Вечер накануне Ивана Купала. Комментарии

I

Повесть "Вечер накануне Ивана Купала" была впервые напечатана в 1830 г. в "Отечественных Записках", в февральской и мартовской книжках, под заглавием: "Бисаврюк, или вечер накануне Ивана Купала. Малороссийская повесть (из народного предания), рассказанная дьячком Покровской церкви". Однако в первой книжке "Вечеров на хуторе близ Диканьки", вышедшей в следующем 1831 г., Гоголь поместил совершенно новую редакцию повести, коренным образом переработанной. При дальнейших перепечатках "Вечера накануне Ивана Купала" воспроизводилась с незначительными изменениями эта вторая окончательная редакция повести.

Работа Гоголя над повестью, повидимому первой по времени написания из цикла "Вечеров на хуторе", относится к 1829 г., скорее всего ко второй половине этого года. В письме от 30 апреля 1829 г. Гоголь просит мать наряду с прочими поверьями сообщить ему "несколько слов о колядках, о Иване Купале..." Наличие в записной книжке Гоголя, вместе с записями поверий, обычаев, обрядов и этнографических материалов, сведений о кладах, цветке папоротника, Ивановом дне и в особенности описания костюмов, заимствованных из писем родных (см. соответствующие записи Гоголя в "Книге всякой всячины", Соч., 10 изд., VII, стр. 884-887) позволяют предположить, что к работе над повестью Гоголь приступил вскоре после получения материалов от матери в ответ на свой запрос. К началу 1830 г. повесть была уже закончена, появившись в февральской книжке "Отечественных Записок". Переделка ее для "Вечеров на хуторе" относится, вероятно, ко времени подготовки книги к печати.

Первоначальная редакция "Вечера накануне Ивана Купала", помещенная в "Отечественных Записках" без подписи Гоголя, представляет интерес не только в плане творческой истории повести, но и как первое выступление Гоголя-прозаика. Предположение Н. С. Тихонравова о том, что она подверглась правке редактора журнала П. Свиньина, следует признать весьма правдоподобным (см. Соч., 10 изд., I, стр. 516). Это подтверждается изменением отзывов Гоголя об "Отечественных Записках" в его письмах к матери и помогает расшифровать полемическое предисловие ко второй редакции повести в "Вечерах".

Так, в письме от 2 апреля 1830 г., Гоголь рекомендует матери журнал Свиньина, как издание, которое "по важности своих статей, почитается здесь лучшим", но уже в письме от 3 июня того же года, посылая матери очередной номер журнала, он подчеркивает: "в этой книжке, равно и во всех последующих, вы не встретите уже ни одной статьи моей". Причина недовольства П. Свиньиным, сквозящего в отзывах Гоголя о его журнале, выясняется при анализе предисловия к повести в первой части "Вечеров на хуторе близ Диканьки". Возмущение Фомы Григорьевича, от лица которого ведется повествование в "Вечере накануне Ивана Купала", искажением его рассказа, помещенного в книжке журнала, - совершенно несомненно являлось замаскированным выпадом Гоголя против Свиньина, протестом против его редакторского самоуправства. Смысл и направленность прозрачно завуалированной полемики "Предисловия" были для современников совершенно ясны. О. М. Сомов, напечатавший под псевдонимом "Никиты Лугового" рецензию на первую книжку "Вечеров" в "Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду" (1831, № 94, стр. 738), иронически советовал издателю "Инвалида" не слушать отзыва Полевого в "Телеграфе": "Пасичник, я слышал, человек всегда готовый высказать самые резкие истины, да еще и языком малороссийского прямодушия. Он, пожалуй, в состоянии повторить г. Полевому то, что уже сказал одному из его собратий-журналистов в предисловии своем ко 2-ой повести "Вечеров на хуторе".

Нужно полагать, что правка Свиньина сводилась в основном к той же грамматической и стилистической очистке языка Гоголя от просторечия и украинизмов, от чрезмерно "грубых", с точки зрения тогдашней школьной риторики, выражений и слов, какую в дальнейшем гораздо осторожней и умеренней производил Прокопович. Переделывая повесть для переиздания ее в "Вечерах", Гоголь, повидимому, частично восстановил то "просторечие" и живую разговорную речь, которые Свиньин, согласно своим стилистическим принципам, всемерно ослаблял. Наконец, повидимому Свиньиным, было изменено само заглавие повести и этимологизировано имя персонажа - вместо гоголевского "Басавркж" в журнале появилось "Бисаврюк".

