Писатель во вкусе черни

Жизнь в Павловске текла своим чередом. Но теперь появился в ней новый смысл, новое содержание. По соседству, в Царском Селе, поселился с молодой красавицей женой Пушкин. Он жил в небольшом двухэтажном домике неподалеку от Александровского дворца.

С Пушкиным Гоголь познакомился совсем незадолго до своего отъезда в Павловск, на вечере у Плетнева. Наконец осуществилась давнишняя мечта: его кумир Пушкин - здесь, рядом. Еще недавно Гоголь с трепетом читал гениальные страницы его только что появившейся драмы "Борис Годунов". По прочтении ее он дал клятву верности Пушкину и в его лице клятву преданности русской литературе. "Великий! - самозабвенно писал Гоголь в своем восторженном гимне Пушкину. - Над сим вечным творением твоим клянусь!.. Еще я чист, еще ни одно презренное чувство корысти, раболепства и мелкого самолюбия не за- ронялось в мою душу. Если мертвящий холод бездушного света исхитит святотатственно из души моей хотя часть ее достояния, если кремень обхватит тихо горящее сердце, если презренная, ничтожная лень окует меня, если дивные мгновения души понесу на торжище народных хвал, если опозорю в себе тобой исторгнутые звуки... О! тогда пусть обольется оно немолчным ядом, вопьется миллионами жал в невидимого меня, неугасимым пламенем упреков обовьет душу..."

Павловск считался летней резиденцией императрицы Марии Федоровны. Это было ее частное, семейное место отдохновения, покоя, сельского уединения. Прекрасный парк своими изящными видами напоминал идиллические пейзажи Пуссена, Клода Лоррена, Ватто. Между зелеными невысокими холмами мирно и тихо текла Славянка. Небольшой бело-розовый дворец на холме над озером имел необычайно поэтический вид. Кругом были разбросаны в живописном беспорядке ферма, беседки, небольшие деревянные домики вроде швейцарских шалэ. В домиках - накрытые столы со скромными сельскими яствами, молоком и черным хлебом на случай, если гости проголодаются. Императрица любила семейный уют и увлекалась сентиментальной игрою в сельское хозяйство, даже сама доила коров.

В свободное время Гоголь бродил по аллеям парка. Иногда он с замиранием сердца встречал Пушкина, который с сердечностью, ему свойственной, покровительствовал начинающему писателю. Легкая стремительная походка Пушкина, его тонкая, изящная фигура замечались еще издали. Гоголь присоединялся к Пушкину и сопутствовал ему в прогулке, слушал его рассказы о прочитанных книгах, домашних новостях, политических событиях. Часто он провожал его в Царское Село, в дом Китаевой, где поселился Пушкин. Робея, он отдал ему на прочтение рукопись своих "Вечеров".

По сравнению с идиллическими пейзажами Павловска Царское Село, или, как оно называлось при Екатерине, Сарское Село (по Саарской мызе), выглядело величественно и строго. Екатерининский дворец и парк стали "обиталищем" и пантеоном российской славы, как восторженно писал журналист П. Свиньин в своем очерке о Царском Селе. Зодчество и скульптура прославляли вокруг успехи русского оружия на языке мрамора и бронзы. Зеркальная гладь обширного озера, тенистые аллеи, каскады, зеленые лужайки, мраморные статуи создавали прекрасную и величественную панораму, завершавшуюся длинным и узким фасадом великолепного, поражавшего своими затейливыми линиями и украшениями Екатерининского дворца. Во дворце никто не жил. Быт не оседал сколько-нибудь прочно в его торжественных интерьерах, блестящих залах, зеркалах, поддерживаемых золочеными амурами.

В этот жаркий летний день Гоголь находился в особенно хорошем расположении духа. Пройдя через парк, он приблизился к Екатерининскому дворцу.

Когда спустился к пруду, то заметил Пушкина.

