3

Гоголь был наделен острым гражданским самосознанием. Смешное в жизни всегда вызывало в нем горькое раздумье о человеке, о его трагической судьбе в современном мире, о нелепости общественного строя, в котором хозяевами жизни являются Собакевичи и Плюшкины.

Впрочем, не только они.

Изображение жизни дореформенной России было бы недостаточно полным, если бы Гоголь ограничился только образами помещиков. В сюжет включена еще одна важная общественная сила - чиновничество. Правда, оно уже было специальным предметом художественного исследования в "Ревизоре". Но может показаться, что сатира нацелена там на слишком малые величины и что это в известной мере суживало возможности идейного обобщения жизненного материала. А главное - это как бы давало мнимое обоснование фальшивому аргументу: дескать, изображенная писателем картина малодостоверна, ибо действительно случись в уездном городе нечто подобное тому, что показано в "Ревизоре", оно немедленно было бы пресечено властями губернскими и столичными. К этому аргументу довольно откровенно прибегали противники Гоголя и его комедии.

Разумеется, нравы властей небольшого уездного городка давали яркое представление о власти всей империи. Тем не менее в новом произведении писатель не случайно увеличил масштабы изображения чиновничьего мира.

"...Автор любит чрезвычайно быть обстоятельным во всем", - читаем мы в одном из лирических отступлений "Мертвых душ". И Гоголь всегда верен этому правилу. Неторопливо и обстоятельно знакомит он читателя с губернским городом - его пейзажем, бытом и нравами людей. Кажется, ничто не ускользнуло от пытливого взгляда писательского. Чаще всего Гоголь рассказывает об увиденном от себя, а иногда выскажет дельное наблюдение устами Чичикова, а то и Собакевича. Так в различных ракурсах открывается нам губернский город. Ему посвящены пять глав - первая, седьмая, восьмая, девятая и десятая. Это несколько менее половины всего текста книги.

Наше знакомство с Чичиковым происходит именно в городе. Здесь созрел и был окончательно разработан план его "негоции". Заняв комнату в гостинице, хорошо пообедав и отдохнув, в отличном расположении духа, Павел Иванович отправился посмотреть город. И остался доволен результатами осмотра, ибо - здесь мы уже видим усмешку Гоголя - "нашел, что город никак не уступал другим губернским городам". Это важное замечание. Все, что рассказано о городе NN, о его людях, не представляет собой ничего исключительного - так во всех других губернских городах России.

Первые и пока еще поверхностные впечатления Чичикова создают у читателя ощущение такое, что город несколько странен, как странна вывеска с "титулом" какого-то "Аршавского портного" и другая вывеска картузника с надписью "иностранец Василий Федоров". Не ускользнули от наблюдательного Чичикова и плохонькие мостовые, и жидковатый городской сад, состоявший из тоненьких деревцев не выше тростника - сад, о коем в газетах писали, что благодаря попечению гражданского правителя город украсился чуть ли не оазисом из тенистых, широковетвистых деревьев, дающих прохладу в знойный день. И тут же вплетается ироническое замечание автора о том, что "сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику".

Эти первые наброски создают уже соответствующую атмосферу города, определенным образом подготавливая читателя ко встрече с его отцами и благодетелями. Она происходит тут же, на первых страницах поэмы.

Но в первой главе рисуется пока еще только общая и предварительная картина, хотя некоторые ее детали выписаны весьма выразительно. Перед нами обширная галерея наиболее важных чиновников города, суммарно именуемых "толстыми", о которых многозначительно сказано, что они быстро умеют наполнять божьей благодатью свои шкатулки, дом купить на имя жены, а потом, глядишь, и деревеньку и село со всеми угодьями. Афиной из "толстых", хорошо послуживши богу и государю и снискавши всеобщее уважение, оставляет службу и имеет возможность сделаться душевладельцем.

После пяти "помещичьих" глав мы вместе с Чичиковым снова возвращаемся в город и теперь уже более подробно и обстоятельно входим в его жизнь.

Общая атмосфера жизни губернского города несколько отлична от условий сонного, безмятежного усадебного существования. Неподвижности и застойности помещичьего быта противопоставляется мир, кажущийся совсем иным, исполненный энергии и страстей, суеты и хлопот. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что это различие лишь видимое. На самом деле действительность губернского города призрачна, как призрачны люди, его населяющие, от высокопоставленных чиновников - отцов города - до безвестного пошлого франта, попавшегося навстречу экипажу Чичикова у самой гостиницы. Вот он остановился, молодой человек, в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушениями на моду и манишке, застегнутой тульской булавкой с бронзовым пистолетом. Мы не знаем его имени. Он не проронил ни единого слова. Только взглянул на бричку и придержал картуз, едва не слетевший от ветра, да побрел своей дорогой. Но характер этого молодого человека, пустого и пошлого, весь перед нами. Первый встретившийся Чичикову при въезде в город человек оказывается как бы его визитной карточкой и вместе с тем его символом, его самой сокровенной сутью.

