среде казенной науки Гоголю все полтора года его работы в университете приходилось очень нелегко.

^* (Гоголь в начале 1834 г. хотел занять кафедру истории в Киевском университете, а затем принял должность адъюнкта по кафедре всеобщей истории в Петербургском университете. Здесь он преподавал всеобщую историю во второй половине 1834 и в 1835 гг.)

"Знаешь ли ты, - писал он Погодину в конце 1834 года, - что значит не встретить сочувствия, что значит не встретить отзыва? Я читаю один, решительно один в здешнем университете. Никто меня не слушает, ни на одном ни разу не встретил я, чтобы поразила его истина" (АН, т. X, стр. 344).

Гоголь внимательно изучал труды всех крупных западноевропейских историков, и составленная им библиография средних веков содержит десятки названий на английском, французском, немецком, итальянском языках. Изучая факты и мнения выдающихся ученых, он стремился составить целостный взгляд на исторический процесс вообще, на историю России в частности.

Гоголь рассматривал историю человечества как единый процесс, все части которого во времени и пространстве органически между собою связаны. "Показать весь этот великий процесс, который выдержал свободный дух человека кровавыми трудами, борясь от самой колыбели с невежеством, природой и исполинскими препятствиями: вот цель всеобщей истории!",- говорил Гоголь (АН, т. VIII, стр. 26). Исходя из концепции исторического процесса как единого целого, Гоголь о труде Гиббона "Упадок и гибель Римской империи" заметил, что книга эта "первая проложила путь для создания истории средних веков, объяснила и открыла начала ее еще в недре древнего мира" (АН, т. IX, стр. 101).

Эти мысли Гоголя о единстве исторического процесса перекликаются с взглядами Грановского.

Единый, целостный процесс истории человечества Гоголь рассматривает как процесс поступательный, как прогресс культурный, духовный, материальный. Эта идея была чужда многим тогдашним представителям исторической науки в России, да и не только в России. Гоголь очень зло отозвался об историке Герене именно потому, что нашел у него отрицание поступательного движения истории. Он писал о Герене: "Чудной человек: он воображает себе, что политика какой-то осязательный предмет, господин во фраке и башмаках, и притом совершенно абсолютное существо, являющееся мимо художеств, мимо наук, мимо людей, мимо жизни, мимо нравов, мимо отличай веков, не стареющее, не молодеющее, ни умное, ни глупое, черт знает что такое" (АН, т. X стр. 341-342).

"Историю европейской цивилизации" Гизо Гоголь высоко оценил за то, что в ней французский историк показал процесс развития "первоначальных стихий и гражданственности средних веков и политической организации их" (АН, т. IX, стр. 102).

Идея прогрессивности исторического процесса отстаивалась и Станкевичем, который подчеркивал положительное значение "мысли Гизо - представить в истории постепенное развитие человека и общества"^*. Ее проповедовал Белинский, а у Грановского она занимала центральное место в его исторической концепции^**.

^* (Н. В. Станкевич, Указ. соч., стр. 291.)

^** (Исходя из идей прогресса, Грановский громил славянофилов, подчеркивая, что "никакие усилия не могут заставить время возвратиться вспять" (С. А. Асиновская, Указ. соч., стр. 48).)

Гоголь в своих конспектах лекций, в набросках к ним не ограничивал историю сферой деяний монархов, сменой политических форм, дипломатическими и военными событиями, как то делали современные ему историки (Карамзин, Смарагдов, Кайданов, Шульгин и др.). Он считал важнейшей частью исторического процесса явления культуры - материальной и духовной.

Аналогичны были и воззрения Грановского: так, в лекциях 1843 года он говорил о прогрессе как "накоплении знаний, формы, материалов, посредством которых человек упрочивает свое владычество над природою", и о том, что идея цивилизации "содержит в себе все материальные и духовные блага"^*.

^* (С. А. Асиновская, Указ. соч., стр. 49.)