Пушкин стоял на ступеньках мраморного павильона, спускавшихся к воде, и любовался на лебедей, грациозно изгибавших ослепительно белые шеи. Он не видел Гоголя и вполголоса читал стихи, посвященные Царскому Селу, столь памятному ему с юношеских лет:

 Воспоминаньями смущенный, 
 Исполнен сладкою тоской, 
 Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
 Вхожу с поникшей головой. 
 Так отрок библии, безумный расточитель, 
 До капли истощив раскаянья фиал, 
 Увидев, наконец, родимую обитель, 
 Главой поник и зарыдал.

Услыхав шаги, Пушкин резко обернулся. Его лицо с рыжеватыми бакенбардами осветилось улыбкой. Он был в сером сюртуке и цилиндре.

- А, Гоголек! - ласково приветствовал он молодого друга. - Ну, что нового? Как в Петербурге?

- В Петербурге холера. Но она теперь не так опасна, хотя еще есть карантины, - почтительно отвечал Гоголь.

- В Петербурге холера, а Царское Село оцеплено! - рассмеялся Пушкин. - Так при королевских дворах бывало - за шалость принца секли его пажа.

- Приношу повинную голову, что не устоял в своем обещании и не смог захватить вашу посылку, - жалобно сказал Гоголь.

Пушкин огорчился:

- Жалко, что так получилось. Я в нее вложил для Плетнева свои повести, сочинения покойника Белкина, славного малого!

- Я никак не мог думать, - оправдывался Гоголь, - чтобы была другая дорога, не мимо вашего дома. И преспокойно ехал в намерении остановиться возле вас. Но вышло иначе. Я спохватился уже поздно. А сопутницы мои, спешившие к карантину для свидания с мужьями, никаким образом не захотели склониться на мою просьбу.

- Повинную голову меч не сечет. Следующий раз, как поедете, не забудьте захватить. Придется напечатать их анонимно. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает. Ведь русская словесность головою выдана Булгарину и Гречу.

Они пошли вдвоем к Александровскому дворцу, где проживал Жуковский. Пушкин по дороге смешно передразнивал Булгарина и Греча, показывая в лицах, как они расхваливают друг друга.

- Что же вы делали в Петербурге? - спросил он Гоголя, со свойственной ему стремительностью перейдя к новой теме.

- Заходил в типографию у Чернышева моста, справлялся, как набираются мои "Вечера".

- Так как же обстоит дело?

- Любопытнее всего было мое свидание с типографией. Только что я просунулся в двери, наборщики, завидя меня, давай каждый фыркать и прыскать себе в руку, отворотившись к стене. Это меня несколько удивило. Я к фактору, и он после некоторых ловких уклонений, наконец, сказал, что "штучки, которые изволили прислать из Павловска для печатания, оченно до чрезвычайности забавны и наборщикам принесли большую забаву".

- Это хорошо. Мольер и Фильдинг, вероятно, были бы рады рассмешить своих наборщиков.

- Да, но из этого я заключаю, что я писатель совершенно во вкусе черни, - пошутил Гоголь.

"Писатель во вкусе черни!" И Гоголю показалась далекой и холодной искусственная красота царскосельских дворцов и парков, с их мрамором, бронзой, причудливой роскошью природы. Перед ним предстал храбрый и простодушный кузнец Вакула, пораженный и напуганный сказочной роскошью царицына дворца. "Выноси меня отсюда скорее!" - наказал он черту и полетел в родное село, к своей красавице Оксане, прижимая к груди царские черевички, какие ни один швец ни в одном государстве на свете не сумеет сделать!

Величественная колоннада Александровского дворца, разряженные дамы и господа, чопорно прогуливающиеся по аллеям парка, - все это отступило перед возникшей в его памяти Васильевкой, с ее смуглыми дивчинами, стройными парубками, залитыми солнцем полями. И он по памяти, словно стихи, прочел Пушкину: "Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи". Гоголь замолк, как-то сразу погаснув. Пушкин, заметив его погрустневшее лицо, заговорил:

- Вы чудесно показали свежие картины малороссийской природы!..

Гоголь с радостью выслушивал похвалы Пушкина. Да, он будет писать для "черни", для кучера Грицко, для кузнеца Вакулы, для смешливой Оксаны и для всепонимающего Пушкина!