Итак, "в самом веселом расположении духа" возвращался Чичиков в город. В шкатулке - списки приобретенных мертвых душ, которые "как бы живые". Осталось совершить купчие и улизнуть из города. А потом - заложить "херсонское имение" в опекунском совете и зажить припеваючи... Закончи Гоголь так свою поэму, это была бы история пройдохи, поэма свернула бы на путь, изъезженный в литературе, путь плутовского романа.

Была и другая возможность, тоже известная: проделка обнаружена (Ноздрев проболтался или Коробочка приехала узнать, какая нынче цена на мертвые души), порок наказан, законность торжествует...

Гоголь не повел своего героя проторенным путем. Далекая перспектива поэмы с "исправлением" Чичикова и даже с "возрождением" Плюшкина еще не была вполне ясна писателю и не давила на замысел; Гоголь не отказался от своего намерения "показать хотя с одного боку всю Русь" - показать критически. Он сознавал по опыту "Ревизора", на что идет. "Еще восстанут против меня новые сословия и много разных господ..." - писал он Жуковскому в 1836 году, искренне, впрочем, считая, что здесь скажется всего лишь "глубокое, упорное невежество, разлитое на наши классы", как выразился он в письме Погодину в том же году. Но Гоголь не отступил от избранного пути: в самих "Мертвых душах" находим подтверждение его решимости следовать правде, какой бы суровой и трудной она ни была, идти дорогой писателя, бесстрашно озирающего "всю громадно-несущуюся жизнь" "сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы".

Это раздумье о двух типах писателей и о своем гражданском и творческом пути - идейный центр поэмы. Оно поднимает сознание внимательного читателя на высоту авторской точки зрения, сформировавшейся в конце работы над первым томом, в 1841 году. Становится ясно, что галерея помещиков - только первый круг "холодных, раздробленных, повседневных характеров", что за ним последует другой, не менее безотрадный круг, а может быть, и третий, пока не будет вполне выражена критическая идея поэмы.

В одном из рукописных фрагментов, относящихся к "Мертвым душам", мы находим интереснейшее обобщение Гоголя: "Идея города. Возникшая до высшей степени Пустота. Пустословие. Сплетни, перешедшие пределы, как все это возникло из безделья и приняло выражение смешного в высшей степени" (VI, 692). И еще: "Как пустота и бессильная праздность жизни сменяются мутною, ничего не говорящею смертью. Как это страшное событие совершается бессмысленно. Не трогаются. Смерть поражает нетрогающий мир. - Еще сильнее между тем должна представиться читателю мертвая бесчувственность жизни" (VI, 692)^*.

^* (Исследователи относят набросок к 1846 году, когда Гоголь собирался переделать первый том поэмы в духе своих раздумий, связанных с "Выбранными местами из переписки с друзьями". Не подвергая это сомнению, нельзя, однако, не заметить, что налет моралистической трактовки "идеи города" в наброске не изменяет сущности самой идеи, как бы извлеченной Гоголем из трагикомического конфликта между мертвой неподвижной пошлостью города и пошлой, бессмысленной смертью прокурора.)

Гоголь не упоминает здесь, о городе какого ранга идет речь - об уездном, губернском или столичном. Он говорит о городе вообще, об административно-чиновничьем центре, который должен был (с его точки зрения) двигать жизнь вперед и который в действительности представляет собою "нетрогающийся мир" пустоты, праздности, мертвой бесчувственности. Город всего лишь дополняет и завершает "нетрогающийся мир" помещичьей деревни. В совокупности они - административный город и помещичья деревня - и составляют "с одного боку всю Русь".

Губерния - основная единица административного деления Российской империи, и, желая "изъездить вместе с героем всю Россию", Гоголь, естественно, выбрал именно губернский город. Но характерно, что вместе с прояснением идеи города проясняется и физиономия города NN: Гоголь как бы мимоходом бросает очень важное замечание - город расположен "не в глуши, а, напротив, недалеко от обеих столин". Действие в "Ревизоре" происходит в уездном городке, от которого хоть три года скачи - ни до какого государства не доедешь; нравы правителей этого города еще могли показаться каким-то местным исключением. В "Мертвых душах" город прямо связан со столицами, и не только по местоположению, а прежде всего по роли губернаторской власти в драматургии посвященных ему глав. Губернатор в сановной иерархии Российской империи - фигура весьма значительная, наделенная огромной властью, осуществляемой именем царя. Эту-то власть Гоголь и сделал, как увидим, пружиной чиновничьего переполоха и средством выражения "идеи города".

Российский город того времени - это прежде всего город чиновников. Гоголь рисует выразительный коллективный портрет административной власти.