Во второй редакции Гоголь сократил повесть, устранив ряд длиннот и второстепенных подробностей. Так, в окончательном тексте отсутствует подробное описание церкви "трех святителей", описание жизни Петро Безродного и т. д. Наиболее существенное значение в изменении замысла и сюжетных мотивов повести имеет отказ Гоголя от мотива болезненной скупости Петро, разбогатевшего нечистым путем и доведшего себя и жену до крайней степени бедности. Все эти сокращения, придавшие повести большую сюжетную целеустремленность и лаконичность, свидетельствуют о стремлении Гоголя освободиться от подробных сюжетных мотивировок, от нравоучительного морализирования в духе сентиментально-нравоописательных повестей 20-х годов, от растянутых и вялых описаний, столь распространенных в чувствительных повестях и романах ужасов. Еще важнее стилистическая переработка всего текста повести, которую произвел Гоголь, в сущности создав совершенно новое произведение. Эта переработка прежде всего относится к стилистической отделке каждой фразы, к той словесной яркости и насыщенности, которую придает им Гоголь, отбрасывая книжные и условно-сентиментальные формулы, растянутые и вялые обороты первой редакции, вводя диалоги вместо повествования, добиваясь живой разговорной интонации. Так, например, длинный, пересыпанный подробными ремарками разговор между Петро и Басаврюком сжимается до нескольких энергичных и кратких реплик (см. текст). Гоголем значительно сокращаются детальные описания в фантастических сценах и усиливается всюду бытовой, реалистический колорит. Не случайно, что наименьшей переработке подверглось описание свадьбы, основанное на чисто этнографических материалах.

В текст повести в настоящем издании вносится только одно исправление против текста [ВД₂]; восстанавливается по [ВД₁]: "на крилосе" (в ВД2 очевидное корректорское исправление: "на клиросе").

II

В письме от 30 апреля 1829 г. Гоголь, обращаясь к матери за помощью в собирании этнографических и фольклорных материалов, просил, в частности, сообщить ему "названия платья, носимого... крестьянскими девками, до последней ленты" и "обстоятельное описание свадьбы". Здесь же он просил сообщить "несколько слов... о Иване Купале" и "подробнее" о разных духах "с их названиями и делами". Если сопоставить эти запросы с работой писателя над "Вечером накануне Ивана Купала", то тем самым намечается в общей форме ответ на вопрос об источниках повести. Гоголь обращался в первую очередь к фольклорным материалам.

Как видно из писем Гоголя и пометок в его "подручной энциклопедии" - "Книге всякой всячины", родные присылали писателю нужные ему данные. В "Книге всякой всячины" можно указать две записи, использованные в "Вечере накануне Ивана Купала". На странице 225 помещено описание девичьей и женской одежды - с пометкой: "Из письма ко мне от 4 июня 1829 г." (Соч., 10 изд., VII, стр. 885); им воспользовался Гоголь при описании свадьбы Петруся и Пидорки. В этом же описании использована запись на стр. 305: на свадьбе "гуляют сколько угодно..., наряжаются в разные костюмы, а более - цыганами, которых они чаще всех видят, играют ихние роли"... При записи - пометка, что это - извлечение из письма от 4 мая (там же, стр. 889).

В той же "Книге всякой всячины" есть весьма показательная запись (на странице 183): "Папороть (по-русски - папоротник, или кочедыжник, bilix) цветет огненным цветом только в полночь под Иванов день, и кто успеет сорвать его, и будет так смел, что устоит противу всех призраков, кои будут ему представляться, тот отыщет клад" (там же, стр. 881). Эту запись в несколько измененном виде находим в качестве выноски в "Бисаврюке" ("Отечественные Записки" 1830, № 118, стр. 256-257), при страницах, посвященных рассказу о поисках клада. Наличие синонимичных русских названий и латинское обозначение растения не оставляют сомнений в том, что это - позаимствование из какого-то литературного источника.

Трудно указать какой-нибудь труд по этнографии и фольклору конца XVIII - начала XIX столетия, из которого Гоголь мог бы получить необходимые ему сведения. Более оправданными надо считать поиски в другой области - в травниках, цветниках, лечебниках и подобных памятниках письменности, которые были в большом ходу еще и в XVIII и даже в XIX веке. Они "приблизительно отвечают на вопрос, чем лечились "старосветские помещики", родители Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны, да и они сами" (А. Потебня. "Малорусские домашние лечебники XVIII в.". Киев, 1890, стр. II). Составители рецептов любили давать описываемым средствам латинские названия. В подобных тетрадках нередко заключались не только наставления и рецепты медицинского характера, а сообщались сведения иного порядка, например, о папоротнике и других растениях, давались советы по практике кладоискания (Ср. "Сказание о таинственном цветке папоротника": А. Н. Афанасьев. "Несколько народных заговоров" - "Летописи русской литературы и древности", IV. М., 1862, отд. III, стр. 72-73).

