Загоскину М. Н., октябрь 1839

<Первая половина октября 1839. Москва>

Адресую мое письмо к вам, как члену того просвещенного и высшего круга, который составляет честь и гордость Москвы. Тяжело было моему сердцу, и клянусь, тяжесть эту чую до сих пор, когда дошли до меня слухи, что мое непоявление в театре отнесено было к какому-то пренебрежению московской публики, встретившей меня так радушно^* и произведшей бы <в> иное время благодарные ручьи слез. Моего положения внутреннего никто не видал. Никто не мог прочесть на лице моем потрясшего меня удара несчастий в моих отношениях семейственных, который получил я за несколько минут до представления моей пиэсы. При всем том, зная, что меня ожидает радушная встреча той публики, которая была доселе заочно так благосклонна ко мне, я пересилил себя и, несмотря на свое горе, был в театре Я собрал даже всё присутствие духа, чтобы явиться по первому вызову и принести мою глубокую признательность. Но когда коснулся ушей моих сей единодушный гром рукоплесканий, гак лестный для автора, сердце мое сжалось и силы мои меня оставили. Я смотрел с каким-то презрением на мою бесславную славу и думал: теперь я наслаждаюсь и упояюсь ею, а тех близких, мне родных существ, для которых я бы отдал лучшие минуты моей жизни, сторожит грозная, печальная будущность^**; сердце мое переворотилось! Сквозь крики и рукоплескания мне слышались страдания и вопли. У меня недостало сил. Я исчез из театра. Вот вам причина моего невежественного поступка Мне не хотелось и, клянусь, стоило больших сил объявить ее; но я должен был это сделать. Я победил в этом собственную гордость. Я вас прошу даже сообщить всем тем, которые будут укорять меня к довершению моего горя неправым и тяжелым моему сердцу обвинением и бесчувственности и неблагодарности. Вы покажите даже им письмо мое, на что бы я никогда впрочем не согласился, потому что чувства и страдания должны быть святыней, храниться в сердце и не поверяться никому, но из желанья доказать, как ценю я сильно и много эту благосклонность ко мне публики, я жертвую сим. Она может не поверить словам моим и этому сердечному моему письму, может даже посмеяться надо мною. Пусть она прибавит еще презрения, еще той ненависти ко мне, которую питают^*** многие соотечественники мои, но клянусь, никогда не выйдут из благодарной груди моей те минутные выражения ее радушия и благосклонности. Я опять умчу в изгнанье мою нищенскую гордость и мою сжатую бедствием душу; но и среди горя, в моем существованьи, померкшем и утружденном болезнью душевной и телесной, мимо всего этого, брызнут не раз признательные слезы за те одобрительные плески, несшиеся ко мне из отдаленного моего отечества.

^* (так радушно встретившей меня)

^** (и уже неотразимый и верный удел)

^*** (Далее было: питают <ко> мне)

132. М. Н. Загоскину. Примечания

Печатается по подлиннику ([ПД]).

Впервые опубликовано в "Литературном Вестнике" 1902, кн. 1, стр. 86-87.

Письмо относится к первой половине октября 1839 г., когда после приезда Гоголя в Москву в Малом театре была возобновлена постановка "Ревизора".

Присутствовавший на спектакле Гоголь был после второго действия вызван публикой, однако он не только не вышел на вызовы, но поспешно уехал из театра.

В своих воспоминаниях С. Т. Аксаков следующим образом рассказывает об этом эпизоде: "Гоголь еще не видал на Московской сцене "Ревизора"; актеры даже обижались этим, и мы уговорили Гоголя посмотреть свою комедию. Гоголь выбрал день, и "Ревизора" назначили. Слух об этом распространился по Москве, и лучшая публика заняла бель-этаж и первые ряды кресел. Гоголь приехал в бенуар к Чертковой, первый с левой стороны, и сел или почти лег, так чтоб в креслах было не видно. Через два бенуара сидел я с семейством; пиэса шла отлично хорошо; публика принимала ее (может быть, в сотый раз) с восхищением. По окончании 3-го акта, вдруг все встали, обратились к бенуару Чертковой и начали вызывать автора. Вероятно, кому-нибудь пришла мысль, что Гоголь может уехать, не дослушав пиэсы. Несколько времени он выдерживал вызовы и гром рукоплесканий; потом выбежал из бенуара. Я бросился за ним, чтоб провести его в ложу директора, предполагая, что он хочет показаться публике; но вдруг вижу, что он спешит вон из театра. Я догнал его у наружных дверей и упрашивал войти в директорскую ложу. Гоголь не согласился, сказал, что он никак не может этого сделать, и убежал. Публика была очень недовольна, сочла такой поступок оскорбительным и приписала его безмерному самолюбию и гордости автора. На другой день Гоголь одумался, написал извинительное письмо к Загоскину (директору театра), прося его сделать письмо известным в публике, благодарил, извинялся и наклепал на себя небывалые обстоятельства. Погодин прислал это письмо на другой день мне, спрашивая, что делать? Я отсоветывал посылать, с чем и Погодин был согласен. Гоголь не послал письма и на мои вопросы отвечал мне точно то же, на что намекал только в письме, т. е. что он перед самым спектаклем получил огорчительное письмо от матери, которое его так расстроило, что принимать в эту минуту изъявление восторга зрителей было для него не только совестно, но даже невозможно. Нам казалось тогда, и теперь еще почти всем кажется, такое объяснение неискренним и несправедливым. Мать Гоголя вскоре приехала в Москву, и мы узнали, что ничего особенно огорчительного с нею в это время не случилось". ("История моего знакомства", стр. 56-57.)

Дополнительные данные об этом же эпизоде имеются в письмах Н. Ф. Павлова к С. П. Шевыреву от 20 октября 1839 г. ("Отчет Публичной библиотеки за 1892 г.", СПб. 1895, стр. 119) и Т. Н. Грановского - к Н. Станкевичу от 28 ноября того же года ("Т. Н. Грановский и его переписка", т. II. М. 1897, стр. 374-375).

Письма Н. Ф. Павлова и Т. Н. Грановского позволяют предположить, что Гоголь не столько в тот момент был расстроен домашними известиями, как недоволен вызовами публики, вернее той ее части, которую Грановский охарактеризовал как "отъявленных дураков, людей известных". Возможно, что Гоголю показалась унизительной самая необходимость выйти перед публикой. Недаром письмо к Загоскину во многом перекликается с настроениями и мыслями "Театрального разъезда", в начале которого Гоголь писал о том, что "рукоплесканья еще не много значат", что их одинаково легко добивается и автор, и танцор, и фокусник. Наконец, могло сыграть роль в этом настроении Гоголя и недовольство его самой постановкой "Ревизора" на сцене московского Малого театра. Эта постановка, осуществленная еще в 1836 г., была сделана поспешно и, по отзыву ряда современников, была мало удачна. "Ревизор" поставлен и сыгран был, по выражению рецензента "Молвы", "как какой-нибудь воздушный водевильчик" ("Молва" 1836, кн. XI, стр. 254). Подробности об этой первой постановке "Ревизора" на московской сцене см. в статье Н. Тихонравова (Сочинения, т. I, ч. 1, М. 1898, стр. 560-584). Возобновление "Ревизора" в осенний сезон 1839 г. не привлекло внимания прессы; в "Обзоре московских театров" за этот период в журнале "Репертуар и Пантеон" лишь вскользь упоминалось о постановке "Ревизора" в связи с замечанием об "ухватках не совсем хорошего тона" актера Саломина в роли Хлестакова ("Репертуар и Пантеон" 1839, т. I, стр. 3).