Существенная особенность изображения деятелей губернской власти - в том, что раскрывается их отношение к служебному, государственному долгу, в высокое назначение которого сам Гоголь верил. Государственная должность для этих деятелей лишь средство беспечной и праздной жизни. Когда понадобились свидетели для оформления в крепостной экспедиции чичиковской сделки, Собакевич с полным знанием дела посоветовал: "Пошлите теперь же к прокурору, он человек праздный и, верно, сидит дома: за него все делает стряпчий Золотуха, первейший хапуга в мире. Инспектор врачебной управы, он также человек праздный и, верно, дома, если не поехал куда-нибудь играть в карты..." (VI, 146).

Рисуя чиновников, Гоголь немногословен и крайне экономен в изобразительных средствах. Характер персонажей исчерпывается одним-двумя штрихами. Чичиков пытается найти доступ к сердцу важного и неприступного Ивана Антоновича - мелкого чиновника крепостной экспедиции. И вдруг его словно бы осенило: "Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно не заметил и накрыл тотчас ее книгою. Чичиков хотел было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал знать, что не нужно показывать". Это замечательный по своей лаконичности и экспрессии эпизод. Не заметив, мгновенно накрыть ассигнацию книгой! Иван Антонович не просто взяточник, а многоопытный "артист" в этом ремесле. И всего одна-две фразы понадобились Гоголю, чтобы рассказать о том.

Не только Иван Антонович - Кувшинное рыло, но и способ, каким он брал взятки, давно вошел в присловье. Недаром'сорок лет спустя этот эпизод снова ожил в чеховском рассказе "Справка". Помещик Болдырев зашел в казенное присутствие за какой-то нужной ему справкой. Он несколько раз обращается к сидящему за столом чиновнику, но тот словно и не слышит его. Тогда помещика озарила спасительная догадка: "Болдырев вынул из кармана рублевую бумажку и положил ее перед чиновником на раскрытую книгу. Чиновник сморщил лоб, потянул к себе книгу с озабоченным лицом и закрыл ее". Правда, рублевая бумажка успеха не возымела, пришлось повторить операцию, но теперь уже с помощью трешницы. Она мигом дала результат. Сходство с эпизодом у Гоголя несомненное. По-видимому, способ получения взяток, который демонстрировал незабвенный Иван Антонович, был отлично усвоен русскими чиновниками.

В одном из черновых вариантов Собакевич дает выразительную оценку губернскому обществу: "Весь город - разбойничий вертеп". Собакевич - вообще мастер сильно выражаться. Вспомним знаменитые характеристики, которые он в беседе с Чичиковым дает "отцам города". И у читателя в этом случае нет оснований не верить Собакевичу: сами чиновники блестяще оправдывают его крепкие слова.

В другом предварительном наброске есть интересный эпизод, не вошедший в окончательный текст. Когда в городе пошли слухи о неблаговидных похождениях Чичикова, решено было послать кое-кого из городских деятелей переговорить с помещиками, замешанными в операциях с мертвыми душами. К Собакевичу выпал жребий идти прокурору.

Дорого же обошелся прокурору этот визит! "Разбитый в прах и уничтоженный пошел он от Собакевпча". Отчитываясь о своем визите к Собакевичу, прокурор смиренно замечает, что во всю жизнь не был так "трактован", дескать, "оплевал совсем".

Здесь любопытная деталь. Помещик Собакевич нисколько не боится губернских властей. Он откровенно презирает их и ведет себя в высшей степени свободно по отношению к ним. Администрация никакой, собственно, управы на него не имеет. Он - душевладелец, он - сила! Он может пожаловаться на них и дойти до самого царя! Бесшабашный враль Ноздрев сболтнул правду о бессилии даже генерал-губернатора перед помещиками. "...Если он подымет нос и заважничает, - размышляет перед Чичиковым вслух Ноздрев, - то с дворянством решительно ничего не сделает" (VI, 214).

Чиновничий город - всего лишь, так сказать, административная контора по делам помещиков - вот какой вывод напрашивается. Но Гоголь этот вывод сам не сделал. Он верил в принцип самодержавия, как и в принцип поместного владения, и ввел в поэму мотив возмездия. Ввел, однако, куда сложнее, чем в "Ревизоре".

Объективный смысл комедии, конечно, разрушал утопию Гоголя, субъективно верившего в возможность справедливого возмездия со стороны высшей власти. Всей своей художественной логикой "Ревизор" убеждал в том, что прогнила вся государственная власть снизу доверху. Тем не менее мотив возмездия играет в самой структуре комедии определенную роль. В сознании Гоголя продолжала еще тлеть надежда на возможность исправить существующее положение вещей.

В первый том "Мертвых душ" идея возмездия введена совсем по-другому и звучит она совсем иначе. Гоголь уже не верит в справедливость высшей, сановной власти, в способность этой власти водворить законность. Вспомним смысл переполоха в городе, как он представлялся Гоголю: "мертвая бесчувственность жизни" чиновников ничуть не трогается "мутною, ничего не говорящего смертью" прокурора. Мысль о возмездии и страх перед возмездием подчинены этой идее "мертвой бесчувственности" чиновничьего города. Ни ожидаемое возмездие, ни смерть прокурора ничуть не изменили чиновников, "нетрогающийся мир" остался прежним.

