"Совершенно как живой"

Викентий Викентьевич Вересаев (1867 - 1945), известный писатель, переводчик, литературовед, критик, был автором двух сходных по жанру биографических книг - "Пушкин в жизни" (1926) и "Гоголь в жизни" (1933). Первая переиздана, в сокращенном виде, несколько лет назад. Теперь настала очередь второй книги, выпускаемой без сокращений, в полном виде. Хорошо, что это издание осуществляется на Украине - родине писателя.

Как и труд о Пушкине, "Гоголь в жизни" имеет подзаголовок: "Систематический свод подлинных свидетельств современников". Это значит, что перед нами прежде всего собрание мемуарных и документальных материалов, причем, надо добавить, самое полное в гоголевской литературе. От сведений, касающихся "предков Гоголя", его родословной, до некрологической заметки И. Тургенева и затем надписи на надгробной плите - таков хронологический диапазон этого "свода". Составитель выискал и объединил огромное количество данных, в том числе и из малоизвестных публикаций, затерянных в газетных и журнальных толщах. Благодаря этому его труд интересен практически каждому любителю литературы - и так называемому "широкому читателю" и профессионалу, который не всегда имеет под рукой все то, что собрано и предложено ему под одной обложкой.

Но считать настоящую книгу только собранием разнообразных материалов было бы неверно.

Касаясь творческой истории "Пушкина в жизни", Вересаев рассказывал: "В течение ряда лет я делал для себя из первоисточников выписки, касавшиеся характера Пушкина, его настроений, привычек, наружности и пр. По мере накопления выписок я приводил их в систематический порядок. И вот однажды, пересматривая накопившиеся выписки, я неожиданно увидел, что передо мной - оригинальнейшая и увлекательнейшая книга, в которой Пушкин встает совершенно как живой"^*. Очевидно, похожей была и творческая история книги о Гоголе, с той только разницей, что уменьшился или вообще исчез элемент неожиданности ("...я неожиданно увидел"): писатель уже знал, к чему приводят аналогичные усилия, и целенаправленно накапливал материал. Однако и для второй книги вполне сохраняла свою силу отмеченная Вересаевым естественность перехода, когда из разнообразнейших выписок как бы сам собой вырастал живой образ.

^* (Вересаев В. Полное собрание сочинений. М., 1929. Т. 13. С. 5. )

Конечно, это происходит не само собой: в книге есть своя продуманность, свои "маленькие хитрости". Есть своя организация - только она менее заметна, так как не выражается в резких композиционных приемах. Вересаев пользуется лишь теми возможностями, которые предоставляет ему документальный жанр: он дозирует материал, играет контрастами или же строит повествование тематически или ассоциативно, так что один фрагмент вторит другому. Его главная забота - не упустить нить рассказа, благодаря чему наш интерес не только не угасает, но, наоборот, неуклонно поддерживается и обостряется. В этом, можно сказать, состоит внутренняя форма книги. В то же время Вересаев почти полностью отказывался от авторского присутствия, от авторского вторжения в текст, ограничиваясь лишь краткими пояснениями - связками. Он не производил почти никакого комментирования источников. Ограничиваясь лишь самыми общими замечаниями о недостоверности некоторых из них, он не исключал одну версию с помощью другой, не совершал систематического отбора и просеивания материала, что обычно делает любой исследователь-биограф. Мало сказать, что его позиция являлась нейтральной - она была подчеркнуто отстраненной.

В свое время Вересаева немало ругали за такой дерзкий "объективизм". Его опыт показался многим чересчур смелым или, что то же самое, чересчур несмелым, поскольку автор поступался своим неотъемлемым правом и как беллетрист и как исследователь. Теперь все это видится в ином свете. Вересаев, бесспорно (сознательно или несознательно - другой вопрос), предвосхитил вкусы и потребности более позднего, нашего времени. Ибо что означают документальные прокладки в романах и художественных лентах, в откровенно вымышленном, сочиненном действии, все эти "информации к размышлению", "информации к сведению" и просто "информации", как не желание придать документу особенную, суверенную жизнь, показать его лицом, во всей подлинности и оригинальности? Не каждый читатель станет исследовательски обрабатывать полученную информацию, но каждому важно заглянуть через нее в действительные и как бы освобожденные от средостений глубины вещей. Мы так устали от толкований и интерпретаций, что порою хочется ощутить себя наедине с документом, не приправленным никакими подсказками, указаниями и другими опознавательными знаками - куда идти и на что смотреть. Разумеется, в этом источник современного интереса не только к документальным прокладкам, но и к документальному жанру в целом.