Гоголь считал одним из важнейших элементов исторического развития географический фактор. "География должна разгадать многое, без нее неизъяснимое в истории" (АН, т. VIII, стр. 27-28). Конечно, это зачаточная, примитивная форма материалистического подхода к истории, но все-таки она далеко превосходила концепции официальной науки.

Гоголь так понимал связь истории человечества с историей отдельных народов: "Связь эта должна заключаться в одной общей мысли: в одной неразрывной истории человечества, перед которою и государства и события - временные формы и образы!" (АН, т. VIII, стр. 27). Но он отнюдь не умалял своеобразия, вносимого в историю каждым народом, а, наоборот, подчеркивал важность истории "всех государств и народов, составляющих великий механизм всеобщей истории" (АН, т. VIII, стр. 36).

В этом пункте Гоголь далеко превосходил и М. Т. Каченовского, который считал подражание и заимствование значительнейшим фактором истории вообще, а русской в особенности, и М. П. Погодина, А. С. Хомякова, К. С. Аксакова с их теорией "исключительности" и "избранности" народов, в данном случае, славянской расы и русского народа. Погодин, в упомянутой ранее вступительной университетской лекции 1832 года, заявил: "Ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, как Российская", "перст божий ведет нас"^* - ведет самодержавную, николаевскую Россию к владычеству над миром. "Мессианистическим" было и у славянофилов представление о роли России. Гоголь в начале 30-х годов, когда он специально занимался историей, не разделял таких воззрений.

^* (М. П. Погодин, Историко-критические отрывки, т. I, M. 1846. стр. 10.)

До нас дошли обширные наброски Гоголя по истории нашей страны, охватывающие период от древнейших времен до упадка Киевского государства (АН, т. VIII, стр. 26-75). На основе изучения доступных тогда материалов (летописи, известия греческих, римских, арабских авторов о славянах и т. п.) Гоголь пытался добыть, как он выражался, собственные результаты. Не вдаваясь в детали, мы должны установить очень важный факт: Гоголь не был норманистом и не считал русский исторический процесс и историю славян принципиально отличными от истории всех других народов, что утверждали Погодин и славянофилы. Что касается Погодина, то он был норманистом несколько особого толка: он считал норманнов-варягов создателями первого славянского государства, придавал им важное значение как исторической силе, внесшей в жизнь славянских народов начала культуры, гражданственности, государственности. При этом Погодин, как уже указывалось, утверждал, что норманны "облагодетельствовали" славян не как завоеватели, а как добровольно призванные и мирно пришедшие устроители земли русской. "Как на Западе все произошло от завоевания,- писал Погодин,- так у нас все произошло от призвания, беспрекословного занятия и полюбовной сделки"^*.

^* ("Москвитянин", 1845, № 3, стр. 5.)

В своих выписках по истории славян Гоголь красной нитью провел мысль, что славяне сами создали свои культурные, духовные, политические ценности, сами создали свою государственность. Он настаивает на том, что славяне - исконное, древнейшее население той части Европы, которая впоследствии стала территорией могучего государства Российского. Это - вывод, предвосхитивший во многом современную, окончательно установленную наукой точку зрения на происхождение славян, и можно удивляться творческой интуиции Гоголя, пришедшего к такому выводу на основе крайне неполных, недостаточных данных, при тогдашнем низком уровне научного исследования сложных проблем этногенеза!

Гоголь ставил перед собой и вопрос об особенностях и своеобразии истории славян, поскольку история каждого народа неповторима. Но у него и мысли не было (в 1834 г.!) об исключительности русской истории. Он показывает, что условия расселения и жизни славян создавали "удобство к покоряемости" (АН, т. IX, стр. 31), говорит о норманском завоевании в VI веке и о том, что "везде видна победительная и властвующая нация" (АН, т. IX, стр. 51).