В самом деле, что так "взбунтовало" город? Противозаконная махинация с мертвыми душами? Переодетый разбойник "вроде Ринальда Ринальдина"? Делатель фальшивых ассигнаций? Все это не то.

Самое страшное - в губернию назначен новый генерал-губернатор! Чиновники стали вспоминать свои грехи. А вдруг под мертвыми душами разумеются больные, умершие в значительном количестве в лазаретах и в других местах от горячки, против которой не было принято надлежащих мер? - соображает потерявший голову инспектор врачебной управы. Может быть, Чичиков и прислан для тайного следствия по этому делу!

Это предположение показалось председателю палаты сущим вздором. Но тут же он побледнел: что если души, купленные Чичиковым, и в самом деле мертвые? А он допустил совершить на них купчую, да еще сам выступил в роли поверенного Плюшкина!

Больше всех почему-то переполошился блюститель закона - прокурор. Он пришел домой и внезапно отдал богу душу. Теперь только и спохватились, что у прокурора была душа, "хотя он по скромности своей никогда ее не показывал".

Смерть прокурора - один из важнейших, ключевых эпизодов поэмы.

История эта носит трагикомический характер. Погибает человек. "...Появление смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке", - замечает Гоголь. Совсем еще недавно прокурор играл в вист, подписывал бумаги и выделялся среди чиновников лишь своими густыми бровями и постоянно мигающим глазом. А теперь лежит он бездыханный на столе, и уже не мигал больше глаз его, и не было в нем никакого движенья. Вот и все различие. Это от того, что и прежде-то не был он живым, и существование его не было означено никаким настоящим, живым делом. Во всяком случае, никому неизвестно было, зачем жил он, как неизвестно, зачем он умер: "О чем покойник спрашивал, зачем он умер или зачем жил, - об этом один бог ведает". Но сколько же людей будут оплакивать прокурора и лицемерно скорбеть о случившемся! Эту мысль выразил Гоголь устами Чичикова, когда он тайком, поспешно покидая злосчастный город, встретил похоронную процессию: "Вот прокурор! жил, жил, а потом и умер! И вот напечатают в газетах, что скончался, к прискорбию подчиненных и всего человечества, почтенный гражданин, редкий отец, примерный супруг, и много напишут всякой всячины; прибавят, пожалуй, что был сопровождаем плачем вдов и сирот, а ведь если разобрать хорошенько дело, так на поверку, у тебя всего только и было, что густые брови" (VI, 219-220).

Но отчего же все-таки умер прокурор? От страха перед справедливым судом? Нет, ничего такого не говорится в поэме. "Все эти толки, мнения и слухи неизвестно по какой причине больше всего подействовали на бедного прокурора" - вот и все, что сообщает нам Гоголь. "Неизвестно по какой причине" и "больше всего"! Почему же он умер? Смерть прокурора - крайнее, предельное выражение бессмыслия административной системы, основанной на страхе и произволе. Смерть прокурора столь же нелепа и бессмысленна, сколь нелепой и бессмысленной была его жизнь. Это всего лишь достойное и естественное завершение того, что называлось жизнью. А прокурор, собственно, ничем не отличался от всех других чиновников города.

Лихоимцы, взяточники, бесконечно чуждые государственным интересам,- вот они: цвет губернского общества - люди, несущие разорение и гибель России.

Существенное место в этих главах занимает изображение "губернских дам". Художественная палитра Гоголя-сатирика обогащается здесь новыми красками.

Перед нами - обобщенный портрет "губернских дам". Презентабельные, строгие, они казались воплощением совершенной добродетели. Они всегда были исполнены благородного негодования против всяческих соблазнов и пороков, они неумолимо казнили малейшее проявление человеческих слабостей. В соблюдении этикета и тона они превосходили даже дам петербургских и московских.

Повествование Гоголь ведет в присущей ему иронической манере. Нигде прямо не обличая, не осуждая, он достигает неотразимой силы сатирического обличения.

Дамское общество - это царство пошлости с характерным для него ханжеством, лицемерием и "нежным расположением к подлости". Изображение бала у губернатора и всей той кутерьмы, которую завели дамы "просто приятные" и "приятные во всех отношениях" вокруг Чичикова, принадлежит к лучшим страницам поэмы.

Важная особенность типологии "Мертвых душ" состоит в том, что каждый из персонажей предстает перед нами в многообразных связях с породившей его общественной средой. Что формирует характер человека? Гоголь искал ответ на этот вопрос не в тайниках "вечного" духа, не в биологической природе человека, а в окружающей его общественной среде. И это обстоятельство с еще большей силой подчеркивало "энергию негодования", которой проникнута поэма Гоголя. Объектом сатиры Гоголя были не личности, но, по существу, социальные пороки значительной части общества.