Между тем, возвращаясь к книге Вересаева, надо заметить, что документы сами способны производить внутреннюю корректировку - происходит это не без влияния тех тонких приемов организации текста, о которых говорилось выше. Читая книгу, испытываешь такое чувство, будто стоишь перед широкой рекой, где изменения цветовой гаммы выдают переходы от меньшей к большей глубине. Не все однородно и равноценно в потоке документальных свидетельств, не всегда они свободны от противоречий, но за ними неоднородность и противоречивость реальности.

Во вступительной статье к недавно переизданному "Пушкину в жизни" верно отмечено, что в книге в отсутствие автора происходит "саморегуляция" материала^*. Добавлю, что этому процессу так и не дано завершиться, существует некий неотрегулированный остаток, который сообщает книге - я говорю уже о "Гоголе в жизни" - неотразимую привлекательность - как и самой жизни.

^* (Урнов Д. М., Сайтанов В. А., Вересаев. Пушкин в жизни. М., 1984. С. 17. )

Практически Вересаев создал у нас особый тип документальной книги, но он, разумеется, не ставил своей целью отменить научную биографию как жанр. Стиль нашего мышления таков, что мы обычно, не признавая альтернативы, полагаем: следует двигаться только таким или только другим путем. Между тем возможно и то, и другое, и третье. В начале нашего века один из исследователей Гоголя с сожалением отмечал, что великий писатель не дождался "и через 100 лет после своего рождения обстоятельной и всесторонней биографии"^*. Эти слова можно повторить и сегодня. Словом, нужен и полезен "систематический свод" биографических материалов, каким является настоящая книга; но необходима и научная биография, построенная на строгой проверке, сопоставлении и анализе всех имеющихся материалов.

^* (Заболотский П. А. К биографии Гоголя в Полтавский период // Изд. отд. рус. языка и словесности императорской Академии наук, 1912. Т. XVII. Кн. 2. С 1.)

За пол с лишним века, прошедших со времени первого издания "Гоголя в жизни", накоплен новый фактический материал, и естественно, что некоторые страницы вересаевского труда требуют поправок и уточнений. Соответствующие поправки и уточнения читатель найдет в комментариях к книге. Я же ограничусь лишь двумя замечаниями.

Одно замечание относится к авторскому предисловию, где проведена довольно резкая черта между идеологией Гоголя и его художественным творчеством. "В вопросах общественной морали, религии великий автор "Ревизора" и "Мертвых душ" до конца жизни стоял совершенно на том же уровне, на котором стояла его наивная и глуповатая мать помещица". "Я не знаю, можно ли найти во всемирной литературе более наивно-откровенное исповедание барско-поме-щичьего бога". Таковы "взгляды" Гоголя. Художественные же произведения его являют совсем другую картину: "Все это жизне-отношение Гоголя стояло в резком противоречии с его сатирическим, глубоко отрицательным талантом".

Легко увидеть в подобных пассажах отблеск примитивного социологизма, весьма распространенного в то время, когда создавалась книга. Сегодня это достаточно очевидно и не требует специальных опровержений. Конечно же, "сатирический, глубоко отрицательный талант" - слишком узкое, одностороннее определение художественной манеры Гоголя. Что же касается его "взглядов" в более непосредственном смысле слова, то они впитали в себя и преобразовали чрезвычайно сложный комплекс влияния и импульсов: от идеологии Просвещения (западноевропейского и особенно русского) до немецкой идеалистической диалектики, от украинской религиозной философии (вполне реально высказываемое многими исследователями предположение о знакомстве Гоголя с воззрениями Григория Сковороды) до новейшей западноевропейской школы историографии. С конца 1830 годов и особенно в последнее десятилетие жизни Гоголя все большую роль для него приобретает святоотческая традиция, выступавшая, однако, в тесном взаимодействии и, как это принято сегодня говорить, в диалогических отношениях со многими из только что отмеченных факторов. Словом, вересаевская попытка низвести Гоголя-мыслителя до уровня его матери-помещицы покажется сегодня достаточно наивной. К счастью, эта мысль отразилась более в предисловии к книге, чем в ее содержании; она не обузила, не сковала кругозор составителя.