Эта литература до сих пор остается мало обследованной, поэтому (не говоря о других причинах) невозможно безоговорочно указать определенный источник, которым воспользовался Гоголь. Из того, что известно в ученой литературе о травниках, страницы "были" Гоголя напрашиваются на сравнение с "Сказаниями русского народа" И. Сахарова (т. I, кн. 2. Изд. 3-е. СПб., 1841, стр. 43), где автор, не любивший называть свои источники, всё же делает ссылку на какой-то "чародейский травник" (стр. 42). Разумеется, Гоголь не мог пользоваться трудом своего сверстника, "Сказания" которого вышли первым изданием в 1836 г., но не лишено оснований предположение о том, что оба они пользовались одним и тем же источником или источниками очень близкими. Ясно, что здесь речь может идти не о текстологическом совпадении или близком сходстве страниц Гоголя и Сахарова, а о близости объема сведений, образов, сравнений, отчасти - порядка в расположении материала.

Здесь один и тот же план рассказа, те же или близкие образы, часто та же лексика.

В мысли об использовании двумя авторами одного или нескольких очень близких источников утверждают и другие наблюдения. Пояснение о "выливании переполоха" и "заговаривании соняшницы", данное Гоголем в журнальной редакции "Бисаврюка" ("Отечественные Записки" 1830, № 119, стр. 430, выноска) и сохраненное в последующих изданиях "были", имеет соответствие у Сахарова (стр. 51), где находим одинаковое по смыслу и содержанию описание "переполоха" и "соняшницы", которые и стоят в книге в той же последовательности. Синонимичные русские названия папороти у обоих писателей те же самые (хотя известны и другие): кочедыжник или папоротник - и стоят у Гоголя в той же паре, что у Сахарова (стр. 43).

Ясно, что не все страницы "были" можно объяснить из этого источника. Молодой Гоголь многое черпал из фольклора. Если при переработке фольклорных мотивов у писателя есть и вымысел, то он, обычно, имеет основой материал устной поэзии и имеет задачей индивидуализировать для "были" лица, явления и предметы, данные в фольклоре в форме не всегда отчетливой, не всегда ясной, раздробленной.

В "были" Гоголя общение нечистого с главным действующим лицом завязывается в шинке. При непривлекательной и не совсем определенной наружности он умеет войти в доверие, прикидывается участливым, добрым, готовым прийти на помощь... Именно с такими чертами он вошел в описания этнографа (С. В. Максимов. "Нечистая, неведомая и крестная сила". СПб., 1903, стр. 11, 18 и др.). В "были" он является центральной фигурой по его прикосновенности к кладам, которыми он может распоряжаться по своему усмотрению. Эта черта Басаврюка не стоит в противоречии с показаниями этнографов (Д. К. Зеленин. "Очерки русской мифологии". Вып. I. Пгр., 1916, стр. 22-23, указана литература).

Клады нечистый дает человеку не даром, - за душу. "От тебя одного потребуют, сказал нечистый, отводя Петро в сторону. Несмотря на всё присутствие духа, дрожь проняла насквозь Петруся, когда он услышал слова сии; ну, думает себе, и до души дело доходит" ("Отечественные Записки" 1830, № 118, стр. 255-256; в последующих редакциях этих строк нет). И это условие получения клада известно этнографам и фольклористам (П. Иванов. "Народные рассказы о кладах" - "Харьковский сборник", IV. Харьков, 1890, отд. II, стр. 40-41). Требование "достать крови человеческой" в расплату за клад также издавна знакомо фольклористам. Овладение кладом через пролитие крови, в иных случаях - крови ребенка, - эта тема своими истоками восходит к глубокой древности (на греко-римской почве, достигает полного развития в Византии) и в разных вариациях живет доныне в сравнительном фольклоре. (М. А. Шангин. "Демон-кладовик" - "Советская этнография" 1934, № 4, стр. 109-112; Н. Е. Ончуков. "Северные сказки". СПб., 1909, стр. 190, № 72; С. В. Максимов, назв. соч., стр. 167).

Человек, сделавшийся обладателем цветка папоротника и таким образом получивший власть над кладом, испытывает "страхи": угрозы, страшные образы, дикий хохот, ожесточенные преследования со стороны нечистой силы, требующей бросить чудесный цветок. Спасаться нужно бегством без оглядки (П. Иванов, назв. соч., стр. 10-11, 39-40; С. В. Максимов, назв. соч., стр. 168). Первая редакция ("Отечественные Записки" 1830, № 118, стр. 264) находится в согласии с тем, что сообщают фольклористы: "Как угорелый бросился он бежать, но ему казалось, что деревья, кусты, скирды сена и всё, что попадалось на дороге, гналось за ним в погоню" (Ср. П. Иванов, назв. соч., стр. 39-40). При чтении второй редакции может создаться впечатление, что Петрусь избавлен от необходимости спасаться бегством, так как он берет клад по уговору с нечистым, однако и он испытал ужас "дьявольского хохота" и пр.