Итак, чиновников охватил безумный страх перед карающей Немезидой. Но этот страх особого рода. Он совсем не похож на страх людей, чувствующих свою вину и стремящихся либо поправить дело, либо схоронить концы в воду. Это именно безумный страх - страх перед произволом, неведомым произволом нового начальствующего лица, а не перед требованиями закона.

Этот страх бессилен стронуть бесчувственную жизнь города, он может только устроить переполох в стоячем болоте.

Чиновники, собственно, не столько вспоминали свои грехи, сколько предполагали и гадали, к чему новое начальство может придраться, чтобы начать обычные в таких случаях "переборки, распеканья, взбутетенивания и всякие должностные похлебки, которыми угощает начальник своих подчиненных!"

Решая вопрос, кто такой Чичиков,- "такой ли человек, которого нужно задержать и схватить как неблагонамеренного, или же он такой человек, который может сам схватить и задержать их всех как неблагонамеренных", - чиновники все больше и больше запутывались именно потому, что в их жизни господствует не закон, а произвол начальствующей личности. Преступник или не преступник Чичиков - этот вопрос разрешается не характером его действий, а тем, какое место этот неизвестный Чичиков занимает на иерархической лестнице, кем он может оказаться.

Приезд нового генерал-губернатора, таким образом,- это явление не возмездия, а произвола, прикрывающегося законностью и справедливостью. Всей сложной и тонкой художественной структурой "городских" глав Гоголь развенчивает официальную легенду об административном возмездии нарушителям закона. Возмездие оказывается здесь мнимым. Но это не значит, что идея возмездия не получила у Гоголя своего решения.

Хотя губернский город NN расположен недалеко от столиц, все-таки он - провинция, и в столицах подобное происшествие развернулось бы иначе. Но гоголевская "идея города" остается и для них, особенно для чиновного Петербурга. Не имея возможности направить бричку своего героя к петербургской заставе (в набросках второго тома определенно говорится, что Чичиков никогда не бывал в столице), Гоголь окольными путями вводит третий, "высший", петербургский круг "холодных, раздробленных повседневных характеров", представителя высшей власти, самого министра.

"Ревизор", в котором изображена была компания уездных чиновников, вызвал в высших петербургских сферах неслыханный переполох. Сообщая об этом в мае 1836 года Погодину, Гоголь с негодованием и не без лукавства добавил: "Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных - что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы?" (XI, 45).

"Столичная" тема постоянно живет на страницах первого тома "Мертвых душ". Едва ли не в каждой главе Гоголь так или иначе вспоминает Петербург. Он никогда не пропустит случая, чтобы не сказать двух-трех едких слов в его адрес. Еще не успел Чичиков осмотреться на балу у губернатора, как Гоголь уже сообщает читателю, что некоторых мужчин, как и дам, здесь с трудом можно было отличить от петербургских; стоит в другом месте Чичикову подъехать к трактиру, как это тотчас же вызывает у автора ироническую ассоциацию с тем, как странно едят "господа большой руки, живущие в Петербурге"; размышляя о кулацкой натуре Собакевича, Чичиков не прочь прикинуть, что, пожалуй, таким же кулаком и медведем этот человек остался бы, живи он даже в Петербурге; так же невзначай сорвется у автора нелестное замечание о важном "человеке в чинах, с благородною наружностию, со звездой на груди", который ближнему "нагадит так, как простой коллежский регистратор".

Но однажды "столичная" тема прозвучала в "Мертвых душах" без всяких метафор и аллегорий, прозвучала с предельной сатирической обнаженностью - в "Повести о капитане Копейкине".

Здесь рассказана драматическая история об инвалиде - герое Отечественной войны 1812 года, прибывшем в Петербург за "монаршей милостью". Защищая родину, он потерял руку и ногу и лишился каких бы то ни было средств к существованию. Капитан Копейкин добивается встречи с самим министром, и тот оказывается черствым, бездушным чиновником.

Вдумаемся в этот эпизод. Человек, жертвовавший своей жизнью во имя родины, умирает с голоду. У него осталась одна единственная надежда - на министра. Разве посмеет он отказать голодному инвалиду в куске хлеба? Но министр посмел. Холодно и надменно заявляет он просителю: "Я для вас ничего не могу сделать" - и почти издевательски советует Копейкину подождать, а покамест помочь самому себе. Маленький человек попал в беду, из которой нет никакого выхода. А всесильному министру нет никакого дела до несчастного инвалида. Министр лишь досадует, что посетитель отнимает у него так много времени: "Меня ждут дела важнее ваших". И мы знаем, какие это дела: ждут решений и приказаний генералы - словом, важные государственные дела. С какой откровенностью противопоставлены здесь интересы государственные и интересы простого человека! Заботы о нем абсолютно чужды государственной власти.