Но другое мое замечание относится уже к составу книги. Говорю о знаменитом эпизоде с зальцбруннским письмом Белинского к Гоголю, посвященном "Выбранным местам из переписки с друзьями". Вересаев приводит ответ Гоголя от 10 августа 1847 г., но опускает первоначальную, обширную редакцию этого письма, оставшуюся не отосланной (он лишь упоминает ее в примечаниях). А между тем в этой редакции письма Гоголь возражал своему критику обстоятельно и по существу; в частности, он задавался вопросом, от чего можно ждать радикальных улучшений: "Одни думают, что преобразованьями и реформами, обращеньями на такой и на другой лад можно поправить мир; другие думают, что посредством какой-то особенной, довольно посредственной литературы, которую вы называете беллетристикой, можно подействовать на воспитание общества. Но благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки, ни пылкие головы. Брожение внутри не исправить никакими конституциями... Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Нужно вспомнить человеку, он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство"^*.

^* (Гоголь Н. В. Полное собрание сочинений. М., 1952. Т. 13. С. 443. )

В. Вересаев не дал Гоголю, так сказать, полной возможности высказаться, существенно поступившись объективностью своего труда. А не сделал он этого потому, что полагал Белинского полностью правым, а Гоголя полностью неправым. Лишь в якобы существовавших тайных корыстных намерениях автора "Выбранных мест..." Вересаев впоследствии оспорил критика: "Обвинения Белинского в этом пункте были безусловно несправедливы. У нас нет оснований сомневаться в субъективной искренности Гоголя. Добивайся он выгод от начальства, ему незачем было бы так мучиться и биться над продолжением "Мертвых душ"^*. В остальном же Вересаев, кажется, соглашался с точкой зрения одного из гоголевских современников П. Анненкова - о том, что в письме Белинского "заключалось не одно только опровержение его мнений и взглядов: письмо обнаруживало пустоту и безобразие всех идеалов Гоголя, всех его понятий о добре и чести, всех нравственных основ его существования".

^* (Вересаев В. Как работал Гоголь. 2-е изд. М., 1934. С. 81. )

Между тем конфликт был не столь прост и однозначен; на стороне каждого из спорящих, как мы сегодня отчетливо видим, была своя правда и своя неправда. Белинский обошел все богатое и глубоко выстраданное общественное и эстетическое содержание гоголевской книги, вытекающее прежде всего из идеи христианского самовоспитания. Но вместе с тем он достаточно точно определил ближайшие задачи русского общественного развития: "уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть". В отношении законности Гоголь придерживался того же мнения, но, скажем, отмену крепостного права не склонен был считать делом первоочередным и актуальным. Между тем важно увидеть, что Белинский, который уже оставил позади полосу безоглядного радикализма, формулирует именно первоочередные задачи, чуждые всякого экстремизма и утопичности.

Альтернатива, сформулированная в свое время В. Розановым: "Что больше способствует историческому преуспеянию человечества, нравственное ли усовершенствование личности или перемена внешних условий, среди которых живут все личности данного времени?"^* - эта альтернатива оправданна лишь отчасти. Конечно, прочны только те изменения, которые обеспечены глубоким внутренним усовершенствованием личности - и в осознании у нас и заострении этой проблемы заключена заслуга Гоголя. Но столь же непреложна в иные времена бывает необходимость внешних перемен, которые тоже небезразличны для "исторического преуспеяния человечества".

^* (Новое время. 1904. 13 сент. )

Труд Вересаева о Гоголе имел большой успех у читателей. Об этом свидетельствует недавно напечатанное письмо М. Булгакова к автору (помечено 2.VIII. 1933 г.): "Я... просидел две ночи над Вашим Гоголем. Боже! Какая фигура! какая личность!"^*

^* (Знамя 1988. № 1. С. 167 )

А вот еще один неопубликованный документ - письмо к Вересаеву В. И. Немировича-Данченко:

"Дорогой Викентий Викентьевич!

С жадностью прочел и "Пушкина" и "Гоголя". Какая замечательная мысль осенила Вас! Никогда до этого чтения портреты Пушкина и Гоголя не стояли передо мною с такой четкостью.

Сердечно благодарю.

Крепко жму Вашу руку

Вл. Немирович-Данченко 3 ноября 1933 года"^*.

^* (ЦГАЛИ. Ф. 1041, оп. 4, (За сообщение мне этого документа приношу искреннюю признательность Евгению Андреевичу Зайончковскому). )

Думается, сегодняшний читатель разделит и эту оценку и чувство благодарности к составителю книги.

Юрий Манн