Следовательно, Гоголь отбрасывал "теорию" мирного призвания варяжских князей, которая была фундаментом теории официальной народности, а затем и славянофильской теории. Но, говоря о норманском завоевании, Гоголь не становится норманистом, ибо, как уже было сказано, он отводит главную, решающую роль в образовании древнерусского государства, в его культурном и политическом развитии - самим славянам.

Прогрессивными были и взгляды Гоголя на историю Украины. Он и здесь избежал влияния реакционных теорий и придерживался точки зрения, в равной степени чуждой великорусского шовинизма и украинского национализма.

Истории Украины были посвящены труд Бантыш-Каменского ("История Малой России") и "История Руссов", приписываемая епископу Георгию Конисскому, но написанная либо отцом, либо сыном Полетикой. Четырехтомная "История" Бантыш-Каменского проникнута великодержавно-российским шовинизмом и монархическими принципами. Из писем Гоголя видно, что он отрицательно относился и к труду и к личности Бантыш-Каменского (АН, т. X, стр. 303).

"История Руссов" до 1846 года обращалась в публике только в рукописи, с одним из списков которой был хорошо знаком Гоголь.

Политическую оценку исторических взглядов автора "Истории Руссов" дает "История Украинской ССР":

"В этом произведении было положительно оценено воссоединение Украины с Россией, но вместе с тем проводилась националистическая идея, что Киевская Русь - это Украина и что историческое развитие русского народа якобы пошло от Украины. Эта мысль была подхвачена националистическими историками Украины и позже развита в работах буржуазно-националистического историка М. С. Грушевского"^*.

^* (История Украинской ССР, т. I, АН УССР. Киев, 1954, стр. 489.)

У Гоголя, заимствовавшего из "Истории Руссов" значительный фактический материал, нет и намека на подобную трактовку вопроса о происхождении украинского и русского народов^*. В статье "Взгляд на составление Малороссии" Гоголь считает украинский народ происходящим от единого древнерусского корня, но возникшим и сложившимся после падения Киевской Руси в XII веке. Монгольское нашествие, положившее конец существованию древнерусского государства с центром в Киеве, дало начало тому процессу, о котором у Гоголя сказано: "Составились два государства, называвшиеся одинаким именем - Русью. Одно под татарским игом, другое под одним скипетром с литовцами. Но уже сношений между ними не было. Другие законы, другие обычаи, другая цель, другие связи, другие подвиги составили на время два совершенно различные характера" (АН, т. VIII, стр. 44-45). Далее Гоголь рассматривает географическое положение Украины как существенный фактор в ее истории и приходит к выводу, что в таких условиях "мог образоваться только народ воинственный, сильный своим соединением, народ отчаянный, которого вся жизнь была бы повита и взлелеяна войною" (АН, т. VIII, стр. 46).

^* (Из "Истории Руссов" Гоголь использовал в "Тарасе Бульбе" описание бесчисленных польских поработителей на Украине при введении унии, рассказ о казни Остраницы и некоторые другие материалы фактического характера. Два отрывка из "Истории Руссов", а именно "Введение унии" и "Казнь Остраницы", были опубликованы Пушкиным в "Современнике" (1836 г.).)

Не входя в детальную оценку этих утверждений Гоголя с точки зрения нынешнего состояния исторической науки, мы тем не менее вправе и даже обязаны выделить и подчеркнуть в концепции Гоголя ее основное положение, верное исторически и правильное политически: в отличие от "Истории Руссов" он не приравнивал древнюю Русь к Украине и понимал, что украинский народ возник и сложился после крушения Киевской Руси.

Научно-преподавательская деятельность не увлекла Гоголя так сильно, как он первоначально рассчитывал. Наоборот, он очень быстро стал тяготиться ею, вследствие того, что попал в косную, враждебную среду официальных "жрецов науки".

В канун 1834 года он набросал взволнованные строки: "Что же ты так таинственно стоишь предо мною, 1834 год?.. Где означу я тебя великими трудами?"

Оказалось, что означить его Гоголю было суждено не в науке, как он думал, а в литературе!..