Символом этой власти выступает и Петербург - чинный, важный, утопающий в роскоши. Это город, в котором совершенно немыслимо жить бедному человеку. "...Словом, Семирамида, сударь, да и полно! - рассказывает почтмейстер. - Понатолкался было нанять квартиры, только все это кусается страшно: гардины, шторы, чертовство такое, понимаете, ковры - Персия целиком: ногой, так сказать, попираешь капиталы. Ну, просто, то есть, идешь по улице, а уж нос твой так и слышит, что пахнет тысячами; а у моего капитана Копейкина весь ассигнационный банк, понимаете, состоит из каких-нибудь десяти синих".

Так возникает в "Мертвых душах" перекличка с проблематикой петербургских повестей. Петербург - неприветный, жестокий город, бесконечно чуждый маленькому человеку. И министр не только не помог инвалиду, но, возмутившись его "упрямством", распорядился выслать его из столицы. А Копейкин гневно размышляет: раз министр советовал ему самому найти средства помочь себе - хорошо, он найдет. Вскоре Копейкинстал атаманом "шайки разбойников", появившейся в рязанских лесах.

История с капитаном Копейкиным, рассказанная глупым, невежественным почтмейстером, внешне никак не связана с основной сюжетной линией поэмы. Композиционно она выглядит вставной новеллой. Насмерть перепуганным чиновникам история эта представляется каким-то странным анекдотом. Почтмейстер полагает: а вдруг Чичиков и есть капитан Копейкин! В этом предположении-мнимое оправдание рассказанной истории. Но и эта иллюзия разрушается догадливым полицмейстером, обратившим внимание на некоторое несходство капитана Копейкина, без руки и ноги, с Чичиковым. Простодушный почтмейстер в ответ только "вскрикнул и хлопнул со всего размаха рукой по своему лбу, назвавши себя публично при всех телятиной". Он уже сам понял, что история рассказана некстати. Тупой, ограниченный Иван Андреевич едва ли не превосходит в ничтожестве своего коллегу из "Ревизора" Ивана Кузьмича Шпекина. Косноязычная, величаво-патетическая речь почтмейстера вступает в комический контраст с убожеством его личности. Гоголь недаром именно ему доверяет рассказ о героическом капитане Копейки- не. Самодовольно-благополучный почтмейстер всем своим духовным складом еще более оттеняет трагизм той истории, которую столь весело и витиевато он излагает. В сопоставлении образов почтмейстера и Копейкина предстают два социальных полюса старой России. Написанная в сказовой манере, повесть о капитане Копейкине и в стилистическом отношении выделяется в поэме.

Стало быть, Гоголь хотел обратить внимание читателя на какую-то другую, внесюжетную связь этой истории с содержанием поэмы, в частности с городским переполохом. В чем же эта внутренняя связь?

"Повесть о капитане Копейкине" имеет свою творческую историю. Сохранились три редакции этой повести. Наиболее острой в идейном отношении была первая.

Окончательно готовя поэму к печати, Гоголь, в предвидении цензурных затруднений, несколько смягчил самые резкие места первой редакции повести о Копейкине и снял ее финал. Здесь рассказывалось о том, что Копейкин, получив у министра отказ, занимался с целой армией из беглых солдат в рязанских лесах разбоем. По дорогам не стало никакого проезда, но "все это, собственно, так сказать, устремлено на одно только казенное". Людей, которые ездили по своей надобности, не трогали. Но зато всему, что было связано с казной, - "спуска никакого!" Мало того. Чуть прослышит Копейкин, что в "деревне приходит срок платить казенный оброк - он уже там". Велит старосте подавать все, что снесено в счет казенных оброков и податей, да расписку пишет крестьянам, что, мол, деньги в счет податей ими все уплачены. Таков капитан Копейкин.

Все место о Копейкине-мстителе было в цензурном отношении абсолютно непроходимо. И Гоголь решил сохранить в переданной цензуре рукописи лишь намек на эту историю. Там сказано, что в рязанских лесах появилась шайка разбойников и что атаманом ее был "не кто другой..." - этим ироническим отточием и завершалась вся повесть.

В первоначальной редакции финал повести был осложнен еще одним эпизодом. Накопив денег, Копейкин вдруг уехал за границу, в Америку. И оттуда написал государю письмо, в коем просил не преследовать оставшихся на родине его товарищей, невинных и им лично вовлеченных в известное дело. Копейкин призывает царя проявить монаршую милость и в отношении раненых, чтобы впредь ничего подобного тому, что происходило в рязанских лесах, не повторялось. И царь "на этот раз", как иронически замечено у Гоголя, проявил беспримерное великодушие, повелев "остановить преследование виновных", ибо увидел, "как может невинный иногда произойти". В процессе последующей работы над повестью финал этот был снят.

Цензурные затруднения, с которыми столкнулся Гоголь, оказались гораздо более серьезными, чем он предполагал. И в ослабленном виде, и без финала "Повесть о капитане Копейкине" содержала в себе очень острое политическое жало. И это было верно угадано петербургской цензурой, ультимативно потребовавшей от автора либо выбросить всю "Повесть", либо внести в нее существенные исправления. Гоголь не жалел усилий, чтобы спасти "Повесть". Но они оказались безрезультатными. 1 апреля 1842 года цензор А. Никитенко сообщил ему: "Совершенно невозможным к пропуску оказался эпизод Копейкина - ничья власть не могла защитить от его гибели и вы сами, конечно, согласитесь, что мне тут нечего было делать"^*.