Получив клад, или, вернее, право на клад, "собравши все силы, бросился он бежать". В этот момент "всё покрылось перед ним красным светом. Деревья все в крови, казалось, горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало. Огненные пятна, что молнии, мерещились в его глазах"...

Мотивировкой этого явления служит у Гоголя, можно догадываться, пролитие человеческой крови. Явление красного или огненно-красного света при получении власти над кладом, как и пролитие крови младенца, - в книжности и в фольклоре широко распространено. В фольклоре красный, огненно-красный свет известен как один из "страхов", которым "нечистые" хранители кладов принуждают обладателя цветущего папоротника бросить этот чудесный цветок (см. Д. Н. Садовников. "Сказки и предания Самарского края". СПб., 1884, стр. 369. Подобное же читаем у П. Иванова в назв. соч., стр. 39-40: "осыпание огненными искрами", "выстрелы" и т. п.).

Мотив забвения обстоятельств, при которых добыт клад, тоже можно объяснить из фольклора. Обладатель чудесного цветка папоротника делается могущественным, всевидящим, всеведущим, но как только тем или иным путем лишится цветка, он тотчас же утрачивает эти свойства и забывает всё, что было с ним за время обладания цветком (А. Н. Афанасьев. "Поэтические воззрения славян на природу", II. М., 1868, стр. 383-384; Д. Н. Садовников, назв. соч., стр. 370-371; Максимов, назв. соч., стр. 168-169). Петрусь, покинув овраг и лес, оставил там и чудесный цветок, а с ним и память об ужасной ночи.

Мотив призрачности богатства, доставшегося от "нечистого", представлен в фольклоре во множестве разработок с различными вариантами (И. Рудченко. "Народные южно-русские сказки", I. Киев, 1869, стр. 74; М. Драгоманов. "Малороссийские народные предания и рассказы". Киев, 1876, стр. 52; П. Иванов, назв. соч., стр. 6).

Некоторые мотивы повествования Гоголя исследователи выводят из литературного источника, имея в виду главным образом произведения немецких романтиков. Самыми настойчивыми и убедительными были утверждения Н. С. Тихонравова (Соч., 10 изд., I, стр. 526 и сл.), развернувшего общие наблюдения и замечания Н. И. Надеждина ("Телескоп" 1831, № 20, стр. 653). Для данной повести они сводятся к тому, что некоторые мотивы гоголевской "были" - мотивы пролития крови ребенка, появления красного света и полного выпадения из памяти наиболее сильных впечатлений - позаимствованы из "Liebeszauber" Тика. Основание для этого утверждения Тихонравов видит в наличии и сходстве этих моментов у обоих писателей, которые он объясняет заимствованием, сделанным под свежим впечатлением только что вышедшей в русском переводе повести под названием "Чары любви" (в журнале "Галатея" 1830, № 10, стр. 157-185; № 11, стр. 127-240).

Здесь всё нуждается в пересмотре - и наблюдения и рассуждения. Знакомство Гоголя с писателями-романтиками не подлежит оспариванию. Наличие указанных мотивов у обоих писателей несомненно. Но сходство их - не непременно результат заимствования. Прежде всего, это сходство - поверхностно, внешне. Если в мотивировке пролития младенческой крови и есть отдаленное сходство, то в изображении обстоятельств, при которых совершается это дело, нет ничего общего. То же надо сказать и о другом мотиве - мотиве появления красного света. У Тика это - отдаленное по времени и при том смутное отражение кровавого события и предвестник близящихся несчастий, у Гоголя этот мотив связан непосредственно с предыдущим мотивом (пролитие крови) и имеет, как говорилось, еще и иной смысл. Красный свет в картине Тика - внешний: это - отблеск лучей закатного солнца; не то у Гоголя: кровавый свет в его картине - отражение явлений иного порядка: общей катастрофы, страдания ("стон") всего окружающего. Третий мотив - утрата из сознания чрезвычайно важных моментов жизни - у Тика вплетен как следствие чрезвычайного внутреннего потрясения; это не совпадает с мотивировкой в "были" Гоголя.

Если рассказ Тика и имел какое-либо влияние на Гоголя при создании "Вечера накануне Ивана Купала", то вряд ли существенным было впечатление от его нового русского перевода: трудно думать, что более ранний перевод повести Тика, под названием "Колдовство" ("Славянин" 1827, ч. III, стр. 331-350; 370-388), не упоминаемый Тихонравовым, остался неизвестным Гоголю. Позднее, во время работы над "Вечером накануне Ивана Купала", внимание Гоголя было сосредоточено, судя по его переписке, на украинских и русских материалах. Немецкие романтики прошли не "мимо" Гоголя, но влияние их сказалось заметным образом несколько позднее.