Они молча подошли к Александровскому дворцу и, поднявшись на второй этаж, оказались в апартаментах воспитателя наследника. Жуковский встретил их в халате, мягких войлочных туфлях: ему нездоровилось.

Разговор зашел о недавних событиях в военных поселениях Новгородской губернии. В этих поселениях, устроенных по проекту Аракчеева, царила палочная дисциплина, применялись свирепые наказания солдат, господствовал дикий произвол аракчеевских ставленников. Солдаты не выдержали этого ада и восстали против своих мучителей. К ним присоединились окрестные крестьяне, которые стали громить соседние имения.

- Ужасы! Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны, - взволнованно сообщал Пушкин. - Бунт Старо-Русский еще не прекращен. Военные чиновники не смеют показаться на улице. Там четвертили одного генерала, зарывали живых. Действовали мужики, которым полки выдавали своих начальников! Когда в глазах такие трагедии, некогда думать о собачьей комедии нашей литературы!

Жуковский рассеянно гладил спинку кресла, не пытаясь утихомирить гневный пыл Пушкина. Его положение человека, близкого к правительственным сферам, было сложным и трудным. Не сочувствуя жестокому произволу Аракчеева и его присных, Жуковский в то же время стремился сгладить, смягчить остроту возникавших вопросов. Человек высокой душевной чистоты, он должен был с осторожностью высказывать свои мысли в атмосфере чинного дворцового этикета.

- Так как вы считаете, Василий Андреевич? - не унимался Пушкин, который по старой привычке говорил Жуковскому "вы", тогда как Жуковский обращался к нему на "ты". - Что будет с нашей литературой?

- Ничего, Александр Сергеевич! Она не погибнет, - отвечал, подумав немного, Жуковский. - Вот ты пишешь, наш Гоголек порадовал своими сказками...

- Да и вы, Василий Андреевич, говорят, тоже написали чудесную сказку? - скромно заметил Гоголь.

- О царе Берендее и его сыне Иване-царевиче, - добавил Жуковский.

- А Пушкин закончил сказку о царе Салтане, прелести неизъяснимой, - произнес Гоголь. - Видите, сказочники теперь в ход пошли!..

- Есть у нас предания и сказки народа нашего, - серьезно сказал Пушкин, - которые обогатят нашу словесность, сделают ее истинно народной! Прислушайтесь к народу, учитесь языку у просфирен, молодые писатели! - обратился он к Гоголю.

- Мне кажется, восторженно воскликнул Гоголь, - что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены и купол на славу векам... - На глазах Гоголя показались слезы. Он смутился своего неожиданного порыва и стал прощаться. - Извините мою несвязную болтовню. Будьте здоровы!

- Да, здоровье теперь самое главное дело! - сказал Пушкин, стараясь переменить тему разговора. - Вот бедный Дельвиг помер. Говорили, что помер и граф Хвостов, но, оказывается, его зря похоронили. Он жив и торчит в литературе каким-то кукишем похабным. Даже холера его не берет! На этих днях он прислал мне свое послание, тряхнул стариною:

 Приближася похода к знаку, 
 Я стал союзник Зодиаку; 
 Холеры не любя пилюль, 
 Я пел при старости июль... -

Пушкин (рассмеялся. - Я даже запомнил эти стихи его сиятельства - союзника Водолея, Рака и Козерога!

Гоголь незаметно вышел из комнаты, спустился по широкой мраморной лестнице вниз и быстро зашагал к Павловску, в свою убогую комнатушку. Навсегда запомнился ему этот сияющий день: Пушкин, зеленые аллеи Царскосельского парка, белоснежные лебеди, колоннада Александровского дворца...

Юность кончалась. Стоял жаркий августовский день 1831 года. В Петербурге была холера. В Новгороде мужики подымали на вилы ненавистных им угнетателей. Задорный смех украинских дивчин и парубков стал до него доноситься все отдаленнее, глуше. Впереди намечались суровые и трудные дни, а может быть, годы?

Надо было уезжать из Павловска. Вернуться в призрачный и таинственный Петербург. Разобраться в суровых и страшных противоречиях жизни.