^* (Русская старина, 1889, № 8, с. 385.)

Гоголь был весьма огорчен подобным исходом дела. 10 апреля он писал Плетневу: "Уничтожение Копейкина меня сильно смутило! Это одно из лучших мест в поэме, и без него - прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить" (XII, 54). А накануне, сообщая о том же Прокоповичу, он добавляет, что этот эпизод для него "очень нужный, более даже, нежели думают они" (XII, 53). "Они" - это цензура. Воспользовавшись дружескими отношениями с цензором Никитенко, Гоголь решил откровенно объясниться с ним.

Писатель был убежден, что без Копейкина издавать "Мертвые души" невозможно. В письме к Никитенко он подчеркивал: "...кто в душе художник, тот поймет, что без него остается сильная прореха". Чтобы спасти повесть, пришлось пойти на серьезную жертву: ослабить в ней сатирические акценты. В упоминавшемся письме к Плетневу от 10 апреля 1842 года Гоголь писал еще о "Копейкине": "Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе. Я выбросил весь генералитет, характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он всему причиною сам и что с ним поступили хорошо".

В течение нескольких дней писатель создал новый, третий вариант "Повести о капитане Копейкине", "так что, - писал он Прокоповичу, - никакая цензура не может придраться". Цензура действительно не придралась на этот раз.

В финале последних двух редакций повести есть одна деталь, которой обычно не придают должного значения.

Рассказывая о том, что слухи о капитане Копейкине, после того как его выслали из Петербурга, канули в Лету, почтмейстер затем добавляет важную, многозначительную фразу: "Но позвольте, господа, вот тут-то и начинается, можно сказать, нить, завязка романа". Министр, выслав Копейкина из столицы, думал - тем делу и конец. Но не тут-то было! История только начинается! Копейкин еще покажет себя и заставит о себе говорить. Гоголь не мог в подцензурных условиях открыто рассказать о похождениях своего героя в рязанских лесах, но чудом пропущенная цензором фраза о завязке романа давала понять читателю, что все рассказанное до сих пор о Копейкине - только начало, а самое главное еще впереди.

Когда обращаешься к содержанию "Повести о капитане Копейкине" (в ее наиболее полном виде, разумеется), прежде всего бросается в глаза то, на что напустилась цензура, - превращение капитана в предводителя разбойников. Гоголевский образ Копейкина восходит, как это установлено современными исследователями, к фольклорному источнику- разбойничьей песне "Копейкин со Степаном на Волге", записанной Петром Киреевским в нескольких вариантах от Языкова, Даля и других собирателей. Гоголь знал эти песни и, по свидетельству Киреевского, однажды рассказывал о них на вечере у Д. Н. Свербеева^*. Напрашиваются и литературные параллели - "Вадим" Лермонтова, "Дубровский" и "Капитанская дочка" Пушкина. Наконец, нельзя не вспомнить повесть самого Гоголя, в которой промелькнула тема возмездия, - "Шинель". Привидение, в котором был узнан недавно скончавшийся Акакий Акакиевич, сдирало шинели "со всех плеч, не разбирая чина и звания"; в один прекрасный вечер кара постигла и самое "значительное лицо".

^* (См.: Смирнова-Чикина Е. Комментарии к поэме Гоголя "Мертвые души". М., 1934, с. 87-88; Степанов Н. Гоголевская "Повесть о капитане Копейкине" и ее источник. - Известия ОЛЯ АН СССР. Вып. 1, 1959, т. XVIII, с. 40-44.)

Однако идея возмездия в повести о Копейкине далеко не сводится к мести за поруганную справедливость со стороны капитана, обратившего свой гнев "на одно только казенное". Дважды переделывая повесть, Гоголь многое в ней снял, в том числе и рассказ о разбойных похождениях Копейкина, но главная ее идея осталась, иначе потерялся бы смысл включения повести в поэму. Но в чем же он состоял - смысл-то?

Гоголь, как уже упоминалось, упорно добивался разрешения печатать эпизод с Копейкиным. Цензура же не соглашалась ни на какие уступки. Но вот что любопытно: ей казались особенно крамольными одни места повести (и Гоголь их удалил или смягчил), а писателю более всего были важны, видимо, другие. Они, эти места, обнаружатся, если мы сравним все варианты и выделим в них идею, без которой Гоголь не мыслил себе повести и ради которой ее писал.

Во всех вариантах министр (генерал, начальник) говорит Копейкину слова, которые тот повторяет и в соответствии с которыми дальше действует: "ищите средства помочь себе сами" (первый вариант); "старайтесь покамест помочь себе сами, ищите сами средств" (второй вариант); "ищите сами себе средств, старайтесь сами себе помочь" (третий вариант, пропущенный цензурой). Гоголь, как видим, только несколько видоизменяет расстановку тех же самых слов, тщательно сохраняя их смысл. Совершенно так же Копейкин во всех вариантах делает из этих слов свои выводы: "Хорошо, говорит, когда ты сам, говорит, советовал поискать самому средств, хорошо, говорит, я, говорит, найду средства" (первая редакция) (VI, 528); "Когда генерал говорит, чтобы я поискал сам средств помочь себе, - хорошо", говорит, "я", говорит, "найду средства!" (вторая редакция) (VI, 204-205); "Хорошо, говорит, вот ты, мол, говоришь, чтобы я сам себе поискал средств и помог бы, - хорошо, говорит, я, говорит, найду средства!" (третий вариант, пропущенный цензурой) (VI, 586). Гоголь даже пошел на то, чтобы сделать Копейкина самого виноватым в своей горькой участи ("он всему причиною сам"), но только, чтобы сохранить приведенные слова министра и отклик на них капитана. Не в личности капитана здесь дело и даже не в его мщении "казне".

Очень хорошо это почувствовал М. В. Петрашевский - обстоятельство, на которое до сих пор не обратили внимания исследователи творчества Гоголя. В своем "Карманном словаре иностранных слов" в объяснении слов "орден рыцарский" он иронически отмечает, что в "любезном нашем отечестве" действиями администрации руководят "наука, знание и достоинство"^*, а в подтверждение ссылается на "Повесть о капитане Копейкине", - то место, где высокий начальник вразумляет разбушевавшегося Копейкина: "Не было еще примера, чтобы у нас в России человек, приносивший, относительно так сказать услуги отечеству, был оставлен без призрения". Вслед за этими совершенно пародийно звучащими словами как раз и следует наглый совет высокого начальника: "Ищите сами себе средств, старайтесь сами себе помочь".

^* (Философские и общественно-политические произведения петрашевцев. М., 1953, с. 354.)

Будучи по внешней видимости вставной новеллой в "Мертвых душах", "Повесть о капитане Копейкине" на самом деле представлялась Гоголю весьма органическим элементом всей художественной структуры поэмы. Какими-то нитями она связана с основным ее замыслом. Это как бы малая поэма, вписанная в эпицентр большой. Почтмейстер не обмолвился, называя рассказанную им историю "в некотором роде поэмой".

Поэма о героическом защитнике отечества, ставшем жертвой попранной справедливости, как бы венчает всю страшную картину поместно-чиновно-полицейской России, нарисованную в "Мертвых душах". Воплощением произвола и несправедливости является не только губернская власть, но и столичная бюрократия, само правительство. Устами министра правительство отрекается от защитников отечества, от подлинных патриотов, и тем самым оно разоблачает свою антинациональную сущность - вот мысль Гоголя, которой он дорожил больше всего в "Повести о капитане Копейкине".

Но дело не только в этом.

"Повесть о капитане Копейкине" нужна была Гоголю, как он разъяснял в письме к Никитенко, "не для связи событий, но для того, чтобы на миг отвлечь читателя, чтобы одно впечатление сменить другим". Иными словами, Гоголь вел читателя к громадным обобщениям, захватывающим не только провинцию, но и всемирную историю. После "Повести о капитане Копейкине" в поэме следуют толки о том, уж не Наполеон ли Чичиков, выпущенный Англией с острова Святой Елены, а после всех толков - смерть прокурора. И тут Гоголь уже прямо вступает в разговор с читателем, который пытается осмыслить все происшедшее в городе. Много совершалось в мире заблуждений, говорит Гоголь, часто человечество сворачивало с прямого, ясного пути, потом смеялось над своими заблуждениями, и все-таки опять "смеется текущее поколение и самонадеянно-гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки". Суд истории - вот до какого обобщения поднимает Гоголь идею возмездия в первом томе поэмы.

Это суд над "мертвыми душами" помещиков, суд над чиновниками губернскими, исполненными страха перед произволом высших властей, и суд над высшими властями, над беззаконием и произволом, над их (в глазах Гоголя) легкомысленно преступным отношением к подлинным патриотам, подобным капитану Копейкину, суд над всей системой управления, бездушной и слепой ("не зрят равнодушные очи"), ведущей к смерти всего государственного организма.

Гоголь не был революционером, бунт капитана Копейкина он не воспринимал как выход из положения, хотя и рисовал его как логическое следствие сакраментальной формулы министра "ищите сами себе средств". Но в беспощадной критике кошмара пошлого мира Российской империи он дошел до конца, захватив этот мир целиком, пройдя его снизу доверху, от помещичьей деревни до правительственного Петербурга. Суд истории, презрительный смех потомков - вот что послужит возмездием этому пошлому, равнодушному миру, который не может ничего изменить в себе даже перед лицом очевидной угрозы бессмысленной и бесплодной своей гибели.